— Муха! Давай!
И танец вроде бы незаметно превратился в единоборство Кости и Мухи за Лену. Девочка перелетала от одного к другому. И все трое постепенно поняли смысл своего танца. И уже не могли остановиться.
Поняли это и все присутствующие в комнате. Лариса Петровна быстро подошла к магнитофону, выключила его, сказала шутливо:
— Хватит! Хватит! После плотной еды... Так и до заворота кишок надолго. Может, что-нибудь другое?
Ей на помощь пришел Владимир Георгиевич:
— Константин,— сказал он,— а почему бы тебе не показать нам свое мастерство?
— Не понял, Владимир Георгиевич,— ответил Костя, еще не отдышавшись.— Вы хотите, чтобы я продемонстрировал несколько приемов?
— Где твоя скрипка? — спросил Владимир Георгиевич,— Почему бы…
— Простите,— перебил Костя,— для скрипки я не в форме. Скрипка...— он взглянул на гитару Мухи в углу,— не гитара, И вообще сегодня меня должны развлекать, а не наоборот. В конце концов я именинник, Муха! Ты, правда, по непроверенным агентурным данным,— виртуоз на гитаре. Может быть, для общества...
— Прежде всего для тебя,— серьезно сказал Муха. Он вытер платком вспотевшее лицо, взял стул, поставил его на середину комнаты, сел, обвел всех взглядом, сказал:— Жгут! Гитару!
Жгут было рванулся к гитаре, но тут же остановился.
— У самого ноги есть.
Муха взглянул на Жгута, усмехнулся.
— Верно, есть. Я и забыл. Ты теперь не мой.— Он взглянул на Костю.— Его.
Муха медленно поднялся, взял гитару, опять сел на стул, тронул струны.
— Мой кумир — Высоцкий. Посвящается, подчеркиваю, имениннику!
И он запел, блестяще подражая своему кумиру, с характерной хрипотцой и надрывом:
В тот вечер я не пил, не пел,
Я на нее вовсю глядел,
Как смотрят дети.
Как смотрят дети...
Но тот, кто раньше с нею был,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Что мне не светит...
Пронзительная, обнаженная жуть была в этой песне и в ее исполнении. Костя увидел, с каким восторгом смотрит Лена на Муху, и ослепляющая темная ревность опять переполнила его до краев.
...А тот, кто раньше с нею был,
Он мне грубил, он мне грозил...—
пел Муха под надрывный аккомпанемент гитары.
А я все помню, я был не пьяный.
Когда ж я уходить решил,
Она сказала: «Не спеши».
Она сказала: «Не спеши, ведь слишком рано...»
Муха, резко оборвав пение, накрыл струны рукой.
— Виноват. Наверно, не то. Пьянь, поножовщина из-за бабы... Пардон, из-за женщины. Что? — Ухмылка блуждала по его лицу.— Общество шокировано?
И тут вскочила со стула Лена, закричала:
— Не верьте!.. Не верьте ему! Все он врет! Он... Он не такой! Он даже стихи пишет! Муха — поэт!
— Вот это новость!— с восторгом воскликнул Костя.— Может быть, стихотворец нам что-нибудь из последних творений...
— Извольте! — перебил Муха, поднимаясь со стула и ставя гитару к стене.— Как раз сегодня ночью накатил на меня потный вал вдохновения. Встал...— он взглянул на торт,— зажег свечи...— он посмотрел на остов гуся в блюде,—...извлек из хвоста пролетавшего за окном гуся перо, И накайлил стишок. Сейчас изображу..
Муха переменился: стал напряженным, строгим, исчезла его развязность. Он, явно волнуясь, вышел на середину комнаты.
— Опять же,— сказал он, чуть усмехнувшись,— посвящается имениннику.
Муха стал декламировать. С первой же строфы страсть зазвучала в его голосе:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи,—
Любуйся ими — и молчи.
Как сердцу высказать себя!
Другому как понять тебя!
Поймет ли он, чем ты живешь!
Мысль изреченная есть ложь...
Муха, так же как песню, оборвал декламацию.
— Дальше не написал: родитель поздно вернулся, хлопнул дверью и спугнул Музу. Затрепетала, сердешная, крылышками — парх-парх! — и вылетела в форточку, А у меня в голове как раз концовочка забрезжила. Пока есть только две строки:
Лишь жить в самом себе умей —
Есть целый мир в душе твоей...
Поэзия, доложу вам, дело тяжкое. Однако схема финала у меня в мозгах начерталась. Надеюсь закончить оптимистически, в таком смысле: чего это ты все молчишь да таишься, какой-то мир в собственной душе обнаружил. Во-первых, имей в виду, никакой души нет, наукой доказано. Во-вторых, что это за индивидуализм в наше бодрое время? Жми в родной коллектив, раскайся на собрании, и все будет на уровне мировых стандартов. Думаю толкнуть в какой-нибудь популярный журнал для юношества. Как вы полагаете,— он обвел всех, кто был в комнате, насмешливым лихорадочным взглядом,— возьмут?
— Я думаю, возьмут,— принимая условия игры, серьезно сказал Костя.— Только, по-моему, довольно примитивные рифмы.
— Достаточно, молодые люди,— перебил Владимир Георгиевич.— Тютчев для подобных упражнений объект мало подходящий.— Он повернулся к Мухе,— А читаешь ты превосходно.
— Благодарю! — Муха сотворил рыцарский поклон.
— И ты, конечно, разделяешь философию этого стихотворения? — спросил учитель школы каратэ.— «Silentium» — так, кажется, оно: называется? «Молчание»...
— Лучше не продолжайте! — вдруг закричал Муха.— Ведь будет назидание? Мораль? Не надо! Я сыт этим по горло... Все мы сыты!— Он обвел взглядом лица ребят, избегая взрослых.— Мы дохнем от ваших поучений! И проку от них — ноль! Потому что...— Он задохнулся от возбуждения,— Потому что в них нет и капли правды! Вы говорите нам одно, а думаете другое! Учите благородству, честности и прочее, а сами поступаете навыворот!
— Все? — спокойно спросил Владимир Георгиевич.
— Все! Все, как один! Только когда вырвешься из ваших лап, можно стать человеком! Вот, полюбуйтесь: Жгут! Дуля! Да и Ленка... Были нормальными людьми. А теперь? Тьфу! Смотреть противно! Дуля, ты бы уж совсем наголо дал себя обкорнать, что ли... Чего на полпути остановился? А ножом и вилкой тебя пользоваться научили? Научись! Без этого в интеллигентном обществе...
— Муха! — перебил Дуля.— Ты что, взбесился?
— Нет, почему же взбесился? — сказал Костя.— Он так думает.
— А ты, конечно, думаешь иначе? — зло спросил Муха.
— Все мы думаем иначе! — вдруг выкрикнул Очкарик.
— Смотрите!— театрально изумился Муха.— Наш тихоня заговорил. И как! Нет, я ничего не понимаю, конец света.
— Муха,— сказал Жгут,— я там... Когда мы собирались, был нормальным человеком?
Стало очень тихо, и Муха не нашелся сразу с ответом.
— Разумеется,— нарушил молчание Костя,— ему только такое окружение и нужно: он повелевает, остальные подчиняются...
— Сдаюсь, сдаюсь!— Муха шутовски зажал уши.— Как говорится, один в поле не воин.— Его взгляд опять метнулся по лицам Жгута, Дули, Очкарика, Лены.— Быстро вас перетряхнули. Ладно... Понимаю: надо рвать когти.— Он опять взглянул на Лену.— Да! Как же это так? Удаляться без подарка негоже. Вот что!— Муха подбежал к Лене, схватив ее за руку, сорвал со стула и резко толкнул к Косте.— Забирай! Не жалко! Я человек щедрый, дарю! — Костя вскочил, и теперь он и Лена стояли друг против друга.— Ну, чего же ты? Забирай, говорю. Ведь ты... Как это? Все забываю слово... Любишь ее! — И внезапно голос Мухи сорвался.
Глаза Лены наполнялись слезами. Вдруг она резко повернулась, подлетела к Мухе, со всего размаха ударила его по щеке и рванулась в коридор, ведущий на кухню и в ванную.
Муха потер щеку, сказал спокойно:
— На вид соплей перешибешь, а рука тяжелая. Я покидаю общество. Иду зализывать раны.— Он пошел из комнаты, в дверях обернулся: — Главным образом душевные. Если что не так... Примите мои соболезнования. Как говорят в Одессе, извините за компанию.
Муха вышел. Через мгновение в передней хлопнула дверь.
Было напряженно тихо. Откуда-то, казалось, издалека, глухо слышались рыдания Лены.
— Да, ничего не скажешь,— нарушил молчание Эдик,— день варенья так день варенья...
Глава одиннадцатая
Ночью упадет звезда
Лена плакала в ванной.
В дверь осторожно постучали.
— Оставьте меня,— сквозь слезы сказала Лена.— Прошу, оставьте!
— Леночка! — вкрадчиво прозвучал голос Ларисы Петровны.— Открой, детка, Может быть, тебе дать каких-нибудь успокоительных капелек?
— Ничего мне на надо,— раздраженно ответила Лена. Поколебалась и открыла дверь.
В ванную вошла Лариса Петровна. Она старалась быть спокойной, но это ей плохо удавалось: розовые пятна выступили на щеках, голос противно дрожал, и совсем близко подступили нервные слезы. Лариса Петровна села на край ванны. Помолчала. Осторожно погладила плечо всхлипывающей Лены. Та сквозь слезы сказала:
— Извините. Это все из-за меня...
— Что за глупости! Почему из-за тебя? — горячо запротестовала Лариса Петровна.— Если бы не этот хулиган...
— Хулиган,— с горечью повторила Лена.— Да, да! Из-за меня. Я запуталась.— Она смущенно опустила голову.— Я запуталась в любви. Все мы запутались.
— Господи! — всплеснула руками Лариса Петровна.— Что ты говоришь? Они запутались в любви! Да вы еще дети! О какой любви можно толковать? Надо думать о школе...
— Понятно,— насмешливо перебила Лена.— Надо думать о школе, об институте. Это для вашего сына. А мне — о профессии, о невыученных уроках. Да? — Девочка с иронией посмотрела на Ларису Петровну. Та предусмотрительно промолчала.— Вы прямо как наши преподаватели. Для них слово «любовь» ругательное. Вообще ведь нет никакой любви. Так?
— Почему же нет? — растерянно сказала Лариса Петровна.— Но в вашем возрасте...
— В нашем! В нашем! — со страстью перебила Лена.— В каком же возрасте еще любить? В вашем, что ли?
Лариса Петровна сердито рассмеялась, поправила перед зеркалом прическу, спросила:
— Ты что, Леночка, в старухи меня записала?
— Не в старухи, конечно,— пожала плечами Лена.— Но... Ведь вы не думаете о любви каждый день? А мы...— Она, не замечая этого, схватила руку Ларисы Петровны.— Мы только о любви и говорим. А какие сны снятся! Рассказать?
— Нет!— Лариса Петровна даже шарахнулась в сторону.— Уволь!
— А песни? А стихи? Или кино? Сколько всего про любовь! — с жаром продолжала Лена.— Только... Все равно ничего не понятно. Что это такое — любовь? И за что любят? Вот Пчелка, ваш сын. Он замечательный! Необыкновенный!
— Спасибо,— сказала польщенная Лариса Петровна.
— Только я...— Лека резко отвернулась, прижала руки к лицу.
— Постой, постой! — Лариса Петровна была поражена своим открытием.— Ты хочешь сказать...
В дверь постучали.
— Затворницы! — послышался голос Виталия Захаровича.— Ваше уединение затянулось. Просим к столу. Самовар остывает.
Лена подошла к зеркалу.
— Ой! Ну и вывеска! Вся краска потекла. Лариса Петровна, можно я у вас немного возьму? — Девочка бесцеремонно стала копаться на туалетной полочке.— Потрясно! Французская пудра, да?
— Итальянская,— поправила Лариса Петровна и вышла из ванной.
...Был уже вечер. Гости разошлись. Лариса Петровна убирала со стола. Ей помогала Лена. Костя возился с магнитофоном. В кресле сидел Виталий Захарович. Складывая в стопку чайные блюдца, Лариса Петровна сказала:
— Все-таки давайте поговорим.
Лена замерла над столом. Виталий Захарович, резко повернувшись, посмотрел на жену, и взгляд его говорил: «Молчи!» Костя включил магнитофон. Картаво запела женщина, это был меланхолический, расслабляющий блюз,
— Понятно,— не сумев преодолеть раздражения, сказала Лариса Петровна,— со мной не желают разговаривать.
— Потолкуем, Лара, в другой раз,— сказал Виталий Захарович.
— А о чем вы собираетесь говорить? — Лена резко повернулась к Ларисе Петровне.— О нас с Пчелкой?
И Лариса Петровна смешалась.
— Ну, вообще,— сказала она.— О жизни.
— О жизни неинтересно,— безапелляционно ответила Лена.— Все равно в ней никто ничего не понимает. А о нас. Что вы о нас знаете?
— Конечно, где уж нам знать! — не выдержала Лариса Петровна.
— Лара! — уже резко оборвал Виталий Захарович.— Совсем не подходящее время...
— Мне пора,— перебила Лена.— Простите, не переношу, когда учат: как жить, что делать. Пчелка, ты меня проводишь?
— Ты хочешь, чтобы я тебя проводил? — Глаза Кости просияли.
— Хочу! — повелительно, с торжеством сказала девочка и взглянула на Ларису Петровну.
Та отвела взгляд.
Лена сняла фартук, вытерла об него руки, сказала:
— Пошли, Пчелка.— Бросила фартук на спинку стула.— Спасибо за все. Было очень интересно. До свидания!
— Всего доброго,— ответил Виталий Захарович.
Лариса Петровна промолчала.
Костя и Лена ушли.
Лариса Петровна села в кресло рядом с мужем и заплакала.
— Бедный мальчик! — сквозь слезы прошептала она.— Эта девчонка... Мерзкая, отвратительная! Ведь она не любит нашего Костика!
— Это видно невооруженным глазом,— грустно сказал Виталий Захарович.
Костя и Лена медленно шли по двору, к старой липе.
— Смотри,— сказала девочка,— еще светло, а на небе звезда, одна-единственная.
Они стояли рядом и смотрели на небо. Там, в бледно-синей необъятности мерцала фиолетовая звезда, мерцала таинственно, призывно, томительно,
— Иногда звезды падают,— сказала Лена.
— Падают не звезды,— улыбнулся Костя,— метеориты.
— Звезды! — упрямо сказала девочка.— Я, правда, смутно помню. Мне, совсем маленькой, моя бабушка в деревне рассказывала. Ведь мы, Пчелка, деревенские. Я и родилась там, мама говорит, в избе. Наверно, с русской печкой, какие в кино показывают. Обалдеть можно! Так вот. Бабушка рассказывала, что у каждого человека на небе есть своя звезда. И когда звезда падает — значит, все...
— Что все? — недоуменно спросил Костя.
— Тот человек, которому эта звезда принадлежала, умирает. Ой! — Лена даже руку прижала ко рту.— А вдруг эта звезда моя? И сегодня ночью она упадет... А, Пчелка?
— Нет, Лена, она не упадет.
— Пусть! Пусть бы она упала! — с внезапным отчаянием сказала Лена.
— Почему? — изумился Костя.
— Потому! Надоело так жить! И вообще... Зачем я живу? Зачем? Кто мне объяснит? Вот ты знаешь, зачем ты живешь?
— Знаю,— тихо сказал Костя,
— Зачем? — Лена пристально смотрела на него.
— Ты знаешь. Я тебе говорил. Я живу прежде всего для того, чтобы тебе было хорошо.
— Ты все можешь для меня сделать?
— Все, что в моих силах.
— Пчелка, милый! Мой хороший Пчелка! Мне ничего не надо! Я не хочу так жить.
— Как?
— Как живу. Надоело! Все надоело... Ты можешь мне сказать: что я за человек? Кто я такая?
— Я знаю одно...— Голос Кости прервался.— Для меня ты лучше всех.
— Для тебя... А для других? Нет! Нет!..— В голосе Лены послышались истерические нотки.— Ненавижу себя! Ненавижу...
— Что с тобой, Лена? — испуганно спросил Костя.
— Ничего. Отстань!..— Лена вдруг порывисто обняла Костю и тут же резко отстранилась.— Пчелка, миленький, прости. И не провожай меня дальше. Я сама. А завтра мы увидимся.
— Я провожу тебя до двери твоей квартиры.— сказал Костя.— В конце концов...— Он помедлил.— Это мое законное право: ты моя, тебя подарили мне!