Верховойский притих. В зубах его притихла сигарета, не шевелясь.
– Вообще здесь не курят, – сказал проводник.
Верховойский виновато сморгнул.
– Чё там у вас стряслось? – спросил проводник, вытаскивая из кармана зажигалку – большую, красивую, резную, в форме зверя, – и подал её Верховойскому.
Проводник был симпатичный, улыбчивый, с ямочкой.
Верховойский нерешительно прикурил. Попытался было вернуть зажигалку, но проводник отмахнулся:
– Дарю! Я неделю назад курить бросил!
Верховойский ответил просто и честно:
– Мне показалось, что он умер! Я решил проверить! Не будешь же труп трогать за голову: а вдруг живой? Я решил потрогать за ногу!
– Показалось, что умер? – проводник довольно хохотнул. – Умер и лежит, спать не даёт? – он ещё раз хохотнул.
Верховойский тоже улыбнулся – слабо, пристыженно, просительно.
– Первый раз такая ерунда, – пояснил он. – А тут ещё мы выпили… В баню пошли…
Верховойский внимательно посмотрел на проводника, тот, приветливо щурясь, слушал и спокойно ждал продолжения речи.
– И в бане, – закончил Верховойский, – ко мне в парилку зашёл дед, поросший белым волосом, гадкий на вид. То есть не зашёл, а показался.
– Показался? – проводник широко улыбнулся. – То есть он не с вами был?
– Не с нами, – сказал Верховойский. – Его вообще не было.
– Добрый дед-то? – спросил проводник заинтересованно.
– Вроде да, – ответил Верховойский.
– Это банник, – сказал проводник весело и уверенно, как про своего знакомого. – Банник паровой.
– Что это? – спросил Верховойский.
– Нечисть! – просто ответил проводник, но посреди слова закашлялся и долго кашлял, согнувшись. Откашлявшись, пояснил с улыбкой:
– Курить, говорю, бросил неделю как… А тянет. Ни от одной привычки не отвяжешься никак!
Они постояли молча. Верховойскому всё-таки было не по себе.
– Что теперь, полицию вызовут? – наконец спросил он проводника.
– Да ладно, какая полиция, – отмахнулся проводник. – Иди, досыпай…
– Я, знаете, не хочу. Боюсь. Я, наверное, тут в тамбуре постою, – сказал Верховойский.
Проводник внимательно посмотрел на него, вздохнул, попутно полюбовался на один, а затем на второй носок своих отлично вычищенных ботинок и решил:
– Иди в шестое купе, хорошо? Там нет никого.
* * *
Верховойский докурил.
Чем дальше курил – тем меньше было удовольствия. Во рту стоял мясной вкус – притом что это был вкус собственного мяса.
По вагону он прошёл быстро, пугаясь, что дверь в его купе будет распахнута – тогда ему придется столкнуться с ожившим трупом и ещё о чем-то объясняться.
Но нет, все купе были закрыты.
Верховойский нашёл шестое и поскорей спрятался там. Оно оказалось пустым. Это было прекрасно. Кабы не голова – совсем было бы хорошо. Но пока было совсем плохо.
Он в очередной раз снял рубаху и джинсы, и опять взобрался на верхнюю, уже расправленную полку, и зарылся в одеяло. Сделал там себе домик, лежал в темноте, дыша освежёванным телом, ежиной мочой, варёной печенью, плесенью, вчерашним спиртом, прокисшим пивом. Уютно…
«Куртку потом заберу… Перед самым выходом…» – решил Верховойский.
Но опять укусила булавочная игла, и он, сев, остро и болезненно вспомнил (он же только что видел!): рядом с его прошлым купе не было никакого одноместного – а сразу закуток проводницы.
«Это, что ли, проводница так развлекалась? – спросил он сам себя. – А с кем? С этим вот вторым проводником?»
Минуту Верховойский сидел, потом у него стали мёрзнуть плечи, и он снова улёгся.
«Чего ты всполошился-то? – поинтересовался сам у себя. – Ну, проводница и проводница… Хотя голос ведь совсем не её был!»
«А с чего ты взял, что не её?»
«Не похож!»
«Женщины, когда так делают, – они тоже не совсем на себя похожи, и этот их голос ты никогда не услышишь, даже если очень попросишь! Даже… если очень…»
Верховойский начал задрёмывать – в полудрёме вспоминая, что в прошлом купе… этот ограбленный труп с носом и плохими зубами… он почему-то был похож на полицейского, что возвращал ему паспорт… а деньги, кстати, зажал… да и все остальные соседи по прежнему купе… оба мужика… тоже почему-то были похожи друг на друга и на этого носатого… и как сильно пахнет плотью… землёй какой-то…
– О как! – громко сказали рядом с Верховойским.
Выждав секунду, он осторожно выпростался из-под одеяла, успев подумать, что это полицейский из дежурной части явился, или, скорее, труп из прошлого купе, или они оба в одном носатом, в чёрных крапинах лице.
На Верховойского смотрел незнакомый мужчина, очень приличный, белолицый, явно раздосадованный.
– Я понимаю, что вам хочется спать, – сказал он. – Но отчего всё-таки именно в моей кровати, которую я оставил полчаса назад? Вам не хотелось согревать своим телом простынь? Вы предпочитаете для сна тёплую постель?
Самое неприятное, что вослед раздосадованному господину вошла молодая женщина, очень красивая, независимого вида.
Верховойский вспомнил, что за минуту до его пробуждения была остановка поезда. Судя по всему, это была последняя станция перед его городом.
Молодая женщина поставила красивую сумку в самый дальний край нижней полки, а после изящно уселась сама, закинув ногу на ногу. Она была в отличных, остроносых, украшенных цепочками и серебряными бляхами сапожках. Внешне всё происходящее в купе её не волновало. Но Верховойский отлично знал такой сорт молодых женщин: за этой бесстрастностью стояло идеальное, до миллиметра выверенное презрение к дурнопахнущему человеку, к чему-то забравшемуся в чужую постель.
«Как будто эта сука сама никогда не была в чужой кровати!» – зло подумал Верховойский.
– Вы как-то поясните своё поведение? – спросил между тем строгий господин.
– Вы хотите лечь? – спросил Верховойский, едва разлепив ссохшиеся губы и с трудом шевеля языком.
– Вы предлагаете мне лечь рядом с вами?
– Мы через двадцать минут уже приедем, – сказал, изнемогая от хаоса в голове, Верховойский.
– То есть что нам зря время терять? Двадцать минут у нас есть?
– Чёрт! Чертовщина! – сказал Верховойский, садясь, – внутренности головы качнулись как холодец, – обнимая себя за холодные и мокрые плечи, он почти прокричал: – Меня сюда уложил проводник! Слышите? Проводник! Подайте мне мои джинсы!
– Проводник? – переспросил строгий господин, джинсы, оставшиеся внизу, естественно, не подавая. – Сейчас мы спросим у самого проводника.
«Сейчас придут опять… а я в трусах… в чужой постели…» – грустно, будто бы предсмертно думал Верховойский.
– Извините! – позвал он молодую женщину, сидящую внизу. – Мне очень неудобно! Но не подадите ли вы мне джинсы?
Она подняла на него глаза и тут же спокойно отвернулась к окну, будто бы ничего не слышала. За окном столбы замедляли свои прыжки, неразличимые на скорости провода медленно расплетались, становились видны, их можно было сосчитать. Верховойский сосчитал: шесть. Кажется, шесть проводов или около того.
Пришла проводница в синей юбке.
– Просто нет слов, – сказала она. – У вас всё в порядке с психикой, молодой человек? Вы что тут вытворяете?
Объясняться, сидя в трусах на чужой кровати, было нелепо, и, плюнув на всё, Верховойский спрыгнул вниз.
Молодая красивая женщина поднялась и демонстративно вышла вон.
Строгий господин хотел вроде бы остаться в качестве благодарного свидетеля расправы проводницы над этим ничтожеством, однако желание что-то важное сообщить незнакомой молодой женщине до прибытия поезда пересилило. Произнося что-то насмешливое в адрес Верховойского, но обращаясь уже к изящной даме, строгий господин исчез из проёма дверей.
Проводница, кусая губы, мазнула взглядом по одевающемуся Верховойскому и тоже вышла.
Он быстро облачился – его мучили разом и озноб, и тошнота, и страх, и полсуток не покидающее его чувство гадкого бреда.
Заметил красивую сумку, которую оставила молодая женщина.
«Я устрою тебе, тварь, – подумал Верховойский. – Джинсы тебе сложно подать мне, тварь. Смотри теперь, как будет!»
За всю жизнь Верховойский ни разу ничего не украл и даже не имел подобных желаний. Но тут в нём разом выросло огромное бесстыдное чувство – более острое, чем простой соблазн. Он раскрыл молнию чужой сумки – это было почти так же, как потянуть молнию на юбке, только ещё хуже, ещё болезненней, ещё жарче для сердца.
Верховойский, не разбираясь, рыл там рукой, желая на ощупь понять, какая вещь самая лучшая, самая дорогая, самая нужная этой твари, пренебрёгшей им, его джинсами, его обществом.
Но загрохотала дверь, и Верховойский резво отпрянул, угодив спиной ровно в объятия строгому господину.
– Да исчезнешь ты отсюда или нет! – сказал строгий господин, пытаясь разминуться в купе с Верховойским.
Верховойский почти выбежал в коридор.
Поезд замедлял ход, пассажиры выстроились в очередь у выхода.
Вид за окном дрогнул и встал. По недвижному асфальту пошли в разные стороны ноги.
Верховойский заглянул в первое купе и нашёл там свою куртку.
Долго ещё озирался: не забыл ли чего?
Но у него ничего не было.
Выходил из вагона последним. На улице стояла уставшая проводница – под глазами тёмные круги. Такие бывают от недосыпа, и ещё – если перед вами недавняя вдова.
Проводница с какими-то смешанными, неясными чувствами смотрела на Верховойского.
– Вы ужасный пассажир, – сказала она. – Лучше бы мне вас больше никогда не видеть.
– Я ни в чём не виноват, – всплеснул руками Верховойский. – Меня в чужое купе отправил проводник! Неужели вы думаете, что я сам бы туда пошёл!
– Какой проводник! – ответила синяя юбка. – Тут только я проводница! Никто вас не мог отправить, не выдумывайте!
– Вот! – вдруг вспомнил Верховойский. – Вот, смотрите! Был проводник! Он даже зажигалку мне подарил! – и вытащил из кармана красивую, резную, в виде непонятного зверя зажигалку.
«Дешёвка, конечно, – попутно оценил Верховойский этот предмет, – но всё равно любопытная штука…»
– Откуда это у вас? – спросила проводница, забрав из рук Верховойского зажигалку.
– Я ж говорю, что он подарил! Проводник! – повторил Верховойский.
– Это Сергея зажигалка, – ответила проводница. – Он погиб неделю назад.
Верховойский шмыгнул носом, поиграл челюстями, снова шмыгнул и пошёл прочь.
«Хватит уже, – неопределённо сказал себе. – Хватит. Оставьте меня в покое…»
Напоследок оглянулся: да вот же он, спиной к Верховойскому, стоял всё тот же проводник, что подарил зажигалку. Верховойский крикнул «Эй!» – но только голубь взлетел, а из людей никто не оглянулся.
И ладно. И бог с ними. И пусть.
Дом Верховойского был неподалёку от вокзала. В доме жила мама, ждала молодая жена, беременная, с животом тугим, яблочным, ароматным.
Он открыл своим ключом, из кухни вышла мама, улыбаясь.
– Где? – спросил он.
– Не вставала ещё, – ответила мама, вглядываясь в Верховойского.
– Раздевайся, – попросила. – Снимай с себя всё. От тебя смрадом несёт. Ты где был-то? С кем общался? Сынок?
Верховойский молча, не стыдясь матери, разделся догола и только попросил:
– Ледяную включи мне.
Зима
– А если я попробую выйти к морю напрямую? – спрашивал сам себя вслух.
Они приплыли вчера вечером на пароме из Неаполя; был сильный ветер, и её укачало.
Последние пятнадцать минут она сидела, закусив губу и глядя в одну точку.
От причала ехали куда-то вверх на автобусе, потом шли пешком.
Она держалась за его руку и даже не смотрела по сторонам – на все эти скалы, всех этих чаек, на спокойные и тихие огни – выглядевшие так, словно кто-то нещедро посолил крупной солью влажную тьму.
Пока он общался на ресепшен с хозяйкой гостиницы – полной, улыбчивой женщиной, она ждала на улице, сиротливо присев прямо на ступеньку и прижавшись головой к железным перилам.
…бледная и отстранённая, едва добралась до кровати.
Её уставшее, будто обращённое в себя лицо, маленькие, красиво и точно прорисованные, а сейчас потерявшие цвет губы, и маленькие зубки, всегда очень белые, и маленький язык во рту – этот язык, который… впрочем, ладно, ладно – и так понятно, как невыносимо он любил всё это, держа в руках её голову, дыша светлыми, влажными волосами и находя то, что видел, совершенным: ноздри, маленькие, как у куклы, мочки ушей, прохладные и тоже до смешного маленькие, линию лба, родинку на виске, сам висок, шею…
Она сразу легла спать, и спала беззвучно и крепко.
Он же засыпал трудно, вслушиваясь в шум близкого моря, – а ещё ночью пошла гроза, и это было так прекрасно: лежать в комнате, когда там, над необъятной водой, бьют молнии.
Проснулся рано утром, несколько раз едва-едва прикоснулся указательным и средним пальцем к её плечу: она спала спиной к нему, кажется, ни разу не шелохнувшись за ночь.
Стянул со своей груди покрывало так бережно, будто собирался себя своровать.
В комнате надел только брюки. Майку, свитер, куртку и шарф взял с собой, и всё это натягивал и накручивал на себя уже в коридоре – чтоб не разбудить её. Опасаться того, что кто-то посторонний вдруг увидит полуголого мужчину, не стоило – в гостинице они жили одни.
…да и пять утра – кто ещё выйдет гулять в пять утра?..
В ботинках с незавязанными шнурками он поспешил на улицу, словно бы валяя дурака и даже чуть-чуть кокетничая, – вот я какой, иду, будто бродяга, и шнурки за мной волочатся, и незаправленная майка торчит из штанин, и ремень болтается, и морда наглая, неумытая, влюблённая.
Воздух был густой, влажный, всё кричали и кричали чайки, во дворике покачивала на ветру красивой причёской пальма, дождь возвращался обратно в море – откуда пришёл.
Все отели и кафе – а он немедленно увидел вокруг множество крыш и веранд – были закрыты: зима.
Он влез на ближайший парапет и, глубоко вдыхая, стоял там. Сырой ветер тыкался в щёку.
Так прекрасно, так удивительно – никого нет, ни души, ни тела… цепочки и маленькие почтовые замочки раскачиваются на дверях и калитках, а кое-где входы в отели закрыты досками крест-накрест – ну, смешно же!
Недолго думая, перепрыгнул через маленький забор ближайшего отеля.
«Какой я молодой и ловкий», – подумал, словно бы наблюдая себя со стороны.
Старался ступать аккуратно – всюду была плитка, разноцветная и скользкая.
«А то поскользнёшься и полетишь вверх ногами, вот будет смеху, когда тебя найдут тут мёртвого, с разбитой башкой…»
Сквозь большое и толстое стекло он разглядывал стойки и столики кафе в фойе пустующего отеля. Стулья были не собраны, а так и остались стоять, будто в ожидании посетителей.
На стойке администратора лежал раскрытый блокнот, и даже виднелась какая-то запись.
«Интересно, что там написано? – думал он. – К примеру: „Господин из пятого номера попросил его разбудить в полдень“… И вот не разбудил, и господин там спит до сих пор, ха. Или: „Забыл собрать стулья и подмести, вернусь в следующем году и всё доделаю“…»
От постоянных дождей стёкла были грязными. Он приложил руку и потом смотрел, как быстро тает на стекле его ладонь.
Отели располагались один за другим. Их строили на спуске к морю, и каждый последующий отель был чуть ниже предстоящего: странно, что тут не догадались снимать фильмы, где несколько злых людей пытаются поймать одного доброго, который к тому же оказался в компании милой, но неопытной и немного болезненной девушки – девушка, правда, в самый нужный момент откуда-то появится, проявит решительность: поднимет выпавший пистолет, выстрелит кому-нибудь в ногу, и тут же, ошарашенная своим поступком, бросит оружие на землю.
…одна из дверей оказалась открыта, и он очутился во дворике следующего отеля, очень довольный собой и весёлый.
«А ведь тут нет никакой сигнализации, – подумал он. – Можно забраться в любую гостиницу, и жить с любимой девушкой… каждый день меняя комнаты… Зарываться в одеяла, спать, будто зимние звери… По утрам ходить в ближайшее городское кафе и завтракать – как нормальные люди… тихо и сладко смеясь от своего хулиганства… время от времени находя друг у друга на одежде пух с гостиничных подушек, и сквозь зубы прыскать от смеха, сдувая с руки пушинку, и тут же озираться: не понял ли кто, не заметил ли – улика же».