— Переворачивайте время от времени. Жар должен распределяться равномерно, — попросила Ахмета Джин. — Как только клинок побелеет и пойдут переливы, мгновенно скажите мне. Даже если будет очень горячо, ни в коем случае не бросайте нож, можно устроить пожар.
— Да понимаю я. Потерплю. Моя же дочка, кто ей еще поможет, — сосредоточенно кивнул Ахмет.
— Абия, поставьте рядом с постелью девочки ведро с холодной водой. Я брошу в него нож, когда закончу операцию, — Джин повернулась к хозяйке. — Посуду с морковным компрессом поставьте поближе, чтобы я сразу могла взять его. Туда же положите бинты.
— Хорошо, хорошо, как скажете.
Женщина быстро исполнила все просьбы. Нож продолжал нагреваться на огне, и Джин молча смотрела, как он белеет, Абия за спиной молодой женщины тихо читала молитву. Только ее поспешные, спутанные обращения к Аллаху нарушали тишину. Полная луна светила в окно, заменяя своим светом лампы. Где-то в горах протяжно завыл шакал.
— Все, мне кажется, достаточно, я проверю. Поднимите нож.
Джин взяла тонкий металлический прут, которым мешали золу в очаге, слегка ударила им по накаленному лезвию ножа, и от металла посыпались красные искры.
— Да, готово, теперь надо действовать, так как металл быстро остывает, — удовлетворенно констатировала Джин и поставила прут на место, сказав:
— Ахмет, дайте-ка мне нож, только аккуратно.
Джин подошла к сирийцу сбоку, осторожно обхватила пальцами рукоятку, обмотанную полотенцами. Она была горячей, но терпеть можно.
— Я держу, отпускайте, Ахмет. Сейчас садитесь рядом с головой девочки и держите ее за плечи, чтобы она не слишком сильно рванулась. Можно задеть здоровые ткани, а это будет ожог. Лишние осложнения нам не нужны. Вы, Абия, придерживайте девочку за ступни, — попросила Джин.
Держа раскаленный нож на весу, она медленно приблизилась к кровати девочки. Та по-прежнему лежала с закрытыми глазами, но лицо ее посветлело. Отец сел в изголовье кровати, взял Исму за плечи, а Абия наклонилась в ногах, придерживая ступни.
— Аллах всемогущий, только на тебя надежда, — встревоженно прошептала сирийка.
Джин мгновение смотрела на пораженное гноем место на ноге, четко примериваясь, потом резко опустила раскаленный нож, прижав его к ноге, и тут же опустила. Девочка пронзительно вскрикнула, выгнулась, по всему ее телу прошла судорога.
— Тихо, тихо, милая моя. Сейчас все пройдет, — Ахмет, сам в испарине, бледный до синевы от волнения, с нежностью прижимал голову дочки к себе, целуя в лоб.
— Да, сейчас все пройдет, — уверенно сказала Джин и, наклонившись над раной, сообщила: — Гной пошел, значит, все получилось удачно.
Она бросила нож в приготовленное ведро с водой. Он стукнулся о дно, вода зашипела, выбрасывая пар и брызги. Взяв тампоны, Джин старательно вытирала гной. Девочке уже было не больно, она расслабилась.
— Вы можете отпустить ее, Абия, и вы, Ахмет, тоже, — разрешила Джин. — Все уже позади. Подайте мне, пожалуйста, кувшин с сосновым настоем, — обратилась она к Абии.
Та быстро поднесла сосуд, присев на корточки рядом. Джин приложила ладонь ко лбу Исмы.
— Температура спадает, — заметила она с улыбкой, — воспаление снижается, интоксикация тоже. Скоро она спокойно заснет. Нож можно убрать, он остыл, наверное, — Джин повернулась к Ахмету. — Больше он нам не понадобится.
— Да, удивительное дело. В жизни бы не подумал о таком, — Ахмет полез рукой в ведро за ножом.
— Я и не знала, что можно настолько хорошо лечить раны. Будем знать на будущее, — Абия смахнула с лицо слезы, которые от напряжения против ее воли катились градом.
— Нет, самим так делать нельзя, — Джин покачала головой, — это опасно. Во-первых, можно передержать раскаленный нож, и тогда болевой шок может убить человека. Сердце банально не выдержит. Во-вторых, если нож недостаточно нагреть, то можно занести еще большую инфекцию. Подобную процедуру должен осуществлять человек, у которого есть опыт. Вообще мы ведем речь об исключительных мерах, — она взяла морковный компресс и, аккуратно наложив на ногу девочки, начала делать повязку.
— Вот, вы видите, как я действую, — она обернулась к Абии. — Все последовательно. Сначала промываю рану сосновым настоем, использующимся как антисептик. Потом накладываю компресс и забинтовываю, но бинтовать надо не очень сильно. Надо, чтобы воздух попадал внутрь, и рана не мокла. Потом, когда гной выйдет, появится грануляционная пленка. Ее вообще лучше держать открытой, быстрее заживет. Впрочем, необходимо следить, чтобы не было новых повреждений и не попала грязь. Иначе снова начнется нагноение.
— Вас точно послал нам Аллах, — Абия в восторге наклонилась и поцеловала руку Джин.
— Не надо. Так сделал бы любой знающий человек на моем месте, — смутилась молодая женщина.
— Да вот любой не сделал, — мрачно заметил Ахмет. — Никто ничего ей в больнице не сделал. Приезжайте в другой раз, сказали, а кого волнуют страдания и возможная смерть ребенка? — он ожесточенно махнул рукой. — Такая страна. Я хоть на демонстрации не хожу, некогда мне, работать надо, но если б вон этих прогнали, — он показал на портреты Асадов, — то я бы не возражал. Мы могли вступить в какую-то другую жизнь, не такую лживую. Послушаешь их по приемнику, все-то у них хорошо и справедливо, а как сунешься куда со своей бедой, так нигде тебя не ждут.
Девочка пошевелилась на постели и вдруг открыла глаза. Джин наклонилась над ней.
— Я доктор, — сказала она негромко, — здравствуй. Глаза у тебя хорошие, — улыбнулась молодая женщина, — красивые, как две вишенки, и совсем здоровые.
— Где мама? — произнесла девочка чуть слышно.
— Я тут, тут, радость моя. Как ты чувствуешь себя, птичка моя? Ножка болит? — Абия бросилась к ней, присела на край постели, взяла тонкую детскую ручку в свою.
— Нет, не болит, теперь не болит. Только щиплет немного, — покачала Исма головой.
— Сожженная кожа по краям скоро сойдет, и нога очистится. Уже утром ты и этого чувствовать не будешь, — успокаивающе погладила Джин ее по голове.
— Головка не болит? Не тошнит тебя? — продолжала тревожно спрашивать мать.
— Нет, не болит. Я есть хочу, мама, — ответила Исма.
— Есть? — Абия растерянно взглянула на Джин.
— Много есть нельзя. Сейчас надо попить ежевичного отвара, как и перед операцией. Съесть можно несколько кусочков вареного мяса, не больше. Сейчас нужен белок, для заживления раны, — ответила та.
— У нас нет мяса. Последний раз ели три дня назад, а сейчас и купить не на что. Я же сказала, только бобы и еще морковь с огорода, — Абия грустно развела руками.
— Тогда натрите моркови и дайте с маслом, а еще желательно кусочек хлеба. Пока хватит, но мясо надо бы купить. Оно очень полезно при заживлении, — разрешила Джин.
— Утром пойду к Омару и возьму деньги в долг. Ничего, отгорбачусь на его поле, отработаю ему. Раз надо, значит, надо, — решил Ахмет.
— Подожди, — остановила его Абия, — может, еще Снежана что-то завтра привезет, так поменяем у него. Вот тот халат из тафты, который она мне в прошлый раз привозила, попробуем его поменять? Сейчас я морковки потру! — воскликнула Абия и бросилась на террасу.
Держа Джин за руку, девочка повернула голову на подушке, взглянула на луну за окном. Глаза ее слипались.
— Мне кажется, не надо ничего. Она сейчас заснет. Исме надо набираться сил, ведь боль ее измотала. Как проснется, так и покушает, — негромко сказала Джин, наблюдая за Исмой.
Действительно, через несколько минут Исма спокойно заснула.
— Постарайтесь не будить ее. Сколько будет спать, столько и надо. Сама проснется. Как проснется, надо ей дать морковь и немного мяса, — Джин осторожно отошла от постели больной.
— Как рассветет, сходи к Омару, отец. Поменяй мой халат на кусок мяса. Только жирный не бери, попостнее, — прошептала Абия.
— Ладно, разберусь, — тот лишь махнул рукой.
— Вы бы тоже прилегли, — Абия постелила Джин тюфяк на полу напротив очага. — Тут и потеплее. Вы же тоже, наверное, устали — и путь преодолели немалый, по горам, да с девочкой моей намаялись. Я не знаю, как выразить вам свою благодарность. Я сама уж не усну ни за что. Сердце так колотится, будто сейчас выскочит, — призналась она.
— Спасибо, — ответила Джин.
Молодая женщина улеглась на тюфяк. Голубоватый свет луны струился прямо на нее из окна. Абия присела на постель спящей дочки и погладила ее по волосам.
— Вы здесь давно живете? Я поняла, вы родились в Даре? — спросила Джин.
— Да, я родом из Дары, — кивнула Абия. — Отец у меня был ремесленником. Обувь шил на рынке, чинил упряжь для скота. Ахмет к нему часто ездил, хотел то одно поправить, то другое. Сам-то он вдовец. У него жена в родах умерла, совсем молодой, практически девчонкой. Сыночек-то выжил, а она умерла, получив заражение крови. Врачи поздно спохватились, — Абия грустно вздохнула. — Сыночек тот уже взрослый. Мы с ним ничего, ладим. Он теперь в Дамаске живет, к нам совсем редко ездит. Там вроде как в полиции служит, школу их закончил. Я же в девках засиделась, старшая была из дочерей отца. Младшие замуж повыскакивали, а я все никак. Вот и сосватал меня отец за Ахмета, чтобы люди пальцем не показывали. Я ему не слишком понравилась, как и он мне, но надо же кому-то хозяйство вести. Поэтому он взял меня в жены. Ничего, живем, привыкли друг к другу, — начала объяснять сирийка, но вдруг замолчала. — Как дети родились, тут уж и вовсе не до собственных чувств стало, — продолжила она через мгновение. — Только и крутись. Стерпится — слюбится, как говорится. Так на самом деле и вышло. Теперь и представить себе не могу, как бы я без Ахмета жила, хоть и непросто живем, сами видите, — виновато улыбнулась Абия. — У вас настолько с мужем не сложилось, что терпеть уже не смогли?
Джин вздрогнула, даже как-то не ожидая такого вопроса. Впрочем — почему же? Теперь ей придется здесь не один раз рассказывать об этом.
— Бить стал, боюсь его, — сказала она.
— Снежану тоже бил. Работать не работал, а только ее посылал спину гнуть на богатых. Мой Ахмет так никогда не поступал. Он все на себя брал, да и сейчас берет, вы не смотрите, что он внешне совсем неласковый, но за счет жены жить себе никогда не позволит. Наизнанку вывернется, чтобы кусок хлеба в дом принести, — поделилась сирийка.
— Ты там совсем захвалила меня, мать. Уж поскромнее говори-то, а то уши горят, — из-за ширмы послышался сонный голос хозяина дома. Он улегся на тюфяке рядом с сыновьями.
— Не любит, когда его хвалят. Очень стесняется, но человек хороший. Повезло мне, так я считаю. Не бросил меня Аллах без поддержки, — Абия улыбнулась.
— В Даре у вас остались родственники? — поинтересовалась Джин.
— Как не остаться, остались. Отец-то умер два года назад. Мать еще до замужества моего померла. Сначала немного простудилась. Все кашляла, кашляла, ее лечили, но бестолково. Довели до воспаления легких. Организм не справился. Так-то у меня три сестры в Даре и старший брат. Брату досталось отцовское дело, ведь он с отцом с малолетства работал и все от него перенял. Мужья у сестер разные — один в ресторане поваром работает, второй — в гостинице портье, а третий как самый грамотный работал учителем. У меня сестра младшая хорошенькая, умненькая, — Абия даже языком прищелкнула. — В шестнадцать лет — просто прелесть. Он влюбился в нее, когда она еще у него училась. Парень только институт закончил и к ним преподавать пришел. Так мы радовались, дескать, повезло Марди, образованный у нее будет муж. Оказалось… — она вздохнула.
— Что-то случилось? — настороженно спросила Джин.
— Арестовали его два месяца назад. Что-то он на уроке не то про Израиль, что ли, сказал, не то про Америку. Пришли домой, забрали, и теперь ни слуху ни духу. Расстреляли, наверное. Девочка одна с тремя детишками осталась. Все помогаем ей сейчас, чем можем, — грустно ответила Абия.
«Высказал мнение — получи полю в лоб», — подумала Джин с печальной иронией. — «Это они называют народной властью, арабским социализмом, когда все для народа. Все, но только народ обязан думать так, как мы тебе указали, и никогда не отступать от генеральной линии. Тогда мы, народ, тебя покормим более или менее сносно, а если повезет, у нас даже хирург найдется, вылечить твоего ребенка. Не хочешь — вот тебе пуля. Без суда и следствия. Никто за тебя не заступится, народ, ведь Америка — враг, и Израиль — тоже враг, да и вся Европа вместе с ними враждебны. Друг тебе лишь иранские муллы, но у них не забалуешь. Никуда ты, народ, не денешься из наших кровавых объятий».
— В Даре будете, я напишу, сестры мои вас примут. Со Снежаной они общаются, она с Марди даже дружит, — пообещала Абия.
— Спасибо. Неизвестно, где я буду, что со мной случится, но если, правда, найдется хоть кто-то, кто сможет помочь в трудной ситуации, буду очень рада, — кивнула Джин и грустно улыбнулась.
— На нас с Ахметом вы всегда можете положиться, — Абия наклонилась и сжала ее руку. — Мы все сделаем, только говорите. Ради жизни моей девочки я все для вас сделаю, — горячо прошептала она. — Отец? Поворчит, поворчит, но тоже в долгу не останется. Я же говорю, он человек хороший, честный. Мы тут, вы знаете, где. Мы всегда тут и никуда отсюда не денемся.
— Спасибо! Обещаю, без особой нужды я не стану вас беспокоить, — растроганная Джин прижалась щекой к морщинистой, заскорузлой руке сирийской крестьянки.
Луна постепенно стала меркнуть, ночное небо — светлеть. Приближалось утро. Джин задремала, подложив руку под голову. Сказались волнения перехода, но даже она сама, не зная почему, вдруг почувствовала себя в этом тесном, еще недавно совершенно чужом и неизвестном ей доме, в чужой и неизвестной стране, спокойно. Спало напряжение, утихла тревога, появилось позитивное ощущение.
В полусне к молодой женщине снова явились и недавнее прощание с Алексом, и их последние объятия один на один в ее гостиничном номере, перед тем как отправиться в горы на встречу со Светланой и попрощаться если не навсегда, то наверняка надолго. В полусонном сумбуре мыслей промелькнули лица тети Джилл и ее супруга, дяди Пауля, уже два года прикованного к инвалидной коляске из-за тяжелой болезни позвоночника.
Мама протягивала к Джин руку, чтобы коснуться ее волос и лица. Почему-то она вдруг вспомнила один из их бесчисленных разговоров о России — стране, которая всегда особенно интересовала Джин, а для ее матери была непреходящей, сверлящей душу болью почти полвека.
Глядя с балкона на зеленоватую гладь океанской воды, покрытую мелкими желтоватыми барашками волн, Натали Голицына сказала задумчиво: «Никто не будет оспаривать то зло, которое посеяли в мире коммунисты. Они отучили людей быть добрыми и отзывчивыми, а, наоборот, заставили с подозрением относиться к любому человеку рядом, ко всему окружающему миру, ведь везде враг, и его обязательно надо разоблачить. Коммунисты высосали из мира всю теплоту и любовь, оставив его холодным и бесчувственным. Они постоянно устраивали войны и противостояния всего лишь из-за высоких цен на нефть и тем самым поддерживали свое существование, подрывая заклятых врагов. Самые большие разрушения коммунисты произвели в душах и сознании людей, и мир до сих пор еще этого не понимает. Они устроили немало идеологических диверсий, и одна из них — вечное ощущение вины интеллигента перед быдлом за свою просвещенность, доброго перед злым за свою доброту. Коммунисты сделали добро всегда виноватым, а зло и ненависть — правыми по праву сильного, а точнее, по диктовке наглого, нраву насилия. Они вселили в западный мир ощущение обязательной вины каждого поколения американцев перед вьетнамцами, неизвестно, почему, а каждый немец перед всем миром должен якобы каяться за Вторую мировую войну и фюрера. Ничто не может искупить этой вины. Подобным коммунисты старались подорвать ценности западного христианского общества и установить свои абсолютно безбожные правила игры. Такие вещи въелись в подкорку не только несчастных русских, где поколения выросли, представляя себе крайне искаженную картину мира, но и всего остального человечества. На Западе в крупных, сильных странах люди рождаются с комплексом вины, которую сформировали идеологи пятой коммунистической колонны, многочисленные Морисы Торезы и Пальмиры Тольятти, призывавшие к крушению западного мира, который их же и породил. Самая настоящая, предательская пятая колонна, от влияния которой не удается избавиться до сих пор. Теперь они хотят нас принести извинения за Ирак, за Ливию, расшаркиваться с иранскими милитаристами, как с приличными людьми, а они бы наращивали свою силу. Никакой справедливости в таких поступках нет. Стоит только посмотреть на несчастных эфиопских женщин, прислуживавших сынкам Каддафи в Ливии, которых привезли в миссию Красного Креста из их дворца, сразу становится понятна реальная сущность этих людей, и уже не остается сомнений в необходимости законного суда над ними, а то и тюрем. Рабовладельцы, которые избивали своих прислужников за каждую провинность, не оставлявшие на них живого места. Злодеи достойны виселицы за творимое им зло. У рабовладельцев еще находятся защитники, сидящие за кремлевскими стенами, сами, впрочем, не очень-то желающие обращаться с народом подобно тому, как это было семьдесят с лишним лет назад. Слава богу, Россия все-таки не Эфиопия и даже не Ливия. Огромный культурный пласт, заложенный предками, дает ростки, как его ни давят, и есть надежда на излечение в скором будущем страны от очередного заболевания деспотизмом».