– По бумажке-то? Запросто… Ваксой плешь отполирую, и хорош!.. Помню, жиганули мы сберкассу в Киеве. Так я ментом переоделся – свои не узнали… Ленина так Ленина… День кантовки – месяц жизни…
Мы подошли к вахте. Я передал Гурина старшине. Зек махнул рукой:
– Увидимся, начальник. Мерси за дачку…
Последние слова он выговорил тихо. Чтобы не расслышал старшина…
Выбившись иэ графика, я бездельничал целые сутки. Пил вино с оружейными мастерами. Проиграл им четыре рубля в буру. Написал письмо родителям и брату. Даже собирался уйти к знакомой барышне в поселок. Но тут подошел дневальный и сказал, что меня разыскивает замполит Хуриев.
Я направился в ленинскую комнату. Хуриев сидел под огромной картой Усть-Вымского лагпункта. Места побегов были отмечены флажками.
– Присаживайтесь, – сказал замполит, – есть важный разговор. Надвигаются Октябрьские праздники. Вчера мы начали репетировать одноактную пьесу «Кремлевские звезды». Автор, – тут Хуриев заглянул в лежащие перед ним бумаги, – Чичельницкий. Яков Чичельницкий. Пьеса идейно зрелая, рекомендована культурным сектором УВД., События происходят в начале двадцатых годов. Действующих лиц – четыре. Ленин, Дзержинский, чекист Тимофей и его невеста Полина. Молодой чекист Тимофей поддается буржуазным настроениям. Купеческая дочь Полин. затягивает его в омут мещанства. Дзержинский проводи с ними воспитательную работу. Сам он неизлечимо болей Ленин настоятельно рекомендует ему позаботиться о своем здоровье. Железный Феликс отказывается, что производя сильное впечатление на Тимофея. В конце он сбрасывает путы ревизионизма. За ним робко следует купеческая дочь Полина… В заключительной сцене Ленин обращается к публике. – Тут Хуриев снова зашуршал бумагами. – «…Кто это? Чьи это счастливые юные лица? Чьи это веселые блестящие глаза? Неужели это молодежь семидесятых?! Завидую вам, посланцы будущего! Это для вас зажигали мы первые огоньки новостроек. Ради вас искореняли буржуазную нечисть… Так пусть же светят вам, дети грядущего, наши кремлевские звезды…» И так далее. А потом все запевают «Интернационал». Как говорится, в едином порыве… Что вы на это скажете?
– Ничего, – говорю. – А что я могу сказать? Серьезная пьеса.
– Вы человек культурный, образованный. Мы решили привлечь вас к этому делу.
– Я же не имею отношения к театру.
– А я, думаете, имею? И ничего, справляюсь. Но без помощника трудно. Артисты наши – сами знаете… Ленина играет вор с ропчинской пересылки. Потомственный щипач в законе. Есть мнение, что он активно готовится к побегу…
Я промолчал. Не рассказывать же было замполиту о происшествии в лесу.
Хуриев продолжал:
– В роли Дзержинского – Цуриков, по кличке Мотыль, из четвертой бригады. По делу у него совращение малолетних. Срок – шесть лет. Есть данные, что он – плановой… В роли Тимофея – Геша, придурок из санчасти. Пассивный гомосек… В роли Полины – Томка Лебедева из АХЧ. Такая бикса, хуже зечки… Короче, публика еще та. Возможно употребление наркотиков. А также недозволенные контакты с Лебедевой. Этой шкуре лишь бы возле зеков повертеться… Вы меня понимаете?
– Чего же тут не понять? Наши люди…
– Ну, так приступайте. Очередная репетиция сегодня в шесть. Будете ассистентом режиссера. Дежурства на лесоповале отменяются. Капитана Токаря я предупрежу.
– Не возражаю, – сказал я.
– Приходите без десяти шесть.
До шести я бродил по казарме. Раза два меня хотели куда-то послать в составе оперативных групп. Я отвечал, что нахожусь в распоряжении старшего лейтенанта Хуриева. И меня оставляли в покое. Только старшина поинтересовался:
– Что там у вас за дела? Поганку к юбилею заворачиваете?
– Ставим, – говорю, – революционную пьесу о Ленине. Силами местных артистов.
– Знаю я ваших артистов. Им лишь бы на троих сообразить…
Около шести я сидел в ленинской комнате. Через минуту явился Хуриев с портфелем.
– А где личный состав?
– Придут, – говорю. – Наверное, в столовой задержались.
Тут зашли Геша и Цуриков.
Цурикова я знал по работе на отдельной точке. Это был мрачный, исхудавший зек с отвратительной привычкой чесаться.
Геша работал в санчасти – шнырем. Убирал помещение, ходил за больными. Крал для паханов таблетки, витамины и лекарства на спирту.
Ходил он, чуть заметно приплясывая. Повинуясь какому-то неуловимому ритму. Паханы в жилой зоне гоняли его от костра…
– Ровно шесть, – выговорил Цуриков и, не сгибаясь, почесал колено.
Геша сооружал козью ножку.
Появился Гурин, без робы, в застиранной нижней сорочке.
– Жара, – сказал он, – чистый Ташкент… И вообще не зона, а Дом культуры. Солдаты на «вы» обращаются. И пайка клевая… Неужели здесь бывают побеги?
– Бегут, – ответил Хуриев.
– Сюда или отсюда?
– Отсюда, – без улыбки реагировал замполит.
– А я думал, с воли – на кичу. Или прямо с капиталистических джунглей.
– Пошутили, и хватит, – сказал Хуриев.
Тут появилась Лебедева в облаке дешевой косметики и с шестимесячной завивкой.
Она была вольная, но с лагерными манерами и приблатненной речью. Вообще административно-хозяйственные работники через месяц становились похожими на заключенных. Даже наемные инженеры тянули по фене. Не говоря о солдатах…
– Приступим, – сказал замполит.
Артисты достали из карманов мятые листки.
– Роли должны быть выучены к среде.
Затем Хуриев поднял руку:
– Довожу основную мысль. Центральная линия пьесы – борьба между чувством и долгом. Товарищ Дзержинский, пренебрегая недугом, отдает всего себя революции. Товарищ Ленин настоятельно рекомендует ему поехать в отпуск. Дзержинский категорически отказывается. Параллельно развивается линия Тимофея. Животное чувство к Полине временно заслоняет от него мировую революцию. Полина – типичная выразительница мелкобуржуазных настроений…
– Типа фарцовщицы? – громко спросила Лебедева.
– Не перебивайте… Ее идеал – мещанское благополучие. Тимофей переживает конфликт между чувством и долгом. Личный пример Дзержинского оказывает на юношу сильное моральное воздействие. В результате чувство долга побеждает… Надеюсь, все ясно? Приступим. Итак, Дзержинский за работой… Цуриков, садитесь по левую руку… Заходит Владимир Ильич. В руках у него чемодан… Чемодана пока нет, используем футляр от гармошки. Держите… Итак, заходит Ленин. Начали!
Гурин ухмыльнулся и бодро произнес:
– Здрасьте, Феликс Эдмундович!
(Он выговорил по-ленински – «здгасьте».)
Цуриков почесал шею и хмуро ответил:
– Здравствуйте.
– Больше уважения, – подсказал замполит.
– Здравствуйте, – чуть громче произнес Цуриков.
– Знаете, Феликс Эдмундович, что у меня в руках?
– Чемодан, Владимир Ильич.
– А для чего он, вы знаете?
– Отставить! – крикнул замполит. – Тут говорится: "Ленин с хитринкой ". Где же хитринка? Не вижу…
– Будет, – заверил Гурин.
Он вытянул руку с футляром и нагло подмигнул Дзержинскому.
– Отлично, – сказал Хуриев, – продолжайте. "А для чего он, вы знаете? "
– А для чего он, вы знаете?
– Понятия не имею, – сказал Цуриков.
– Без хамства, – снова вмешался замполит, – помягче. Перед вами – сам Ленин. Вождь мирового пролетариата…
– Понятия не имею, – все так же хмуро сказал Цуриков.
– Уже лучше. Продолжайте.
Гурин снова подмигнул, еще развязнее.
– Чемоданчик для вас, Феликс Эдмундович. Чтобы вы, батенька, срочно поехали отдыхать.
Цуриков без усилий почесал лопатку.
– Не могу, Владимир Ильич, контрреволюция повсюду. Меньшевики, эсеры, буржуазные лазунчики…
– Лазутчики, – поправил Хуриев, – дальше.
– Ваше здоровье, Феликс Эдмундович, принадлежит революции. Мы с товарищами посовещались и решили – вы должны отдохнуть. Говорю вам это как предсовнаркома…
Тут неожиданно раздался женский вопль. Лебедева рыдала, уронив голову на скатерть.
– В чем дело? – нервно спросил замполит.
– Феликса жалко, – пояснила Тамара, – худой он, как глист.
– Дистрофики как раз живучие, – неприязненно высказался Геша.
– Перерыв, – объявил Хуриев.
Затем он повернулся ко мне:
– Ну как? По-моему, главное схвачено?
– Ой, – воскликнула Лебедева, – до чего жизненно! Как в сказке…
Цуриков истово почесал живот. При этом взгляд его затуманился.
Геша изучал карту побегов. Это считалось подозрительным, хотя карта висела открыто.
Гурин разглядывал спортивные кубки.
– Продолжим, – сказал Хуриев.
Артисты потушили сигареты.
– На очереди Тимофей и Полина. Сцена в приемной ЧК. Тимофей дежурит у коммутатора. Входит Полина. Начали!
Геша сел на табуретку и задумался. Лебедева шагнула к нему, обмахиваясь розовым платочком:
– Тимоша! А, Тимоша!
Тимофей:
– Зачем пришла? Или дома что неладно?
– Не могу я без тебя, голубь сизокрылый…
Тимофей:
– Иди домой, Поля. Тут ведь не изба-читальня.
Лебедева сжала виски кулаками, издав тяжелый пронзительный рев:
– Чужая я тебе, немилая… Загубил ты мои лучшие годы… Бросил ты меня одну, как во поле рябину…
Лебедева с трудом подавляла рыдания. Глаза ее покраснели. Тушь стекала по мокрым щекам…
Тимофей, наоборот, держался почти глумливо.
– Такая уж работа, – цедил он.
– Уехать бы на край земли! – выла Полина.
– К Врангелю, что ли? – настораживался Геша.
– Отлично, – повторял Хуриев. – Лебедева, не выпячивайте зад. Чмыхалов, не заслоняйте героиню. (Так я узнал Гешину фамилию – Чмыхалов.) Поехали… Входит Дзержинский… А, молодое поколение?!..
Цуриков откашлялся и хмуро произнес:
– А, блядь, молодое поколение?!..
– Что это за слова-паразиты? – вмешался Хуриев.
– А, молодое поколение?!
– Здравия желаю, Феликс Эдмундович, – приподнялся Геша.
– Ты должен смутиться, – подсказал Хуриев.
– Я думаю, ему надо вскочить, – посоветовал Гурин.
Геша вскочил, опрокинув табуретку. Затем отдал честь, прикоснувшись ладонью к бритому лбу.
– Здравия желаю! – крикнул он.
Дзержинский брезгливо пожал ему руку. Педерастов в зоне не любили. Особенно пассивных.
– Динамичнее! – попросил Хуриев.
Геша заговорил быстрее. Потом еще быстрее. Он торопился, проглатывая слова:
– Не знаю, как быть, Феликс Эдмундович… Полинка моя совсем одичала. Ревнует меня к службе, понял? (У Геши выходило – поэл.) …Скучаю, говорит… а ведь люблю я ее, Полинку-то… Невеста она мне, поэл? Сердцем моим завладела, поэл?..
– Опять слова-паразиты, – закричал Хуриев, – будьте внимательнее!
Лебедева, отвернувшись, подкрашивала губы.
– Перерыв! – объявил замполит. – На сегодня достаточно.
– Жаль, – сказал Гурин, – у меня как раз появилось вдохновение.
– Давайте подведем итоги.
Хуриев вынул блокнот и продолжал:
– Ленин более или менее похож на человека. Тимофей – четверка с минусом. Полина лучите, чем я думал, откровенно говоря. А вот Дзержинский – неубедителен, явно неубедителен. Помните, Дзержинский – это совесть революции. Рыцарь без страха и упрека. А у вас получается какой-то рецидивист…
– Я постараюсь, – равнодушно заверил Цуриков.
– Знаете, что говорил Станиславский? – продолжал Хуриев. – Станиславский говорил – не верю! Если артист фальшивил, Станиславский прерывал репетицию и говорил – не верю!..
– То же самое и менты говорят, – заметил Цуриков.
– Что? – не понял замполит.
– Менты, говорю, то же самое повторяют. Не верю…
– Не верю… Повязали меня однажды в Ростове, а следователь был мудак…
– Не забывайтесь! – прикрикнул замполит.
– И еще при даме, – вставил Гурин.
– Я вам не дама, – повысил голос Хуриев, – я офицер регулярной армии!
– Я не про вас, – объяснил Гурин, – я насчет Лебедевой.
– А-а, – сказал Хуриев.
Затем он повернулся ко мне:
– В следующий раз будьте активнее. Подготовьте ваши замечания… Вы человек культурный, образованный… А сейчас – можете расходиться. Увидимся в среду… Что с вами, Лебедева?
Тамара мелко вздрагивала, комкая платочек.
– Что такое? – спросил Хуриев.
– Переживаю…
– Отлично. Это называется – перевоплощение…
Мы попрощались и разошлись. Я проводил Гурина до шестого барака. Нам было по дороге.
К этому времени стемнело. Тропинку освещали желтые лампочки над забором. В простреливаемом коридоре, звякая цепями, бегали овчарки.
Неожиданно Гурин произнес:
– Сколько же они народу передавили?
– Кто? – не понял я.
– Да эти барбосы… Ленин с Дзержинским. Рыцари без страха и укропа…
Я промолчал. Откуда я знал, можно ли ему доверять.
И вообще, чего это Гурин так откровенен со мной?..
Зек не успокаивался:
– Вот я, например, сел за кражу, Мотыль, допустим, палку кинул не туда. У Геши что-либо на уровне фарцовки… Ни одного, как видите, мокрого дела… А эти – Россию в крови потопили, и ничего…
– Ну, – говорю, – вы уж слишком…
– А чего там слишком? Они-то и есть самая кровавая беспредельщина…
– Послушайте, закончим этот разговор.
– Годится, – сказал он.
После этого было три или четыре репетиции. Хуриев горячился, вытирал лоб туалетной бумагой и кричал:
– Не верю! Ленин переигрывает! Тимофей психованный. Полина вертит задом. А Дзержинский вообще похож на бандита.
– На кого же я должен быть похож? – хмуро спрашивал Цуриков. – Что есть, то и есть.
– Вы что-нибудь слышали о перевоплощении? – допытывался Хуриев.
– Слышал, – неуверенно отвечал зек.
– Что же вы слышали? Ну просто интересно, что?
– Перевоплощение, – объяснял за Дзержинского Гурин, – это когда ссученные воры идут на кумовьев работать. Или, допустим, заигранный фрайер, а гоношится как урка…
– Разговорчики, – сердился Хуриев. – Лебедева, не выпячивайте форму. Больше думайте о содержании.
– Бюсты трясутся, – жаловалась Лебедева, – и ноги отекают. Я, когда нервничаю, всегда поправляюсь. А кушаю мало, творог да яички…
– Про бациллу – ни слова, – одергивал ее Гурин.
– Давайте, – суетился Геша, – еще раз попробуем. Чувствую, в этот раз железно перевоплощусь…
Я старался проявлять какую-то активность. Не зря же меня вычеркнули из конвойного графика. Лучше уж репетировать, чем мерзнуть в тайге.
Я что-то говорил, употребляя выражения – мизансцена, сверхзадача, публичное одиночество…
Цуриков почти не участвовал в разговорах. А если и высказывался, то совершенно неожиданно. Помню, говорили о Ленине, и Цуриков вдруг сказал:
– Бывает, вид у человека похабный, а елда – здоровая. Типа отдельной колбасы.
Гурин усмехнулся:
– Думаешь, мы еще помним, как она выглядит? В смысле – колбаса…
– Разговорчики, – сердился замполит…
Слухи о нашем драмкружке распространились по лагерю. Отношение к пьесе и вождям революции было двояким. Ленина, в общем-то, почитали, Дзержинского – не очень. В столовой один нарядчик бросил Цурикову:
– Нашел ты себе работенку, Мотыль! Чекистом заделался.
В ответ Цуриков молча ударил его черпаком по голове…
Нарядчик упал. Стало тихо. Потом угрюмые возчики с лесоповала заявили Цурикову:
– Помой черпак. Не в баланду же его теперь окунать…
Гешу то и дело спрашивали:
– Ну, а ты, шнырь, кого представляешь? Крупскую?
На что Геша реагировал уклончиво:
– Да так… Рабочего паренька… в законе…
И только Гурин с важностью разгуливал по лагерю.
Он научился выговаривать по-ленински:
– Вегной догогой идете, товагищи гецидивисты!..
– Похож, – говорили зеки, – чистое кино…
Хуриев с каждым днем все больше нервничал. Геша ходил вразвалку, разговаривал отрывисто, то и дело поправляя несуществующий маузер. Лебедева почти беспрерывно всхлипывала даже на основной работе. Она поправилась так, что уже не застегивала молнии на импортных коричневых сапожках. Даже Цуриков и тот слегка преобразился. Им овладело хриплое чахоточное покашливание. Зато он перестал чесаться.