Эффект заключался бы не в художественной ткани, а в самом материале.
Я пишу – не физиологические очерки. Я вообще пишу не о тюрьме и зеках. Мне бы хотелось написать о жизни и людях. И не в кунсткамеру я приглашаю своих читателей.
Разумеется, я мог нагородить бог знает что.
Я знал человека, который вытатуировал у себя на лбу: «Раб МВД». После чего был натурально скальпирован двумя тюремными лекарями. Я видел массовые оргии лесбиянок на крыше барака. Видел, как насиловали овцу. (Для удобства рецидивист Шушаня сунул ее задние ноги в кирзовые прохаря.) Я был на свадьбе лагерных педерастов и даже крикнул: «Горько».
Еще раз говорю, меня интересует жизнь, а не тюрьма. И – люди, а не монстры.
И меня абсолютно не привлекают лавры, со временного Вергилия. (При всей моей любви к Шаламову.) Достаточно того, что я работал экскурсоводом в Пушкинском заповеднике…
Недавно злющий Генис мне сказал:
– Ты все боишься, чтобы не получилось как у Шаламова. Не бойся. Не получится…
Я понимаю, это так, мягкая дружеская ирония И все-таки зачем же переписывать Шаламова. Или даже Толстого вместе с Пушкиным, Лермонтовым, Ржевским?.. Зачем перекраивать Александра Дюма, как это сделал Фицджеральд? «Великий Гетсби» – замечательная книга. И все-таки я предпочитаю «Графа Монте-Кристо»…
Я всегда мечтал быть учеником собственных идей. Может, и достигну этого в преклонные годы.
Итак, самые душераздирающие подробности лагерной жизни я, как говорится, опустил. Я не сулил читателям эффектных зрелищ. Мне хотелось подвести их к зеркалу.
Есть и другая крайность. А именно – до самозабвения погрузиться в эстетику. Вообще забыто том, что лагерь – гнусен. И живописать его орнаментальных традициях юго-западной школы.
Крайностей, таким образом, две. Я мог рай сказать о человеке, который зашил свой глаз. И человеке, который выкормил раненого щегленка на лесоповале. О растратчике Яковлеве, прибившем свою мошонку к нарам. И о щипаче Буркове рыдавшем на похоронах майского жука…
Короче, если вам покажется, что не хватает мерзости, – добавим. А если все наоборот, опять же – дело поправимое…
Когда меня связали телефонным проводом, я успокоился. Голова моя лежала у радиатора парового отопления. Ноги же, обутые в грубые кирзовые сапоги, – под люстрой. Там, где месяц назад стояла елка…
Я слышал, как выдавали оружие наряду. Как лейтенант Хуриев инструктировал солдат. Я знал, что они сейчас вы дут на мороз. Дальше будут идти по черным трапам, вдоль зоны, мимо рвущихся собак. И каждый будет освещать фонариком лицо, чтобы солдат на вышке мог его узнать. Первым делом я решил объявить голодовку. Я стал ждать ужина, чтобы не притронуться к еде. Ужина мне так и не принесли…
Я слышал, как вернулись часовые. Как они зашли в оружейный парк. Как с грохотом швыряли инструктору через барьер подсумки с двумя магазинами. Как ставили в пирамиду белые от инея автоматы. И как передвигали легкие дюралевые табуретки в столовой. А затем ругали повара Балодиса, оставившего им несколько луковиц, сало и хлеб.
Но, как я догадался, забывшего про соль…
Трезвея от холода, я начал вспоминать, как это 6ыло:
Днем мы напились с бесконвойниками, которые пытались меня обнимать и все твердили:
– Боб, ты единственный в Устьвымлаге – человек!..
Затем мы отправились через поселок в сторону кильдима. Около почты встретили леспромхозовского фельдшера Штерна. Фидель подошел к нему. Сорвал ондатровую шапку. Зачерпнул снега и опять надел. Мы шли дальше, а по лицу фельдшера стекала грязная вода.
Потом мы зашли в кильдим и спросили у Тонечки бормотухи. Она сказала, что дешевой выпивки нет. Тогда мы закричали, что это все равно. Потому что деньги все равно уже кончились.
Она говорит:
– Вымойте полы на складе. Я вам дам по фунфурику одеколона…
Тонечка пошла за водой. Вернулась через несколько минут. От бадьи шел пар.
Мы сняли гимнастерки. Скрутили их в жгуты. Окунули в бадью и начали тереть дощатый пол. Мы с Балодисом работали добросовестно. А Фидель почти не мешал.
Потом мы выпили немного одеколона. Мы просто утомились ждать. Он страшно медленно переливался в кружки.
Вкус был ужасный, и мы закусили барбарисками. Мы жевали их вместе с прилипшей к ним оберточной бумагой.
Тонечка сказала: «На здоровье!»
Латыш Балодис подмигнул ей и спрашивает Фиделя:
– Ты бы мог?
А Фидель ему и отвечает:
– За миллион и то с похмелья…
Когда мы вышли, было уже темно. Над лесобиржей и в поселке зажглись огни.
Мы прошли вдоль конюшни, где стояли телеги без лошадей. Фидель затянул: «Мы идем по Уругваю!..» А Балодис схватил гитару и ударил ее об дерево. Обломки мы кинули в прорубь.
Я поглядел на звезды. У меня закружилась голова…
В этот момент Фидель полез на телеграфный столб. Да еще с перочинным ножом в зубах. Парень он был технически грамотный и рассчитывал что-нибудь испортить. Он забирался выше и выше. Тень от него стала огромной. Неожиданно он крикнул: «Мама!» – и упал с десятиметровой высоты. Мы бросились к нему. Но Фидель поднялся, отряхнул снег и говорит:
– Падать – не залазить!..
Стали искать нож. Балодис говорит:
– Видно, ты его проглотил.
– Пусть, – сказал Фидель, – у меня их два…
Потом мы отправились в казарму. Навстречу выехал хлебный фургон. Мы пошли вперед, не сворачивая. Водитель затормозил, свернул и поломал чью-то ограду…
Когда мы вернулись, служебный наряд чистил оружие. Мы зашли в столовую и поели холодного рассольника. Фидель хотел помочиться в бачок, который стоял на табурете. Но мы с Балодисом ему отсоветовали.
Потом мы зашли в ленкомнату. Расселись вокруг стола. Он был накрыт кумачовой скатертью. Кругом алели стенды плакаты и лозунги. Наверху мерцала люстра. В углу лежала свернутая трубкой новогодняя «Молния»…
– Скоро ли коммунизм наступит? – поинтересовался Фидель.
– Если верить газетам, то завтра. А что?
– А то, что у меня потребности накопились.
– В смысле – добавить? – оживился Балодис.
– Ну, – кивнул Фидель.
Я говорю:
– А как у тебя насчет способностей?
– Прекрасно, – ответил Фидель, – способностей меня навалом.
– Матом выражаться, – подсказал Балодис.
– Не только, – ответил Фидель.
Он начал расставлять шахматные фигуры. Я положил голову на скатерть. А Балодис стал разглядывать фотографии членов Политбюро ЦК. Потом он сказал:
– Вот так фамилия – Челюсть!
Тут в ленкомнату заглянул старшина Евченко.
– Ложились бы, хлопцы! – сказал он.
А Фидель как закричит:
– Почему кругом несправедливость, старшина? Объясните, почему? Вор, положим, сидит за дело. А мы-то за что пропадаем?!
– Кто же виноват? – говорит старшина.
Я говорю:
– Если бы мне показали человека, который виноват
На котором вина за все мои горести… Я бы его тут же придушил…
– Шли бы спать, – произнес Евченко.
Тут мы встали и ушли не попрощавшись. А Фидель тот даже задел старшину. Покурили, сидя во дворе на бревнах. Затем направились в хозчасть.
– Боб, иди в зону, – сказал Фидель, – и принеси горючего. А то мотор глохнет.
– Давай, – подхватил Балодис, – в кильдиме шнапса нет, а у зеков – сколько угодно. Дадут без разговоров,
увидишь. Знают, что и мы в долгу не останемся.
Он потянул Фиделя за рукав:
– Дай папиросу.
– Курить вредно, – заявил Фидель, – табак отрицательно действует на сердце.
– Нет, полезно, – сказал Балодис, – еще полезней водки. А вредно знаешь что? На вышке стоять.
– Самое вредное, – говорит Фидель, – это политзанятия. И когда бежишь в противогазе.
– И строевая подготовка, – добавил я…
В зону меня не пустили. Контролер на вахте спрашивает:
– Ты куда?
– В зону, естественно.
– По личному делу?
– Нет, – говорю, – по общественному.
– За водкой, что ли?
– Ну.
– Поворачивай обратно!
– Ого, – говорю, – вот это соцзаконность! Значит – пускай ее выпьет какой-нибудь рецидивист? И совершит повторное уголовно наказуемое деяние?..
– Ты ходишь за водкой. Общаешься с контингентом.
А потом он использует тебя в сомнительных целях.
– Кто это – он?
– Контингент… У тебя должен быть антагонизм по части зеков. Ты должен их ненавидеть. А разве ты их ненавидишь? Что-то не заметно. Спрашивается, где же твой антагонизм?
– Нет у меня антагонизма. Даже к тебе, мудила…
– То-то, – неожиданно высказался контролер и добавил: – Хочешь, я тебе из личных запасов налью?
– Давай, – говорю, – только антагонизма все равно не жди…
Я шел в казарму спотыкаясь. В темноте миновал заснеженный плац. Оказался в сушилке, где топилась печь. На крючьях висели бушлаты и полушубки.
Фидель рванулся ко мне, опрокинув стул. Когда я сказал , что водки нет, он заплакал.
Я спросил:
– А где Балодис?
Фидель говорит:
– Все спят. Мы теперь одни.
Тут и я чуть не заплакал. Я представил себе, что мы одни на земле. Кто же нас полюбит? Кто же о нас позаботится?..
Фидель шевельнул гармошку, издав резкий, пронзительный звук.
– Гляди, – сказал он, – впервые беру инструмент, а получается не худо. Что тебе сыграть, Баха или Моцарта?..
– Моцарта, – сказал я, – а то караульная смена проснется. По рылу можно схлопотать…
Мы помолчали.
– У Дзавашвили чача есть, – сказал Фидель, – только он не даст. Пошли?
– Неохота связываться.
– Почему это?
– Неохота, и все.
– Может, ты его боишься?
– Чего мне бояться? Плевал я…
– Нет, ты боишься. Я давно заметил.
– Может, я и тебя боюсь? Может, я вообще и Когана боюсь?
– Когана ты не боишься. И меня не боишься. А Дзавашвили боишься. Все грузины с ножами ходят. Если что, за ножи берутся. У Дзавашвили вот такой саксан. Не умещается за голенищем…
– Пошли, – говорю.
Андзор Дзавашвили спал возле окна. Даже во сне его лицо было красивым и немного заносчивым.
Фидель разбудил его и говорит:
– Слышь, нерусский, дал бы чачи…
Дзавашвили проснулся в испуге. Так просыпаются все солдаты лагерной охраны, если их будят неожиданно. Он сунул руку под матрас. Затем вгляделся и говорит:
– Какая чача, дорогой, спать надо!
– Дай, – твердит Фидель, – мы с Бобом похмеляемся.
– Как же ты завтра на службу пойдешь? – говорит Андзор.
А Фидель отвечает:
– Не твоих усов дело!
Андзор повернулся спиной.
Тут Фидель как закричит:
– Как же это ты, падла, русскому солдату чачи не даешь?!
– Кто здесь русский? – говорит Андзор. – Ты русский? Ты – не русский. Ты – алкоголист!
Тут и началось.
Андзор кричит:
– Шалва! Гиго! Вай мэ! Арунда!..
Прибежали грузины в белье, загорелые даже на Севере.
Они стали так жестикулировать, что у Фиделя пошла кровь из носа.
Тут началась драка, которую много лет помнили в охране. Шесть раз я падал. Раза три вставал. Наконец меня связали телефонным проводом и отнесли в ленкомнату. Но даже здесь я все еще преследовал кого-то. Связанный, лежащий на шершавых досках. Наверное, это и был тот самый человек. Виновник бесчисленных превратностей моей судьбы:
…К утру всегда настроение портится. Особенно если спишь на холодных досках. Да еще связанный телефонным проводом.
Я стал прислушиваться. Повар с грохотом опустил дрова на кровельный лист. Звякнули ведра. Затем прошел дневальный. А потом захлопали двери, и все наполнилось особым шумом. Шумом казармы, где живут одни мужчины и ходят в тяжелых сапогах.
Через несколько минут в ленкомнату заглянул старшина Евченко. Он, наклонившись, разрезал штыком телефонный провод.
– Спасибо, – говорю, – товарищ Евченко. Я, между прочим, этого так не оставлю. Все расскажу корреспонденту «Голоса Америки».
– Давай, – говорит старшина, – у нас таких корреспондентов – целая зона.
Потом он сказал, что меня вызывает капитан Токарь.
Я шел в канцелярию, потирая запястья. Токарь встал из-за стола. У окна расположился недавно сменивший меня писарь Богословский.
– В этот раз я прощать не собираюсь, – заявил капитан, – хватит! С расконвоированными пили?
– Кто, я?
– Вы.
– Ну уж, пил… Так, выпил…
– Просто ради интереса – сколько?
– Не знаю, – сказал я, – знаю, что пил из консервной банки.
– Товарищ капитан, – вмешался Богословский, – он не отрицает. Он раскаивается…
Капитан рассердился:
– Я все это слышал – надоело! В этот раз пусть трибунал решает. Старой ВОХРЫ больше нет. Мы, слава Богу, принадлежим к регулярной армии…
Он повернулся ко мне:
– Вы принесли команде несколько ЧП. Вы срываете политзанятия. Задаете провокационные вопросы лейтенанту Хуриеву. Вчера учинили побоище с нехорошим, шовинистическим душком. Вот медицинское заключение, подписанное доктором Явшицом…
Капитан достал из папки желтоватый бланк.
– Товарищ капитан, – вставил Богословский, – написать можно что угодно.
Токарь отмахнулся и прочел:
– «…Сержанту Годеридзе нанесено телесное повреждение в количестве шести зубов…»
Он выругался и добавил:
– «…От клыка до клыка – включительно…» Что вы на это скажете?
– Авитаминоз, – сказал я.
– Что?!
– Авитаминоз, – говорю, – кормят паршиво. Зубы у всех шатаются. Чуть заденешь, и привет…
Капитан подозрительно взглянул на дверь. Затем распахнул ее. Там стоял Фидель и подслушивал.
– Здрасьте, товарищ капитан, – сказал он.
– Ну вот, – сказал Токарь, – вот и прекрасно. Петров вас и отконвоирует.
– Я не могу его конвоировать, – сказал Фидель, – потому что он мой друг. Я не могу конвоировать друга. У меня нет антагонизма…
– А пить с ним вы можете?
– Больше не повторится, – сказал Фидель.
– Достаточно, – капитан поправил гимнастерку, – снимайте ремень.
Я снял.
– Положите на стол.
Я бросил ремень на стол. Медная бляха ударила по стеклу.
– Возьмите ремень! – крикнул Токарь.
Я взял.
– Положите на стол!
Я положил.
– Ефрейтор Петров, берите оружие и марш к старшине за документами!
– Автомат-то зачем?
– Выполняйте! А то – поменяетесь местами!
Тут я говорю:
– Поесть бы надо. Не имеете права голодом морить.
– Права свои вы знаете, – усмехнулся Токарь, – но и я свои знаю…
Когда мы вышли, я сказал Фиделю:
– Ладно, не расстраивайся. Не ты, значит – другой.
Затем мы позавтракали овсяной кашей. Сунули в карманы хлеб. Оделись потеплее и вышли на крыльцо.
Фидель достал из подсумка обойму, тут же, на ступеньках, зарядил автомат.
– Пошли, – говорю, – нечего время терять.
Мы направились к переезду. Там можно было сесть в попутный грузовик или лесовоз.
Позади оставался казарменный вылинявший флаг, унылые деревья над забором и мутное белое солнце.
Шлагбаум был опущен. Фидель курил. Я наблюдал, как мимо проносится состав. Мне удалось разглядеть голубые занавески, термос, лампу… Мужчину с папиросой… Я даже заметил, что он в пижаме.
Все это было тошно…
Рядом затормозил лесовоз. Фидель махнул рукой шоферу. Мы оказались в тесной кабине, где пахло бензином.
Фидель поставил автомат между колен. Мы закурили. Шофер повернулся ко мне и спрашивает:
– За что тебя, парень?
Я говорю:
– Критиковал начальство…
Около водокачки дорога свернула к поселку. Я вынул из кармана часы без ремешка, показал шоферу, говорю:
– Купи.
– А ходят?
– Еще как! На два часа точней кремлевских!
– Сколько?
– Пять колов.
– Пять?!
– Ну – семь.
Шофер остановил машину. Вынул деньги. Дал мне пять рублей. Потом спросил:
– Зачем тебе на гауптвахте деньги?
– Бедным помогать, – ответил я.
Шофер ухмыльнулся. Затем он еще долго разглядывал часы и прикладывал к уху.