— Все идет как будто по плану, Федор Григорьевич, — ответил новый знакомый Казимира Костецкого. — Сегодня должно состояться второе свидание. Надеюсь, он придет.
…Казимир Костецкий и вправду принял близко к сердцу слова своего ночного собеседника, что его работа на лондонских хозяев ни ему лично, ни его родине ничего хорошего не сулит. И в назначенное время он явился к месту встречи. Содействие пана Казимира было полезным: через него проходила важная информация. Мы многое узнавали о готовящихся подрывных акциях и многое успевали своевременно предотвратить.
Помимо Костецкого, нам помогало немало других поляков, которые с заданиями империалистических разведок переправлялись на нашу территорию. Большинство из них понимали, что своими действиями против СССР они нанесут вред делу освобождения родной Польши, и становились нашими добрыми помощниками. Благодаря им мы получали ценные сведения о том, как, где и когда должны пересечь границу посланцы эмигрантского правительства, чтобы пополнить редеющие, не без нашей помощи, ряды английских шпионов, на какие оборонные объекты в Западной Украине нацеливают диверсантов наши будущие союзники — англичане, и другую информацию.
Мне вспоминается один английский разведчик, поляк по национальности, курьер связи из Лондона (фамилия его за давностью лет выветрилась из памяти), задержанный при переходе границы в районе Перемышля. Это был капитан запаса. Уволили его в свое время из армии, по его словам, за то, что он открыто высказывался против прогитлеровской политики правящих кругов панской Польши. Действительно, довольно значительная часть польского общества не разделяла ориентации своего реакционного правительства на гитлеровскую Германию.
— Скажите, пожалуйста, — спросил я отставного капитана, — что побудило вас взять на себя такую нелояльную к СССР миссию: стать связным между антисоветски настроенными поляками и польским эмигрантским правительством в Лондоне? Вам что, близки враждебные нашей стране планы англичан?
— Я поляк и военный, — ответил он, — мне приказали — я должен повиноваться.
Впоследствии этот человек вступил в формировавшуюся на территории СССР польскую армию. Но уже не в силу военной дисциплины, а следуя голосу своей совести, для освобождения своей родины от фашизма.
И все же к нам время от времени поступали тревожные вести: где-то взорвали паровоз, подбросив в топку бомбу, где-то вывели из строя движок, освещавший рабочий поселок, сожгли нефтяной склад… На пути из Львова в Тернополь кто-то обстрелял машину секретаря обкома партии. К счастью, никто не пострадал.
Было совершенно ясно: полковника Окулицкого надо поймать. И чем скорее, тем лучше.
Задача эта оказалась далеко не простая. Прошедший специальную подготовку, полковник Окулицкий умело заметал следы. Находясь на нелегальном положении, он скрывался в основном во Львове, лишь иногда выезжал за пределы города для инспектирования своих подручных. Постоянной квартиры у него не было. Он никогда не проводил в одном месте двух ночей кряду, избегал личных встреч, стремился действовать через связников. А если и встречался с кем-либо, то в самых неожиданных местах и при самых необычных обстоятельствах. Даже наиболее близкие к нему люди не всегда знали, где именно его можно найти в тот или иной день. Это был опытный и хитрый враг.
Как-то утром мы собрались в кабинете начальника Львовского управления, чтобы выработать общий план действий по захвату Окулицкого. Вариантов операции предлагалось несколько, но все они не казались нам достаточно надежными. Полковник был вооружен, поэтому попытка захватить его где-нибудь на улице могла вызвать ожесточенное сопротивление и привести к жертвам среди населения. К тому же Окулицкий нужен был нам живой: погибни он в перестрелке, и многие каналы, по которым он поддерживал связь с Лондоном, выявить уже не удастся. Следовательно, взять его надо было очень аккуратно, без лишнего шума.
Наша «оперативка» продолжалась несколько часов. Спорили до хрипоты и накурили столько, что просто дышать было нечем.
— Так что же все-таки будем делать, товарищи? — спросил начальник управления, видя, что обсуждение зашло в тупик.
Присутствующие переглянулись, но никто не проронил ни слова. И тут лицо Федора Шубина, всегда отличавшегося инициативой и находчивостью, озарилось хитроватой улыбкой.
— Я, кажется, что-то придумал, — сказал он.
— Что же, послушаем вас, Федор Григорьевич, — кивнул начальник управления.
Шубин положил на стол портфель и стал вытаскивать из него какие-то бумаги.
— Ну что? Не тяни душу, — заторопили его со всех сторон.
— Подождите. Не все сразу, — многозначительно ответил он.
НЕОБЫЧНАЯ ОПЕРАЦИЯ
У витрины магазина готового женского платья остановился сутулый старик в сюртуке и ермолке, с длинной белой бородой. Несмотря на чудесный солнечный и теплый не по-зимнему день, в руках у него был зонтик, а на ногах глубокие калоши. Такие старики не были в то время редкостью на улицах польских и западно-украинских городов и местечек. В своем почтенном возрасте они подчеркнуто придерживались стародавних традиций и в одежде и в образе жизни вообще. Мимо магазина не спеша проходили женщины с кошелками, с визгом проносились ребятишки, деловито вышагивали модно одетые молодые люди. И никому из них не было никакого дела до седобородого старца, который с любопытством разглядывал в витринах восковые муляжи, облаченные в живописные шелковые наряды и кокетливые шляпки.
Но вот из находившейся по соседству с магазином парикмахерской вышел моложавый мужчина с тонкими черными усиками. Он подошел к краю тротуара, явно намереваясь перейти на другую сторону улицы. Старик с необыкновенной прытью бросился ему наперерез и крепко ухватил за полу пиджака.
— Так вот вы какой! — воскликнул он по-польски. — И вам не стыдно, ясновельможный пан, обижать старого человека?
— Но позвольте, позвольте… — растерянно пробормотал тот. — Пан что-то напутал, я вас совсем не знаю. Что вам угодно?
— Зато я пана отлично знаю, — не унимался седобородый. Широко размахнувшись, он хотел даже ударить обидчика, но, видимо, сдержал свой гнев и, опустив руку, продолжал: — Разве достойно молодого пана отнимать у старика самое дорогое, что у него осталось в жизни, свет очей, радость и счастье его, может быть, последних дней?
Он говорил, захлебываясь от волнения, не выпуская ни на секунду полу модного светло-коричневого пиджака своей «жертвы». Вокруг стали собираться прохожие, привлеченные душераздирающими воплями не на шутку разошедшегося старца.
Как можно было понять из не слишком связных выкриков старика, он рассказывал о тяжелой жизни в захваченной гитлеровцами Польше, о том, с каким трудом ему удалось бежать из лагеря смерти. Добрые люди в селениях укрывали его в погребах и на сеновалах от фашистских палачей. Добравшись до Западной Украины, он разыскал здесь, во Львове, свою юную внучку, которая окружила измученного и больного деда заботой и лаской. Но тут появился этот нахальный кавалер и уговаривает ее уехать с ним в Америку, бросив старого человека на произвол судьбы.
Ошеломленный столь неожиданными обвинениями, мужчина с усиками не знал, что ответить. Затем он стал уверять седобородого незнакомца, что никакой юной внучки он никогда в жизни не видел и что его явно перепутали с кем-то другим. Старый пан может быть вполне уверенным в его порядочности.
— Так что, проше пана, извините меня, пожалуйста, отпустите мой пиджак, и расстанемся друзьями.
Но старик не отпускал и продолжал кричать, что именно он, этот красавец пан, собирается лишить его единственного утешения в жизни. «Красавец пан» попытался рывком высвободить свой пиджак из рук старика. Это ему не удалось. Зато характерный треск рвущейся материи возвестил о том, что модному пиджаку причинен определенный ущерб. Лицо пана исказила злобная гримаса, он грязно выругался и сунул руку в карман, но, заметив множество глаз, устремленных на него, так же быстро вынул ее.
Тем временем толпа зевак все росла. Нашлись «болельщики» и той и другой стороны. Одни советовали старику проучить «потерявшего всякий стыд и совесть коварного соблазнителя», другие настойчиво рекомендовали пану с усиками наказать как следует старика, чтобы он не смел привязываться на улице к порядочным людям.
У места происшествия появился милиционер. Едва пробравшись сквозь плотную толпу, он вежливо козырнул нарушителям общественного порядка и осведомился в чем дело. Терпеливо выслушав жалобные стенания старца, милиционер предложил обоим следовать в отделение для разбора конфликта.
— Прошу, прошу, — сказал он, не обращая внимания на возражения моложавого пана. — Там в спокойной обстановке во всем разберемся. — И пошел мимо расступающихся зевак к стоявшей чуть в стороне милицейской машине.
Такой поворот событий, видимо, совсем не устраивал мужчину с усиками. Пройдя вслед за милиционером сквозь толпу, он резким движением оттолкнул от себя старика, и его правая рука привычно скользнула в задний карман брюк. Но в этот момент двое штатских с обеих сторон подхватили его под руки и посадили в машину.
Скандальный старик поехал в милицию на другой машине…
ПАНЕ ПУЛКОВНИКУ
Как читатель уже, вероятно, догадался, пан с черными усиками попал не в милицию, а в наше управление. В большой комнате, куда его привели, стояли стол, несколько стульев да маленький диванчик у стены. За столом в военной форме сидел Федор Шубин и знакомился с документами задержанного.
— «Ян Тышка… 1902 года рождения, — читал он вполголоса по-польски, как бы взвешивая каждое слово. — Служащий… Последнее место работы — клерк в краковском банке…» А у вас, проше пана, есть еще другая фамилия? — спросил он мужчину с усиками, сидевшего по другую сторону стола.
— Никогда не было и нет, — коротко ответил моложавый пан.
С самого начала допроса он держался непринужденно, но с достоинством, умело разыгрывал из себя глубоко обиженного человека, на которого возвели напраслину.
— Поймите же, — говорил он. — Все, в чем обвиняет меня этот выживший из ума старик, от начала до конца — ошибка и ложь. Никакой внучки я не знаю, даже представления о ней не имею. Я бежал из гитлеровского концлагеря в надежде найти убежище в вашей стране. И вдруг… Этот ненормальный старик на улице… Скандал…
— Ну что ж, так и запишем. — Шубин взял авторучку и придвинул к себе лежавший в стороне бланк протокола допроса. — Значит, искали у нас убежище… Благодарим вас за уважение к нашей стране.
Нельзя сказать, чтобы слова пана произвели на него какое-нибудь впечатление. Он слушал внимательно, не перебивал и только старательно прятал возникавшую порой в уголках губ ухмылку. Федор Шубин хорошо знал, кто сидит перед ним, но не спешил открывать свои карты.
— Прошу пана… — Он вынул из ящика стола пачку папирос.
Мужчина с усиками закурил, выпустил изо рта длинную струйку дыма и, откинувшись на стуле, раздраженно проговорил:
— Долго вы еще собираетесь меня здесь держать? Где тот бессовестный старик, который устроил все это безобразие? Пусть приведут его девчонку, и дело с концом…
В этот момент отворилась дверь, и в комнату вошел худощавый военный. Он подошел к Шубину, наклонился, что-то сказал ему на ухо. Шубин улыбнулся и согласно кивнул. Появление нового человека, казалось, совсем не интересовало задержанного, он скользнул по нему глазами и потянулся к стоящей на столе пепельнице, чтобы стряхнуть пепел. Однако рука его вдруг дрогнула, и пепел посыпался прямо на брюки.
— Пся крев! — прошептал пан с усиками, в упор глядя на вошедшего. — Пся крев! — повторил он, сжимая кулаки.
Может быть, другой человек и не заметил бы ничего особенного в облике подтянутого офицера, зашедшего в комнату, видимо, по какому-то своему делу. Но профессионально цепкий взгляд сидевшего напротив Шубина мужчины мгновенно выхватил зафиксированные в памяти черты: большие черные глаза, крупный с заметной горбинкой нос, родинка над правой бровью… Старик?!
— Надеюсь, пан извинит меня, — на хорошем польском языке сказал военный, — за то, что я не очень корректно вел себя там, у магазина. Поверьте, у нас не было иной возможности познакомиться с вами поближе. Заочное знакомство с человеком вашего положения, прибывшим к нам нелегально по специальному заданию, сами понимаете, нас совсем не устраивало. Вот и пришлось разыграть небольшой спектакль, чтобы избежать стрельбы и ненужных жертв.
Да, теперь у задержанного не осталось сомнений, что перед ним тот самый крикливый старец, поносивший его при всем честном народе и не выпускавший полу пиджака до прихода милиционера. Нелепые калоши, длинный сюртук, ермолка, белая борода были уже не нужны, они сделали свое дело. Маскарад окончен.
— Так как же, пане Мрувка, — обратился к мужчине с усиками Федор Шубин, — вы по-прежнему будете настаивать на своей легенде о бегстве из концлагеря или, может быть, лучше оставим краковского клерка в покое и поговорим, наконец, серьезно?
Услышав свой псевдоним, Мрувка опустил голову. Он никак не мог примириться с мыслью, что его, признанного мастера шпионских дел, как мальчишку, обвели вокруг пальца.
— Отпираться, пане пулковнику, бесполезно, — продолжал Шубин. — Кажется, я не ошибся в вашем звании, пане Окулицкий?
Безусловно, полковник Окулицкий прекрасно понимал, что он попал к людям, достаточно искушенным, которым хорошо известны подробности его биографии и шпионской деятельности. Понимал и то, что упорное молчание может усугубить его участь, — значит, придется кое-что признать. И он, хотя не сразу, но заговорил.
Тактика Мрувки на допросах была нам ясна. Он пытался определить, какими именно сведениями мы располагаем, и соответственно строил свои ответы. Например, о том, кто он такой и почему оказался во Львове, полковник рассказал довольно правдиво. Однако категорически заявил, что каких-либо показаний о деятельности эмигрантского правительства в Лондоне и польских националистов на советской территории он давать не будет. Вместе с тем, Мрувка охотно сообщил о военных приготовлениях, которые вели фашистские войска на польской территории у временных границ с СССР.
Полученные нами от полковника Окулицкого сведения представляли известную ценность и были переданы в Москву. Самого Мрувку спустя некоторое время отправили туда же.
ВОЙНА
В ночь на 22 июня я задержался на работе почти до рассвета. Только пришел домой и прилег на кровать, чтобы хоть сколько-нибудь поспать, как за окном загрохотали взрывы бомб, послышалась беспорядочная стрельба зениток вперемежку с пулеметными очередями. По крышам загремела барабанная дробь — сыпались осколки бомб и зенитных снарядов. Я вскочил с постели, бросился к телефону, а тот уже и сам заливался требовательно, резко. Дежурный по управлению срывающимся голосом прокричал:
— Немцы перешли границу! Начались военные действия! Идут бои!
Стоило фашистам вероломно напасть на нашу страну, как в прифронтовом тылу и в самом Львове антисоветские элементы подняли голову. Во время налетов гитлеровской авиации с крыш домов, а в особенности с высоких башен костелов засланные фашистским командованием диверсанты начинали строчить из автоматов по проходящим по улицам боевым порядкам наших воинских частей. Снайперы старались выбивать из строя командиров. Люто свирепствовали украинские националисты, да и польские мало в чем уступали им.
В областном управлении сразу же стали создавать оперативные группы. Перед чекистами была поставлена задача: начать операции по очистке Львова от вражеских лазутчиков. Операции эти были трудные, связанные с большим риском. Обнаруженных снайперов и пулеметчиков приходилось буквально выкуривать из их укрытий. Чтобы проникнуть на башни и колокольни костелов через запертые пудовыми замками железные двери, подняться на чердаки жилых домов по забаррикадированным лестницам, мы нередко пускали в ход гранаты. Немало наших товарищей погибло в те дни. Я был легко ранен в обе руки осыпавшимися с дверей костела осколками толстого так называемого богемского стекла.