У него был даже хлеб. Каждую неделю по пути в деревню под дубом останавливалась отдохнуть старая слабоумная нищенка с туго набитой котомкой. Эмми поджидал ее, спускался с дерева, накрыв голову козлиной шкурой, и выменивал у нее на дичь немного хлеба. Может быть, она и побаивалась сначала, но потом с удовольствием включилась в эту игру, и ее страх выражался чудаковатым смехом и беспрекословным согласием на обмен, который ее вполне устраивал.
Так прошла зима, в том году очень теплая. Следующее лето было знойным и дождливым. Эмми первое время очень боялся грозы, так как молния несколько раз ударяла в соседние деревья. Однако он вскоре заметил, что говорящий дуб не притягивает молнию, которая поражала более высокие деревья с остроконечными верхушками. В конце концов, он стал спать во время грозы так же спокойно, как и его соседка сова.
Несмотря на свое одиночество, Эмми совершенно некогда было скучать, ведь ему постоянно приходилось заботиться о том, чтобы поддержать свое существование и сохранить свободу. Хоть его и дразнили лентяем, но он сам отлично знал, что при нынешней жизни ему приходится трудиться больше, чем на ферме. Он заметно повзрослел, стал смышленее, мужественнее и предусмотрительнее, чем прежде.
Постепенно, когда эта своеобразная жизнь наладилась и он навострился управляться со своими заботами, Эмми стал задумываться о себе, о своем житье-бытье. Может ли он всегда жить таким образом, за счет леса, ничего не давая ему взамен, не принося никакой пользы?
Он завел дружбу со старой Катишью — так звали нищенку, которая отдавала ему хлеб в обмен на кроликов и жаворонков. Нищенка была слабоумная, почти не разговаривала, а следовательно, и не могла никому рассказать об Эмми; поэтому он перестал ее бояться и даже стал показываться с открытым лицом. А она, увидев, как Эмми спускается с дерева, встречала его чудаковатым радостным смехом. Эмми, к своему удивлению, сам разделял эту радость. Не отдавая еще себе полного отчета, он смутно понимал, что присутствие человека, даже самого приниженного, является благодеянием для того, кто должен жить в одиночестве. Однажды, когда глаза Катиши показались ему более осмысленными, чем обыкновенно, он попробовал заговорить с ней и спросил, где она живет. Она вдруг перестала смеяться и совершенно ясно сказала серьезным тоном:
— Хочешь пойти со мной, детка?
— Куда?
— Ко мне домой. Если ты захочешь стать моим сыном, я тебя сделаю богатым и счастливым.
Эмми очень удивился, услышав из уст старой Катиши связную и разумную речь. Любопытство заставляло поверить ее словам, но в это время сильный порыв ветра зашевелил ветки над его головой, и он услышал голос дуба:
— Не ходи!
— Прощайте! Счастливого пути! — сказал он старухе. — Мой дуб не хочет, чтобы я его покинул.
— Твой дуб дурак, — возразила она. — А скорее всего ты сам дурак, если веришь, что деревья могут говорить.
— А вы думаете, нет? Ну, так вы очень ошибаетесь.
— Все деревья говорят, когда их раскачивает ветер; но они сами не сознают того, что говорят. Значит, это все равно, что вовсе не говорить.
Такое простое объяснение чудесного обстоятельства не понравилось Эмми, и он ответил:
— Это все вздор, старуха. Если даже деревья такие, как вы уверяете, то, во всяком случае, мой дуб знает, чего он хочет и что говорит.
Старуха пожала плечами, подняла свою котомку и, захохотав своим жутким смехом, пошла дальше.
Эмми спрашивал себя, притворяется ли она слабоумной или же у нее только по временам бывают минуты просветления. Он решил украдкой последовать за нею и стал перебираться с дерева на дерево. Катишь шла медленно согнувшись, с вытянутой головою, полуоткрытым и неподвижно устремленным вперед взглядом. Однако, несмотря на свой изможденный вид, двигалась она ровным шагом, не замедляя и не ускоряя его, и часа через три дошла лесом до маленькой деревушки, ютившейся на холме, за которым на необозримое пространство тянулись другие леса. Эмми видел, как она вошла в жалкую лачужку, стоявшую в стороне от других хижин, которые были не многим лучше на вид. В общем их насчитывалось несколько десятков. Эмми не решился выйти из леса и возвратился назад в полной уверенности, что хотя у Катиши есть собственный угол, но гораздо безобразнее и беднее его жилища в дупле говорящего дуба.
Он вернулся к себе уже вечером, очень уставший, и был рад, что добрался до места. Теперь он имел представление о величине леса и узнал, что вблизи находится деревня. Однако эта деревня казалась еще беднее той, в которой он вырос. Кругом простирались невозделанные поля, а домашний скот, который кое-где пасся около хижин, был крайне истощен. За деревней вдали Эмми видел лишь темные очертания лесов. Очевидно, в той стороне он не мог бы найти себе лучшего убежища, чем то, которое теперь имел.
Через неделю Катишь пришла в свой обычный час. Она возвращалась из Сернаса. Эмми решил расспросить ее о своей тетке, а заодно и испытать ее: будет ли она говорить с ним так же разумно, как в прошлый раз? Катишь ответила совершенно ясно:
— Большая Нанетта вышла вторично замуж, и если ты вернешься к ней, то она постарается извести тебя, чтобы навсегда от тебя избавиться.
— Вы понимаете, что вы говорите? — спросил Эмми. — Правда ли это?
— Истинная правда. Тебе остается либо вернуться к прежнему хозяину и опять жить со свиньями, либо делить хлеб со мною, а это гораздо лучше, чем ты себе представляешь. Не можешь же ты вечно жить в лесу. Он продан, и новые хозяева, конечно, начнут вырубать старые деревья. Дойдет очередь и до твоего дуба. Поверь, деточка, нигде нельзя жить, не зарабатывая денег. Пойдем со мною. Ты будешь помогать мне, а когда я умру, то оставлю тебе все, что имею.
Эмми был так изумлен разумной речью Катиши, что взглянул на свой дуб и стал прислушиваться, как бы спрашивая у него совета.
— Оставь ты этот старый пень в покое, — пробурчала Катишь. — Не будь дураком и иди со мною.
Дерево ничего не говорило, и потому Эмми последовал за старухой, которая дорогой открыла ему свою тайну.
— Я родилась далеко отсюда и росла такою же бедной сиротой, как ты. Испытала я и нищету, и побои. Я тоже пасла свиней и боялась их, как и ты. Подобно тебе, я убежала. Но однажды, проходя по старому, сгнившему мосту над рекою, я упала в воду, откуда меня вытащили замертво. Добрый врач, к которому меня отнесли, вернул меня к жизни, но я стала слабоумной, оглохла и почти не могла говорить. Из сострадания он оставил меня у себя, но так как у него самого средств было мало, местный священник собрал кое-что для меня, а дамы принесли мне платья, вино, лакомства и все необходимое. Благодаря такому хорошему уходу я начала поправляться. Меня кормили мясом, я пила отличное сладкое вино. Зимой в моей комнате топился камин. Словом, я жила как царица. Доктор был доволен мною и говорил:
— Она уже слышит, что ей говорят, и сама начинает объясняться. Через два-три месяца она сможет работать и честно добывать себе хлеб.
И все прекрасные дамы спорили, кто из них возьмет меня к себе. Таким образом, мне нетрудно было найти себе место, когда я выздоровела. Но я не любила работать, и мною были недовольны. Мне хотелось бы сделаться горничной, но я не умела ни шить, ни причесывать. Меня заставляли качать воду из колодца и ощипывать птицу, а мне это не нравилось. Я оставила первое место, надеясь, что другое будет лучше; но оно оказалось еще хуже. Меня называли неряхой и лентяйкой. Мой старый доктор умер. Я нигде не уживалась, и в конце концов мне, когда-то общей баловнице, пришлось уйти из города такою же бедной, какою я пришла, и я по дороге просила милостыню. Но теперь я была несчастнее прежнего. Я уже успела привыкнуть к достатку, а мне подавали так мало, что я едва не умирала с голода. Все находили, что я слишком взрослая и вполне здорова, чтобы попрошайничать. Мне говорили:
— Ступай работать, лентяйка! В твои годы стыдно просить милостыню, когда можно зарабатывать шесть су в день, убирая камни с поля.
Я прикинулась хромою, чтобы уверить людей, будто не могу работать. Однако все находили, что я еще слишком сильна, чтобы бездельничать. Тогда я вспомнила, как меня жалели в то время, когда я была слабоумной. Мне удалось принять такой же вид, какой у меня был во время болезни. Я стала не говорить, а хихикать, и так искусно разыграла свою роль, что в мою котомку дождем посыпались монеты и куски хлеба. Вот уже сорок лет, как я этим промышляю, и еще никогда мне не отказывали в подаянии. Кто не может дать денег, дает сыра, плодов, хлеба, и в таком количестве, что я даже не в силах всего унести. Излишками я откармливаю цыплят, которых потом посылаю продавать на базар, и это дает мне изрядный доход. У меня есть хороший дом в деревне, куда я тебя поведу. Сторона эта бедная, но жители — нет. Мы все нищие и калеки, по крайней мере, по видимости. Каждый совершает свой обход в том месте, куда другие условливаются в тот день не показываться. Мы все устраиваемся, как можем, но мне это особенно удается, потому что никто лучше меня не умеет казаться неспособным к труду.
— Это верно, — заметил Эмми. — Я никогда не подумал бы, что вы можете говорить так, как сейчас.
— Да, да, — со смехом сказала Катишь, — ты хотел провести меня и напугать, когда спускался с дерева, наряженный чучелом, чтобы получить хлеб. Я притворялась, что боюсь тебя, но я тебя сразу узнала и подумала: «Вот бедный мальчик, который когда-нибудь придет в Урсин-Ле-Буа и с удовольствием отведает моей похлебки».
Беседуя таким образом, Эмми и Катишь пришли в Урсин-Ле-Буа, Так называлась деревня, в которой жила мнимая нищенка и которую Эмми уже видел.
В жалкой деревушке в эту пору никого не было. На пустоши, поросшей чертополохом и составлявшей общее имущество жителей, без всякого присмотра пасся скот. Дорожки, служившие улицами, были невообразимо грязны, отовсюду доносилось зловоние — от домов, от загаженных птицами кустов, на которых сушилось рваное белье, от прогнивших соломенных крыш, поросших крапивою. На всем лежал такой отпечаток неряшливости и мнимой или настоящей бедности, что Эмми, привыкший к зеленым полянам и лесным запахам, почувствовал невольное отвращение. Однако он шел вслед за старой Катишью, которая привела его в свою глиняную мазанку, более похожую на свинарник, чем на человеческое жилье. Против всякого ожидания внутреннее убранство совсем не соответствовало внешнему виду хижины. Стены были увешаны циновками, а на кровати лежали матрас и хорошее шерстяное одеяло. Кругом была разложена всякая провизия: овощи и фрукты, зерновой хлеб, сало, бочонки с вином и даже запечатанные бутылки. Всего было вдоволь, а на заднем дворе находился птичник, заполненный жирными курами и утками, которых откармливали отрубями.
— Вот видишь, — сказала Катишь мальчику, — я побогаче твоей тетки. Она мне каждую неделю подает милостыню, а я, если бы хотела, могла бы одеваться лучше ее. Ты только загляни в мои шкафы! Пойдем в комнату. Но сначала, поскольку ты, наверное, проголодался, я приготовлю тебе такой ужин, которого ты еще никогда в своей жизни не едал.
И действительно, пока Эмми любовался содержимым шкафов, старуха развела огонь и, вытащив из своей котомки козью голову, порубила ее вместе с разными остатками, подмешав туда соли, тухлого масла и порченых овощей, доставшихся ей во время последнего ее обхода. Эмми ел состряпанное ею кушанье скорее с изумлением, чем с удовольствием, а потом Катишь заставила его выпить полбутылки красного вина. До тех пор он ни разу еще не пробовал вина, и оно ему не понравилось. Тем не менее, Эмми пил, а старуха, чтобы подать ему пример, сама осушила целую бутылку, опьянела и разоткровенничалась. Она стала хвастаться, что умеет красть гораздо лучше, чем собирать милостыню, и до того разошлась, что показала Эмми кошелек, который хранила под одним из камней очага и который был набит золотыми монетами со всевозможными изображениями. Их, наверное, там было тысячи на две. Однако Эмми, не умевший считать, не оценил богатства старухи в той мере, как ей бы хотелось.
Показав ему все, она заявила:
— Теперь, надеюсь, ты не покинешь меня. Мне нужен мальчик, и если ты останешься служить у меня, я сделаю тебя своим наследником.
— Благодарю вас, — ответил Эмми, — но я не хочу нищенствовать.
— Ну, так ты будешь воровать для меня!
Эмми чуть не вспылил от негодования, но так как старуха обещала свести его на следующее утро в Мовер на ярмарку, а ему очень хотелось повидать людей и разузнать, где можно честно заработать себе хлеб, то он сдержался и ответил:
— Я не сумею воровать. Я этому никогда не учился!
— Неправда! — возразила Катишь. — Ты ловко воруешь в Сернасском лесу дичь и плоды. Или ты воображаешь, что они никому не принадлежат? Разве тебе не известно, что тот, кто не работает сам, может жить не иначе, как за счет других? Этот лес долго был совсем запущен. Его старый владелец-богач ни о чем не заботился и даже не велел его сторожить. Но теперь со смертью старика все пойдет иначе, и как бы ты ни прятался в дуплах деревьев, хоть как крыса в норе, тебя непременно поймают и отведут в тюрьму.
— В таком случае, почему же вы хотите учить, меня красть для вас? — спросил Эмми.
— Потому что, когда знаешь свое дело хорошо, то никогда не попадешься. Ты еще поразмысли. Теперь уже поздно, а завтра нам надо встать чуть свет, чтобы идти на ярмарку. Я постелю тебе на моем сундуке и дам подушку и одеяло. В первый раз в жизни ты будешь спать, как настоящий царевич.
Эмми не посмел возражать. Когда старая Катишь не притворялась сумасшедшей, то в ее взгляде и голосе было что-то страшное. Он лег и в первую минуту почувствовал себя очень хорошо; но вскоре ему стало не по себе. Большая подушка, набитая перьями, душила его; одеяло, недостаток свежего воздуха, тяжелый кухонный запах, выпитое вино — все вместе кидало его в жар. Наконец он встал и заявил, что будет спать на дворе, так как умрет, если ему придется провести ночь взаперти.
Однако Катишь уже храпела, а дверь была задвинута засовом. Эмми решился прилечь на столе, не переставая сожалеть о своей подстилке из мха в дупле дуба.
На следующее утро Катишь дала ему корзину с яйцами и шесть кур, предназначенных для продажи, но приказала следовать за нею на почтительном расстоянии и не показывать вида, что он ее знает.
— Если станет известно, что я торгую, — объяснила она, — то мне перестанут подавать милостыню.
Она назначила ему крайнюю цену, по которой он мог продавать товар, и добавила, что будет следить за ним, и если он не принесет ей сполна всей выручки, то она заставит его отдать остальное.
— Если вы мне не доверяете, — сказал обиженный Эмми, — то берите сами свой товар, а меня отпустите.
— Ты и не думай бежать, — заявила старуха. — Я найду тебя, где бы ты ни был. Слушай меня и не возражай.
Он последовал за нею на некотором отдалении, как она того требовала, и скоро вышел на дорогу, где было множество нищих, одни ужаснее других. Все они были жителями деревни Урсин, которые в тот день шли искать исцеления у чудотворного источника. Иные — калеки, другие — покрытые язвами, выкупавшись в источнике, выходили оттуда здоровыми и веселыми. Чудо это объяснялось очень просто: дело в том, что все их болезни были притворными, и через несколько недель выздоровевшие «заболевали» снова, чтобы исцелиться в ближайший праздник.
Эмми продал яйца и кур, поспешил отдать старухе деньги и, повернувшись к ней спиной, скрылся в толпе. Он ходил с широко открытыми глазами, всему удивляясь и всем восхищаясь. Особенно его занимали акробаты, выделывавшие удивительные штуки. Он остановился, любуясь их расшитыми костюмами и золотыми галунами, как вдруг услышал подле себя странный разговор. Он явственно различил голос Катиши, которая беседовала с хозяином балагана. От Эмми их отделял только полотняный занавес.
— Если его подпоить, — говорила Катишь, — то можете сделать с ним что угодно. Мне этот дурачок не подходит. Ему хочется жить в лесу, где он уже целый год провел в дупле старого дуба. Он ловок и проворен, как обезьяна, и, наверное, не тяжелее козленка. Вам удастся научить его самым трудным штукам.