В 1935 году Абузару Гиреевичу снова пришлось проезжать мимо Чишмы. Была лунная ночь. Блестели бесчисленные рельсы. На всех путях цистерны с нефтью и… вагоны, вагоны, вагоны, груженные зерном. Несмотря на позднюю ночь, всюду сновали озабоченные, занятые делом люди…
Чем чаще я общался с профессором, тем больше открывал в нем новых, интересных черт.
— Я прирожденный охотник, — как-то признался Абузар Гиреевич, необычайно удивившись тому, что я не интересуюсь ни рыбной ловлей, ни охотой. — Потому и на курорты езжу крайне редко. Да и стоит ли ездить за тридевять земель, когда в наших краях есть замечательные места — Кама, Волга, Вятка, Белая… Это же изумительные реки!
Разве плохо отдохнуть на Каме, у Ижевского источника! Заливные луга тянутся на пятнадцать — двадцать верст. А переливающаяся на солнце прекрасная Кама! Знаете, это изумительная картина! Глаз не оторвешь. И потом — этот шум волн. Ведь Кама шумит по-своему. Будто она шепотом ведет нескончаемый свой спор с берегом. О чем этот спор — никто не знает. Может, это и не спор, может, река поверяет берегу сбои тайны. Я много раз сидел на крутом берегу Камы и слушал всплески ее волн. Это не похоже ни на гул морского прибоя, ни на волнение Белой или Волги. Шум камских волн своеобразен, как хорошая музыка.
Но в грозовые, бурные дни Кама бывает сердита. Волны высокие и крутые… Однажды я задержался на том берегу, увлекшись охотой. Ночевать не хотелось. Иду и думаю: как бы перебраться через реку? Гляжу, а на берегу, возле лодки, стоит в задумчивости рыбак. Молодой, здоровый парень,
«Сможешь перевезти на тот берег?» — спрашиваю.
Он мельком глянул на бушующие волны.
«Опасно. Но — попробовать можно».
А сам, шайтан, испытующе смотрит на меня.
Рыбак сел за весла, я — в корму. Тронулись. Взлетая на гребни волн, лодка встает стоймя, затем мгновенно кидается вниз и опять лезет вверх. Беснуется, как норовистый конь. И страшно и весело.
Вдруг рыбак сказал:
«Вот — последняя волна».
Я не очень-то поверил ему, потому что до берега было еще далековато. Но парень сказал правду. Кама, словно нарезвившись, начала успокаиваться. Выйдя на берег, парень протянул мне руку.
«В такую погодку не у каждого хватит духу переплывать Каму. Я тоже, пока был один, колебался. А вдвоем не страшно…»
Если говорить серьезно, Абузар Гиреевич в душе был настоящий художник. О чем бы он ни рассказывал, всегда смотрел на все своими глазами. А люди оживали в его рассказах… Я закрываю глаза и вижу либо взволнованного юношу-башкира с чистым листом бумаги вместо письма, а то рыжебородого старика, поднявшего топор на врача, либо самого Тагирова, еще молодого доктора, спрыгнувшего с горячей тройки, смущенно внимающего строгим словам старого земского врача: «Крестьяне не любят барчуков!» А вот — ректор университета с высоко поднятой правой рукой, торжественно восклицающий: «Клянемся!..» И тот же Казем-бек, через два года с часами в руках встретивший молодого коллегу… Или — больной Тукай… А вот — полная противоположность всем добрым, разумным, одаренным людям— казанские чванливые и сварливые баи, требующие дорогого доктора… И вдруг — ямщик Валиулла!.. Или — неустрашимый молодой рыбак, пересекающий в лодке бурную Каму!.. Картины, люди, люди, щедро нарисованные от чистого сердца…»
На этом обрывалась тетрадь Зиннурова.
Гульшагида медленно закрыла последнюю страницу. Она и до этого считала, что неплохо-знает Абузара Гиреевича — личность многогранную, богато одаренную. Видела его за серьезной работой, слышала его неожиданный, заразительный своей непосредственностью смех. Но, прочитав эту тетрадь, она почувствовала, будто всю жизнь прожила рядом с профессором Тагировым.
Когда Диляфруз перед завтраком раздавала лекарства, актер Николай Максимович задержал ее руку и спросил:
— Радость души моей, уж не собираетесь ли вы сегодня в театр?
Николай Максимович, узнав от Зиннурова, что имя Диляфруз по-русски означает «радость души», всегда теперь так называл молоденькую медсестру.
— Каким образом угадали, Николай Максимович? — смущенно удивилась девушка. — Я на самом деле собираюсь в театр. И не одна, пригласила пойти доктора Гульшагиду Бадриевну.
— Да как же не угадать! Вы ведь сегодня прекрасней цветка лотоса. Вокруг вас — сияние.
Ну, Николай Максимович, бросьте шутить, — уже недовольно сказала Диляфруз, отняла свою руку, которую все удерживал актер, и вышла из палаты.
А Николай Максимович, стиснув голову ладонями, долго сидел на кровати в задумчивости.
С наступлением вечера, в те минуты, когда — он знал — в театре открывается занавес, сердце его начинало нестерпимо ныть.
Кто может понять его состояние? Балашов только и знает свои чертежи. Зиннуров, наверно, думает о своей будущей книге. А Ханзафаров вспоминает о служебном кабинете. Разве им доступен трепет души, вызываемый сдержанным шумом в зале, когда зрители начинают занимать места! И разве взволнует их волшебная сила аплодисментов, так радующих сердца артистов!
Во время очередного обхода Гульшагиды, — Магира-ханум еще не приступила к работе, — Николай Максимович обратился к ней с тем же вопросом:
— Говорят, что вы сегодня идете в театр?
— Почему это интересует вас?
— Ах, Гульшагида Бадриевна, разве вы не понимаете, что мне теперь осталось только радоваться и завидовать тем, кто посещает театр, — ответил актер. — Войти в зал театра — это ведь счастье, которого я лишен.
— Надеюсь, зрители скоро вновь увидят вас на сцене, — с улыбкой сказала Гульшагида.
— Если бы!.. — вздохнул актер.
Уже сдав дежурство, Гульшагида еще раз зашла в палату, чтобы вернуть Зиннурову тетрадь.
Николаю Максимовичу, конечно, надо было сейчас же вмешаться:
— Ну как, есть что-нибудь стоящее в сочинениях нашего писателя?
Гульшагйда укоризненно сказала:
— Вы, Николай Максимович, довольно часто ставите людей в неловкое положение. Я ведь могла бы объясниться с автором и без ваших подсказок. Этот разговор, как я понимаю, требует известной тактичности…
— Долой дипломатию! — загорячился актер, не дав Гульшагиде договорить. — Искусство требует только правды, пусть самой горькой.
Вмешался смущенный Зиннуров:
— Николай Максимович, речь идет всего лишь о черновых записях скромного литератора.
— Не беспокойтесь, Хайдар-абы, — заверила Гульшагида, — я сумею понять вас. К тому же вы еще не знаете моего мнения. А может быть, и не хотите знать?
— Как так — не хочу! Я дал вам тетрадь именно с целью узнать ваше мнение.
— Искренне признаюсь, — начала Гульшагида, — я все прочитала с интересом. Короткие, зачастую еще не связанные эпизоды все же рисуют похожий портрет доктора. Я тоже немного знаю этого человека. Но вы увидели его со стороны, почти неизвестной мне. И это заинтересовало меня. Надеюсь, записи ваши не окончены на этом?
— Есть и продолжение, — признался Зиннуров. — Но там доктор почти не фигурирует.
— Значит, вы рассказываете о других людях? — продолжала допытываться Гульшагида..
— Есть и о Других. Но, пожалуй, больше о себе. А в общем — это тоже о больнице. Да ведь и сам автор всего лишь один из больных.
— Может быть, вы дадите мне почитать и дальше? — неуверенно спросила Гульшагида.
Зиннуров помолчал, прежде чем ответить.
— Я подумаю. И если уверюсь, что материал хоть чем-то заинтересует вас, охотно дам еще одну тетрадку.
Все же из-за неуместного вмешательства актера конец разговора с Зиннуровым получился несколько натянутым. И это огорчило Гульшагиду.
Вдруг у нее мелькнула совсем другая беспокойная мысль: «А почему у Диляфруз нашелся лишний билет? Может быть, он предназначался не мне, а потом что-то изменилось? Надо ли идти в театр? Не испытать бы в чужом пиру похмелье?..» Но она уже согласилась пойти — и теперь неудобно отказываться, Диляфруз наверняка обидится.
Гульшагида и раньше слышала, будто Диляфруз увлекается Салахом Саматовым. Но тогда не придала значения этому слуху. Она просто не допускала мысли, что чистой и рассудительной девушке мог понравиться хвастун и пошляк Саматов, по какому-то злому недоразумению избравший профессию врача. Впрочем — какое отношение вся эта история имеет к тому, что Гульшагида идет в театр по приглашению Диляфруз? Пустая мнительность — больше ничего.
С Диляфруз они встретились в фойе. Обе были в нарядных платьях и по моде причесаны. Это было необычно после белых халатов и повязок на головах, они не сразу узнали друг друга. Гульшагида, кажется, впервые заметила — у Диляфруз не только красивые глаза, но и нежно очерченные губы, изящная фигурка с тонкой талией. Густые темные локоны красиво спадают на плечи. Гульшагида чуть выше ростом. Иссиня-черные, как вороново крыло, волосы, черные брови и глаза, свежее лицо, открытая шея — все было красиво и женственно в ней. Умело сшитое платье, туфли на высоком каблучке подчеркивали стройность ее фигуры.
Они говорили о разных пустяках. Однако Гульшагида была старше, опытнее и наблюдательнее. По беспокойным глазам Диляфруз она сразу поняла — девушка кого-то ждет, высматривает. Иногда она слегка вздрагивала, теснее прижималась плечом к Гульшагиде, как бы прося защиты, а иногда делала резкий шаг вперед, словно порывалась догнать кого-то. Вот она опять вздрогнула. Гульшагида невольно проследила за ее взглядом. И вдруг в большом зеркале увидела Саматова, стоявшего рядом с какой-то сильно напудренной девицей в короткой юбке и с рыжими всклокоченными волосами.
— Подожди, — шепнула Диляфруз, — у меня что-то с каблучком, — и отошла в сторону.
Теперь и Гульшагида беспокойно встрепенулась. По лестнице поднимался Мансур с какой-то коротко, по-мужски остриженной девушкой с ярко накрашенными губами; у нее открытая шея, к тонкой золотой цепочке подвешен крупный кулон; на запястье левой руки — крохотные золотые часики.
После того памятного, тревожного утра Гульшагида ни разу не видела Мансура. Тогда он показался ей несколько постаревшим, усталым. А теперь — новый коричневый костюм, белая сорочка с подобранным в тон галстуком, модные остроносые ботинки, ровно подстриженные волосы освежили и омолодили его; даже ранняя седина на виске, бросившаяся тогда в глаза Гульшагиде и заставившая больно сжаться ее сердце, сегодня почти не заметна.
— Ты не знаешь случайно, кто эта девушка вон с тем представительным мужчиной в коричневом костюме? — не удержавшись, спросила она у Диляфруз.
— Вы говорите о спутнице Мансура-абы? А его-то вы разве не узнали?.. С ним — свояченица доцента Янгуры, молодой врач Ильхамия Искандарова.
Гульшагида уже слышала, что Мансур поступил на работу в клинику хирурга Янгуры. «Так вот почему тогда, в машине, Фазылджан так интересовался судьбой Мансура», — подумала про себя Гульшагида. И, в свою очередь, торопливо потянула Диляфруз в сторону.
— И у меня что-то неладное с туфлей, — сказала она, не успев придумать ничего другого.
Они слишком рано вошли в зрительный зал и уселись на свои места, — ряды в партере почти пустовали, лишь кое-где сидели пожилые люди. Если бы Диляфруз была наблюдательней, она поняла бы, что Гульшагиду тоже беспокоит сердечная заноза. Но девушку слишком занимало собственное грустное чувство, и она плохо замечала, что творится вокруг.
Да, она любила Саматова, как может любить чистое сердце, еще не изведавшее горьких разочарований. Она, безусловно, видела и легкомысленность Саматова, и его эгоизм, — терзалась, плакала, но, встретив любимого, сразу все забывала и прощала ему, надеялась, что сумеет как-то повлиять на него и он исправится. Но за последнее время Саматова уже не трогали нежные взгляды девушки, он как бы не слышал ее ласковых слов. И все же Диляфруз не могла допустить мысли, что его обещания и заверения, высказанные так недавно, были грубым обманом.
Вчера, в больнице, она случайно услышала телефонный разговор Саматова. Судя по всему, он говорил с какой-то девицей, уславливался пойти в театр. Сердце Диляфруз впервые обожгла ревность. Чтобы убедиться в измене Салаха и увидеть свою соперницу, Диляфруз тоже решила пойти в театр, на тот же спектакль. Взяла два билета и… пригласила Гульшагиду. Должно быть, и самая добрая девушка, если ее незаслуженно и грубо обидят, способна отплатить за обиду. Саматов, безусловно, увидит их в театре и догадается, что. Диляфруз. не случайно пришла именно с Гульшагидой. Ведь Гульшагида неоднократно сталкивалась с ним на работе, разгадала его подлую, низменную натуру. Пусть знает Салах, что дружба Диляфруз и Гульшагиды не сулит ему ничего доброго.
Весь первый антракт подружки провели на своих местах. Их уже не тянуло в фойе, зачем лишний раз бередить сердце… Они перечитывали программу, обменивались какими-то незначительными фразами. Но в начале второго антракта к ним подошел доцент Янгура — он тоже оказался на спектакле.
— В театре нехорошо уединяться и грустить, — доброжелательно заговорил он, — не хотите ли прогуляться?
Гульшагида сразу же поднялась с места, — чего, в самом деле, сидеть бедной родственницей, на Мансуре, что ли, сошелся белый свет!
Но Диляфруз не захотела гулять.
— Ваша подруга что-то очень уж грустна, — с добродушной улыбкой заметил Янгура. — Впрочем, нетрудно догадаться, о. чем могут грустить молодые девушки.
От Янгуры исходил запах духов. Высокий, с седеющей прядью надо лбом, со вкусом одетый, он выглядел красавцем. Прогуливаясь, Янгура заметно рисовался — он знал цену себе Гульшагида в мыслях не осуждала его: ведь и за ней водится этот грешок — покрасоваться на людях. Ей ведь тоже нравится, когда мужчины обращают на нее внимание. Но если бы даже ей и не свойственна была эта женская слабость, все равно сослуживцы шептались бы: любит Гульшагида похвастаться своей фигуркой… Так зачем же притворяться перед собой?
Сначала они потолковали о медицине. Вернее, говорил только Янгура. Его недюжинные знания, зрелость суждений, осведомленность в новинках литературы нельзя было отрицать. И Гульшагида порой чувствовала себя неловко, сознавая превосходство интересного собеседника.
— Вон, видите, неплохая парочка? — Янгура, вдруг прервав разговор о медицине, кивнул на проходивших чуть поодаль Мансура и Ильхамию. — Свояченица моя так и не поехала в деревню, осталась работать в Казани. Хотите, познакомлю?
— Мы… кажется, уже знакомы, — солгала Гульшагида.
— Мансур — способный молодой хирург, — с подъемом говорил Янгура. — И, знаете, он приобрел на Севере немалый опыт. Мои сотрудники уже прониклись уважением к нему.
— Я очень рада за Мансура, — стараясь не выдать себя, рассеянно отозвалась Гульшагида. — Наверно, ваши веские рекомендации тоже укрепили его авторитет.
— Возможно, — скромно согласился Янгура. — Но вы однажды правильно подметили: он довольно упрям и своенравен… Впрочем, отшлифуем. Волны, как известно, превосходно шлифуют камень.
Мансур то ли в самом деле не замечал Гульшагиды, то ли делал вид, что не замечает, — во всяком случае, не подошел, чтобы поздороваться, даже издали не поклонился.
Однако случилось нечто неожиданное — Ильхамия подтолкнула локтем своего спутника, довольно громко сказала:
— Посмотрите-ка на моего джизни! [11] Он довольно ловко пользуется отсутствием жены. Вон кого подцепил!
Мансур увидел Гульшагиду рядом с Янгурой. Недоумение, беспокойство, растерянность отразились в его глазах, как тогда, при первой встрече на лестнице. Гульшагида сдержанно кивнула ему. Мансур ответил.
Резко зазвонил звонок. Публика устремилась в зал. Янгура проводил Гульшагиду на место. Диляфруз оставалась все такой же печальной и задумчивой, почти не отвечала Гульшагиде, старавшейся развлечь ее.
Гульшагида и Диляфруз уже оделись и стояли в общей толпе у выхода. К ним опять протолкался Янгура. Диляфруз словно ждала этого, торопливо попрощалась и вышла первой. Гульшагида даже обиделась на нее: «Неужели думает, что мне очень хочется остаться наедине с Янгурой?»
На улице заметно похолодало. Под ногами скрипел снег. На небе, сгрудившись, мерцали звезды, большие и равнодушные.
— Какой чудесный воздух! Может, пройдемся пешком, Гульшагида-ханум? — предложил Янгура.
Теперь, когда так поспешно ушла Диляфруз, Гульшагиде не хотелось одиночества. Почему не прогуляться с интересным собеседником… Они зашагали по улице, направляясь к Арскому полю.