— Ага, ну да. Проклятие мумии, идиот. Господи, господи, да мне уже в Крыло Д пора.
Ну вот, а Крыло Д — это крыша «Белого явления», там до сих пор содержится пара-тройка настоящих пациентов. Мало кто из ПИСКУС к нему приближается. Костяку нормального больничного персонала полагается своя столовка, сортиры, квартиры, кабинеты — работают, как при старом мире, терпят промеж себя Этих Других. А ПИСКУС, со своей стороны, терпит садик или мирное безумие Крыла Д, лишь изредка находя возможность обменяться данными о лечении или симптомах. Ну да, вроде как ожидаешь связей потеснее. Истерия — это же, в конце концов, — не так, что ли? — истерия. Так вот, нет, выясняется, что не так. Как убеждать себя подолгу, что превращение это легитимно и естественно? От таких мелких, таких домашних заговоров, от змеи, что свернулась в чайной чашке, от обездвиженной руки или взгляда, отведенного при словах,
, элементы нумерованы в соответствии с падениями ракет на квадрат, Пуассоново распределение правит не только этими уничтожениями, которых никому не избегнуть, но равно несчастными случаями в кавалерии, анализами крови, радиоактивным распадом, числом войн в год…
Стрелман замер у окна, его смутно отраженное лицо продуваемо снегом, гонимым снаружи в темнеющем дне. Далеко за холмами плачет паровозный свисток, шершавый, как поздний туман: петушиная зорька —.—.——, долгий свисток, опять крик, огонь у путей, ракета, еще ракета, в лесах иль долинах…
Ну, в общем… Отчего бы тогда
самой неуловимой нацистской гончей, веймаранером-чемпионом 1941-го, в ухе татуирован племенной номер 416832, по Германии, которая олондонилась, печеночно-серый силуэт удаляется, скачет по мерклым набережным каналов, что усеяны мусором войны, ракетные удары промахиваются по ним раз за разом, оберегают их погоню, награвированные вспышки пламени, карта жертвенного города, коры головного мозга, человечьей и псовой, кожа собачьего уха слегка покачивается, темя ярко отражает зимние тучи, — и в убежище, что лежит бронированно в милях под городом, опера с балканской интригой, и в герметической его защищенности, средь груд печальных неравномерно отчеркнутых диссонансов он не может спастись до конца, потому что Reichssiegerвсегда так упорствует, ведет, невозмутимый, неотменимый, и посему Стрелман возвращается к буквальному его преследованию, должен возвращаться снова и снова в горячечном рондо, пока они в итоге не оказываются на каком-то склоне холма на исходе целого дня депеш Армагеддона, средь алых гряд бугенвиллий, золотых тропинок, где вздымается пыль, вдалеке столбы дыма над паучьим городом, который они миновали, голоса в воздухе сообщают, что Южная Америка сожжена дотла, небо над Нью-Йорком светится пурпуром от властительного луча смерти, и тут наконец серая псина может обернуться, и янтарные глаза вперяются в гляделки Неда Стрелмана…
Всякий раз, на всяком повороте кровь его и сердце поглаживаемы, лупцуемы, торжествующе воздеваемы и подталкиваемы к ледяному ночесвету, к высверкам и плавке термитной смеси, и Стрелман начинает расширяться неудержным светом, а стены камеры исходят кровавым свечением, оранжевым, затем белым, потом соскальзывают, текут воском, и все, что осталось от лабиринта, кольцами рушится наружу, воин и вой ужаса, строитель и Ариадна пожраны, расплавились в его свете, в лютом его взрыве…
Много лет назад. Полузабытые грезы. Посредники давным-давно встали меж ним и его окончательным зверем. Они откажут ему даже в крошечном извращении — в любви к своей смерти…
Но теперь, когда появился Ленитроп — внезапный ангел, термодинамический сюрприз, кто он ни есть… теперь все изменится? Можно Стрелману все же попробовать укокошить Минотавра?
Ленитроп сейчас, небось, уже на Ривьере, согретый, сытый, хорошо выебанный. Но снаружи в поздней английской зиме брошенные собаки по-прежнему скитаются по проулкам и бывшим конюшням, обнюхивают мусорные баки, скользят по снежным коврам, дерутся, спасаются, дрожат во влажных лужах берлинской лазури… стараются избегать всего, что не понюхаешь и не увидишь, что заявляет о себе ревом хищника столь абсолютного, что они тонут в снегу, скуля, и перекатываются на спину, подставляя Ему голые мягкие животы…
И что, Стрелман отрекся от них ради одного нетронутого подопытного человека? Не подумайте, будто он не сомневался в убедительности этой Аферы — мягко говоря. Пускай викарий де ла Нюи дергается из-за ее «правильности» — он же у нас штатный капеллан. Но… как же собачки? Стрелман их знает. Искусно отмыкает замки их сознания. У них нет тайн. Он умеет свести их с ума и подходящими дозами бромидов привести назад. Однако Ленитроп…
И павловец мотается по своему кабинету, беспокойный, постаревший. Надо бы поспать, да не выходит. Наверняка тогда, в стародавние времена, у младенца не просто вырабатывали условный рефлекс. Как мог он столько пробыть доктором и не развить рефлексы на определенные условия? Ему-то понятно: не только в этом дело, ясно же. Спектро мертв, а Ленитроп (
старина, полегче тут) был со своей Дарлиной, всего в нескольких кварталах от Св. Вероники, за два дня до.
Когда одно происходит вслед за другим с такой кошмарной регулярностью, само собой, не заключаешь автоматически, что тут у нас причина-и-следствие. Но ведь ищешь какой-то механизм, пытаешься раскумекать.
Нащупываешь, набрасываешь скромненький эксперимент… Уж этим-то он Спектро обязан. Даже если американец юридически не убийца, он болен. Нужно проследить этиологию, выработать лечение.
Предприятие это, знает Стрелман, чревато соблазном. Из-за симметрии… Его, изволите ли видеть, и раньше симметрия уводила обманной тропою: в кое-каких результатах анализов… допускал, что механизм непременно подразумевает зеркальный свой образ — «иррадиирование», к примеру, и «взаимную индукцию»… а кто вообще сказал, что и то и другое обязательно существует? Может, и в этот раз так сложится. Но сейчас это мучает его — симметрия двух секретных оружий, Снаружи, в Блице, рев V-1 и V-2, один — реверс другого… Павлов демонстрировал, как можно перепутать зеркальные образы Внутри. Понятия противоположения. Но что за новая патология кроется ныне Снаружи? Что за недуг у событий — у самой Истории — может создать симметрические противоположения, подобные этому автоматическому оружию?
Знаки и симптомы. Может, Спектро был прав? Снаружи и Внутри — части одного поля; возможно ли? Если б только по-честному… по-честному… Стрелману надлежит искать ответ на рубеже… правда ведь… в коре головного мозга лейтенанта Ленитропа. Мужик будет страдать — возможно, в некоем клиническом смысле, будет уничтожен, — но сколько народу сегодня страдают за него? Да я вас умоляю, каждый деньв Уайтхолле взвешивают и берут на себя риски, по сравнению с которым этот кажется почти обыденным. Почти. Что-то в этом есть, слишком прозрачное и юркое, не ухватить — Отдел Пси упомянул бы эктоплазму, — но Стрелман знает, что никогда не бывало момента лучше и конкретный предмет опыта взаправдув его руках. Надо сцапать сейчас или обречь себя на те же каменные коридоры, коих исход ему известен. Однако нужно сохранять открытость — даже иметь в виду, что ребята из Пси могут оказаться правы. «Возможно, мы все правы, — записывает он сегодня в дневнике, — и, возможно, истинно все, что мы предполагаем, — или более того. Что бы мы ни обнаружили, не приходится сомневаться, что он — физиологически, исторически — чудовище. Нам ни за что нельзя утратить контроль.Мысль о том, что он затеряется в мире людей после войны, наполняет меня глубочайшим ужасом, который мне не под силу задушить…»
***
Все больше и больше в эти дни ангельского явления и коммюнике Кэрролл Эвентир ощущает себя жертвой своего нелепого таланта. Своей «великолепной слабости», как некогда выразилась Нора Додсон-Груз. Проявилась эта слабость поздно: ему было 35, когда из другого мира однажды утром на Набережной, между штрихами двух пастелей уличного художника — лососины, темнеющей до оленины, — и десятком дряблых человеческих фигур, тряпично-жалких вдалеке, сплетающихся с железными конструкциями и речным дымком, ни с того ни с сего через Эвентира кто-то заговорил — так тихо, что Нора едва ли хоть слово уловила, не поняла даже, что за душа обуяла его и им воспользовалась. Тогда не вышло. Часть была по-немецки, некоторые слова она припомнила. Хотела спросить у мужа, с которым должна встретиться днем в Саррее, — но приехала поздно, все тени — мужчин и женщин, собак, дымовых труб — очень длинные и черные по огромной лужайке, а она, вся в охряной пудре, едва заметной в позднем солнце, что у края ее вуали творит очертания веера: эту пастель она и выхватила из деревянного ящика набережного живописца и быстро, гладко крутнувшись, земли касаясь лишь носком туфли, и сливочным бруском желтого, что крошился на плоскости, не отрывая руки, нарисовала на мостовой большую пятиконечную звезду — чуть выше по течению от недружелюбного подобия Ллойд Джорджа в гелиотропе и морской волне; и втащила Эвентира за руку в центральный пятиугольник, над головами — чайки вопящей диадемой, после чего встала в пятиугольник сама — инстинктивно, по-матерински, как обычно у нее бывало со всеми, кого любила. Пентаграмму она рисовала, ничуть не шутя. Перебдеть тут невозможно, зло всегда неподалеку…
Чувствовал ли он уже тогда, как она начинает отступать… призвал ли из-за Стены хозяина, чтобы как-то удержать? Она уходит вглубь от его пробужденья, его светский глаз — как свет на кромке вечера, когда в опасные, ну, может, десять минут не помогает ничего: надень очки и зажги лампы, сядь у западного окна — и все равно ускользает, свет утекает от тебя и вдруг на сей раз навсегда… в такое время дня хорошо учиться капитуляции, учиться убывать, как свет — или иная музыка. Сия капитуляция — его единственный дар. После он ничего не помнит. Иногда — редко — случаются дразнящие… нет, не слова, но ореолы смысла вокруг слов, что, очевидно, произносили его уста, и они задерживаются — если задерживаются — лишь на миг, как сны, их нельзя ни удержать, ни проявить, и вот уже они пропадают. С приезда в «Белое явление» он побывал под ЭЭГ Ролло Грошнота бессчетные разы, и там все как у нормального взрослого, только, может, раз-другой заблудший всплеск в 50 милливольт от височной доли, то от левой, то от правой, схемы не нарисуешь — все эти годы среди различных наблюдателей прямо дебаты шли, как о каналах на Марсе: Аарон Шелкстер клянется, что видел очертания медленных дельта-волн из левой лобной доли и подозревает опухоль, прошлым летом Эдвин Паток отметил «чередование всплесков-волн, свойственных подавленной малой эпилепсии, — что любопытно, они гораздо медленнее обычных трех в секунду», — хотя, надо сказать, Паток всю ночь перед этим провел в Лондоне, кутил с Алленом Фонарером и его компанией игроков. А не прошло и недели, как «жужелицы» дали Фонареру шанс: отыскать Эвентира с другой стороны и убедиться, что все разговоры о нем — правда, что Эвентир — рубеж между мирами, экстрасенс. Фонарер предлагал делать ставки 5 к 2. Только пока молчит: на гибких ацетатных/металлических дисках с перепечатанными стенограммами нет такого, что не могла сообщить любая из десятка других душ…