И он вывел нас на лестницу. Дверь захлопнулась.
Мы молча смотрели друг на дружку.
— Прокол, — подвела итог Светка. — Пошли. Здесь нам больше делать нечего.
Она собрала двумя руками свою буйную гриву, всю из спиралей, обжала вокруг головы и стала некрасивая, как до химии. Потом резко подкинула волосы вверх и дала им упасть на плечи. Алка с завистью посмотрела на это облако. Она сто раз пыталась отрастить длинные волосы, и ее сто раз подбивали сделать очередную супермодную стрижку. Сейчас она вообще как новорожденный ежик.
— А интересно, — сказала Алка, — он клюнул или не клюнул? Ведь гости — это явление временное. Запомнил он, что Юлька богатая невеста, или не запомнил?
— Черт его знает… — задумчиво ответила Светка. — По-моему, прокол полный. Ведь нельзя опять все так подгадать — чтобы и корзинка с бриллиантами, и день рождения… Кто ж его дважды подряд будет отмечать?
— Юль, а ты чего молчишь? — спросила Алка. — Ты не обижайся, ладно? Кто же знал, что к нему приедут гости?
— Может, это и к лучшему, — пробормотала я с огромным облегчением.
Мы вышли на улицу. По крайней мере, одна польза от этого прокола была — я успевала домой до полуночи, и очередной скандал мог даже и вовсе не состояться.
Они посадили меня на трамвай. И только проехав две остановки, я схватилась за шею. На шее у меня висела керамическая роза.
Я выскочила из трамвая и помчалась назад. Похоже, что мы в суете оставили корзинку на подоконнике.
Не знаю, хватило бы у меня отваги опять подняться на шестой этаж и позвонить Макарову. Может, и хватило бы, но я увидела у тротуара светлую машину — похоже, «девятку». Это явно была машина генеральской дочки. Теперь, по крайней мере, я хоть знала, как ее зовут, — Ирина.
Поблизости я углядела телефон-автомат. Двушка у меня была — я набрала номер Алки. И выяснила, что у Алки корзинки нет, и что проклятая корзинка действительно осталась на подоконнике. Светка размахивала ею на фоне окна — она, видите ли, ловила бриликами лунный свет!
Выхода не было — я потащилась домой.
Надо было пораньше утром позвонить Макарову и объяснить ситуацию. Именно пораньше, а то даже неизвестно — когда и чем он отбывал на свою киносъемку.
Дома я вынула из пакета коробку с драгоценностями и простилась с ними. Пора было кончать эту игру в миллионершу. Я поняла, что настоящих миллионов мне не видать, как своих ушей, а ловушек Макарову я больше ставить не буду. Надо уметь проигрывать с достоинством.
Забрать у него эту корзинку несложно. Сделать вид, что я нашла коробку в бочке, тоже несложно. И пусть уж милиция разбирается, кто ее в эту бочку засунул!
* * *
Пока я принимала решение выйти из игры, пробило три часа ночи. Естественно, я все на свете проспала и ворвалась к себе в приемную без трех минут десять.
Первым делом я накрутила макаровский номер.
— Алло! Позовите, пожалуйста, Николая Ильича! — официальным голосом сказала я.
— Николай Ильич уже улетел. А кто его спрашивает?
— Это актерский отдел киностудии, — оглянувшись, не подслушивает ли начальство, соврала я. — Вы не в курсе, каким рейсом он улетел?
— Да, наверно, самым первым, — добродушно сообщил женский голос. — Я еще спала.
— Спасибо, извините за беспокойство.
Я положила трубку. Ситуация осложнялась. У моих ног стоял пакет, в пакете лежала коробка с драгоценностями, а сунуть ее в бочку я не могла — одной штуковины не хватало.
Я шустро печатала гарантийные письма, когда к приемную вошла Кремовская и антиподистка Вейнерт.
— Директор у себя? — спросила Кремовская. Я кивнула, продолжая печатать. Она заглянула в кабинет, но шеф трепался по телефону и помахал ей рукой — мол, погоди минуточку!
— Не хочется верить, что это Люба, — сказала Вейнерт. — Такая девчонка хорошая!
— Весь номер у них сволочной, и Любка эта — тот еще подарок из Африки! — возразила Кремовская. — Ты ее ребенка видела? Водит его в каких-то лохмотьях, прыщи какие-то у девчонки, болячки на ногах! Я-то как раз верю, что это ее работа. Она дежурила в ту ночь, подобрала ключи и похозяйничала в гримерке.
— Но она же говорит, что всю ночь была с ребенком в гостинице, — продолжала защищать Вейнерт. — Это нетрудно проверить.
— В том-то и дело, что трудно! — воскликнула Кремовская. — Никто не видел, как она уходила из цирка! А дежурная по этажу говорит, что в половине десятого напоила эту Лаську чаем, уложила, лекарство ей дала, и девчонка заснула! Тогда та ушла и больше там до утра не появлялась.
Я слушала этот странный разговор и кое-как тыкала пальцами в клавиатуру. Что-то стряслось. Спрашивать напрямую я не могла — Кремовская просто посмотрела бы на меня с недоумением и увела Вейнерт беседовать в другое место.
— И в гостиницу уже позвонить успели? — удивилась Вейнерт.
— Мы с Валерой первым делом туда поехали! — гордо сообщила Кремовская. — Когда нас позвали на конюшню, Гаврилов на нас наорал, что, мол, не имеем права, пока ничего не доказано. Потом Синицын побежал звонить в милицию, тому следователю, а мы с Валерой поехали в гостиницу. Я сама бы безумно обрадовалась, заверяю тебя, если бы в гостинице мне сказали, что Любу вечером или ночью там видели!
Тут дверь кабинета распахнулась, и шеф сделал Кремовской такой вальяжный жест — мол, входите!
— Марина Петровна! — обратилась я к Вейнерт, когда дверь захлопнулась. — Что там такое с Любаней?
— Глупость какая-то! — сердито сказала Вейнерт. — Утром к ней в шорную зашел Синицын — воровать печенье, не иначе. И увидел на полу сережку. Поднял, смотрит — золотая. Тут его как током стукнуло — побежал на манеж, а там как раз Кремовские репетируют! Он сквозь решетку им сережку тянет и спрашивает — ваша? Кремовская как заорет — моя! Ну, закрутилось… Сейчас следователь твою Любаню трясет.
— Но ведь Кремовские сами не знают, когда пропали драгоценности! — воскликнула я. — То ли в ночь на понедельник, то ли в ночь на вторник! А Любаня дежурила на вторник! А на понедельник…
— На понедельник дежурил Валера, а тому в шорную заходить незачем, у него своя каморка с топчаном, — сказала Вейнерт. — В общем, скандал. Все думали, что это в окно залезли. Оказалось — домашний вор завелся. Ничего нет хуже, чем домашний вор!
— Любаня не воровала! — решительно заявила я. — Она не могла украсть. Я точно знаю, что она ночевала в гостинице!
— Ты ее там видела? — спросила Вейнерт. — Или она тебе говорила, что ночевала?
— Говорила… — до меня понемногу стало доходить, что Любаня сама себе старательно вырыла яму. Она выскользнула из цирка незаметно, она в гостинице старалась, чтобы ее не видели, обратно в цирк она тоже проскочила утром, как мышка. — Но ведь можно спросить Лаську! Она-то скажет!
— Лаську уже перепугали до полусмерти, — хмуро сказала Вейнерт. — Любаня же ее привела, вот на нее и налетели. А у нее за время болезни дни перепутались! И вообще для нее что понедельник, что вторник — разницы никакой.
— А Гаврилов? — с надеждой спросила я. — Неужели он не вступился? Любаня же у него столько лет отработала!
— Года четыре… Вступился, конечно. Поскандалил. А что станешь делать, если сережка — на полу в шорной?
Я быстренько выключила машинку и сложила в кучу бумажки.
— Побегу к Любане! — сказала я. — Она не виновата!
Когда я ворвалась на конюшню, то обнаружила там в толпе служащих и артистов зареванную Любаню и дядю Вахтанга. Они ругались.
— Да не ночевала я тогда! — кричала Любаня. — Я сразу вслед за Бураковым вышла. Ты, дядя Вахтанг, тогда ходил администрацию запирать!
— Неправду говоришь! — отвечал ей дядя Вахтанг. — А кто ночью в сортир ходил?! Я же слышу — цок-цок-цок! Каблуки твои я хорошо слышал! Сперва в сортир, потом обратно!
— Какие каблуки, дядя Вахтанг?! Не было меня тогда ночью, понимаешь, не было! — твердила Любаня.
Я все поняла. Это были мои каблуки… Валерий Кремовский тем временем тихо разговаривал в сторонке с незнакомым мужчиной. Видимо, это и был следователь. Я каждый раз любуюсь, с каким вкусом одет этот самый Кремовский. И вообще он еще ничего. Говорят, он моложе ее то ли на пятнадцать, то ли на восемнадцать лет. Интересно, сколько же ему… Надо было выручать Любаню. Даже если я сейчас и притворюсь, будто выудила коробку из бочки, все равно возникнет вопрос, и даже два вопроса: как в шорную попала сережка и где корзинка с бриллиантами. А объяснить я никому ничего не смогу, только разревусь почище Любани.
Я посмотрела на того, с кем беседовал Кремовский. Впечатление приятное… Только я еще не забыла, как у мамки на работе почистили одну сумочку, а в ней лежала зарплата и еще что-то ценное. Следователь по очереди допрашивал всех, кто заходил в ту комнату, где была сумочка. Я после этого мамку весь вечер лекарствами отпаивала. Может, у них таких дураков и сволочей — только он один и есть, откуда мне знать? Может, так и полагается — повально всех подозревать и орать на людей, — а вдруг преступник не выдержит и расколется? Я еще раз посмотрела на этого весьма приятного мужчину и решила, что разговаривать с ним не буду, а сделаю вот что…
Напротив цирка есть остановка, а возле остановки телефон-автомат. Я выскочила и побежала к нему. Набрала директорский номер.
— Мне Кремовскую, пожалуйста! — не своим голосом сказала я.
Вся моя надежда была на то, что она еще не смылась из директорского кабинета. И действительно — шеф передал ей трубку.
— Здравствуйте, Кремовская! — как можно уверенно сказала я. — Вы сейчас будете меня слушать и ничего не отвечать, только да или нет. Я знаю, где ваши драгоценности, и хочу вам их вернуть. Вы согласны?
— Да, — нерешительно ответила она. Должно быть, не поверила.
— Там только не хватает одной сережки и еще кулона с розочками, ну, корзинки… — я начала сбиваться с гангстерского тона. — Корзинку я вам верну потом. А вы скажите всем, что драгоценности нашлись! А корзинку я верну, честное слово! Вы согласны?
— Да.
— Тогда… Тогда через пять минут подойдите к цирковой кассе. Там стоит мусорник с крышкой. На крышке будет сверток. Я не шучу! Просто возле кассы сейчас нет ни души и никто не помешает. Это самое удобное место. Вы подойдете к мусорнику?
— Да.
— И сразу же скажите всем, что вещи нашлись. Ну, вы их куда-то засунули… Или их подбросили. Через пять минут!
Я повесила трубку. Пакет с драгоценностями был при мне. Кремовская все равно быстрее меня не добралась бы до кассы. Я вынула сверток и на лету брякнула его на крышку мусорника. А потом выскочила и понеслась к вахтерке.
Я должна была убедиться, что Кремовская нашла сверток и отнесла его к себе в гримерную.
Из дверей администрации я видела, как она медленно идет к служебному входу, стараясь, чтобы прижатый к боку сверток выглядел как можно незаметнее.
Теперь я вроде бы исправила то, что натворила, и вернулась к машинке.
Но, когда я закончила возню с бумажками и понеслась за кулисы, Любаня опять ревела. К ней сунулась Ласька, схлопотала по заднице и подняла ор. Причем Любаня сидела в шорной на сундуке, а перед ней торчал Гаврилов и костерил ее на чем свет стоит. Словом, та еще симфония!
Костерил ее Гаврилов за дело. Конечно, он ни секунды не верил, что она польстилась на эти блестяшки. Но ведь могла же Любаня сказать ему по-человечески, что ребенок болен, и не шмыгать между цирком и гостиницей, как привидение!
— Марш отсюда! — сказал Гаврилов, увидев меня. — Тебя еще тут не хватало!
— Я не к вам, — отрубила я. — Я к Любане!
И решительно села к ней на сундук. Тогда Гаврилов повернулся и ушел.
— Из-за этого мента у нас репетиция погорела, — сказала Любаня. — Ну, что они за люди! Спрашивают одно и то же сто раз! Как будто я должна ему придумывать что-то новенькое! Долбо… несчастный!..
— Не реви, — сказала я Любане. — Найдутся эти побрякушки. Я тебе обещаю! Вот увидишь — сегодня же найдутся! И вся эта чушь кончится.
— Ага, кончится! Они все с ума посходили! Яшка, прибабахнутый этот! Тоже твердит, что я была в цирке! Он, видите ли, заходил в шорную, когда я спала! Представляешь? Конечно, если вставать в пять утра, то на ходу заснешь и черт знает что увидишь!
— А чего он утром у тебя в шорной забыл? — спросила я. — Зачем он туда совался? У него гримерка и реквизит не на конюшне, а на втором этаже! И этот свой гроб на колесиках он тоже здесь не держит!
— Послушай!.. — тут Любанины глаза вдруг округлились. — А что, если это — Яшка?
— Спер?
— Да! Он же первый приходит! Кремовская говорит, что я ключи подобрала! А ведь он тоже мог подобрать!
И тут я поняла одну чудовищно забавную вещь. Я второй день ношусь с этими дурацкими блестяшками, я уже половину растеряла, но ни разу не задумалась — а кто же их спер на самом деле? Кому, кроме меня, потребовались брилики, да еще в таком количестве?
Яшка это сделать не мог. Яшка пришел уже после того человека, который сунул коробку в бочку. Впрочем, откуда я знаю, когда он пришел? Я же вообще ничего не знаю, а спрашивать не могу. Вот даже следователю никто ничего толком не отвечает, а мне?
— Знаешь что? — сказала я Любане. — Давай лучше сюда бинты, я тебе скатать помогу. А ты шей оголовье. А то уедешь в воскресенье, так оно и останется недошитое.
— Уеду, как же! — буркнула Любаня. — А если они до воскресенья не найдут эти побрякушки? Куда я, к чертям, поеду? А у Колесниковых в следующую пятницу программа открывается! Вот не дождутся они меня, возьмут другого ассистента — что я тогда делать буду?
— Останешься с Гавриловым. Он же все равно другого конюха еще не нашел. Я сама объявление в газету давала — пришел какой-то шизофреник…
— Знаю, сама выпроваживала. А с Гавриловым не останусь. Лучше с голоду подыхать. Лучше я вообще из системы уйду.
Уйти из системы — это было серьезно. В цирковой системе Любаню поставили на очередь, и через несколько лет она уже должна была получить квартиру. А куда она без квартиры, да еще с ребенком? Под забор, что ли?
— Ну, вы уже столько лет ругаетесь, еще годик погрызетесь, — успокоила я и подумала, что вот Любаня смоется от Гаврилова, которого вдруг так крепко возненавидела, и через месяц забудет всю грызню, а я куда из дому смоюсь? Не писать же заявление — мол, прошу уволить из семьи по собственному желанию… У меня моя домашняя грызня — навечно.
— Хватит, — твердо сказала Любаня. — Пусть ищет другую дуру.
Не знаю, почему, но в цирке служащими по уходу за животными работают в основном женщины. Я имею в виду — конюхами. Просто эта должность в документах так заковыристо называется. И мы занялись бинтами.
* * *
Весь вечер я провела в цирке. Я ждала, когда же наконец Кремовская скажет, что коробка с драгоценностями нашлась. Эту коробку вполне могли ей подбросить с шести до семи, пока все в буфете. Опять же, в это время и Любаня в буфете, а я неотлучно при Любане. Я даже Эдика поймала, и он стоял при нас, чтобы в случае чего подтвердить — Любаня не бегала на второй этаж. Она вообще там появляется очень редко — если на конюшне чепе и нужно позвать Гаврилова. А чепе, кстати, и в этот вечер назревало — Любаня долго ходила вокруг Борьки и щупала ему живот. Конечно, ворчала на Гаврилова, который погубит хорошую лошадь. Борька меланхолично все это слушал и даже не попрошайничал.
Пришел Гаврилов, уже в синих джинсах и гусарских сапогах, но с доломаном через плечо. Я понимаю, ему жарко, но лосины у него — на грязных белых подтяжках, и это отвратительно. Наверно, я отошла в сторону главным образом из-за этих подтяжек, а не потому, что Гаврилов мог меня обругать.
— Погоняй лучше кляч! — крикнула мне Люба. — Погонялка вон там, на стене, на гвоздике!
Я и так знаю, где погонялка — рядом с огнетушителем. Вообще это такая процедура, которую увидишь только в цирке. Берется погонялка, это такой кнут, и ею осторожно пощелкиваешь лошадей по пузу, приговаривая:
— Гуляй, Борька! Гуляй, Санька! Гуляй, Хрюшка!
Кони топчутся, поводят боками, тужатся — они знают, что от них требуется. Они должны сходить на горшок, чтобы потом, во время представления, не оскандалиться в манеже. Когда они «погуляют», нужно похвалить, угостить морковкой и, конечно, убрать навоз.
Командуя лошадьми, я видела вход в зверинец.
Появилась Кремовская в черном бархатном халате. У цирковых такое особенное пижонство — эти черные бархатные халаты. Из-под него мелькали ноги в блестящих сапожках. Она вошла в зверинец.