Все персонажи являются вымышленными и любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно.
… ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность;
стрелы ее - стрелы огненные; она пламень весьма сильный.
Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее.
Песн.8:6-7
Ибо таковые лжеапостолы, лукавые делатели, принимающие вид
Апостолов Христовых. И не удивительно: потому что сам сатана
принимает вид ангела света. А потому не великое дело, если и
служители его принимают вид служителей правды; но конец их
будет по делам их.
2-е Коринфинам 11:13-15
ГЛАВА 1
Мария закончила собирать вещи. Наконец-то все было погружено в машину. Несколько аккуратно связанных стопок книг, пакеты с одеждой, кадки с цветами и три иконы, аккуратно завернутые в газету и перевязанные красной тесемкой. Кажется, это все. Невелико богатство. Но больше ничего и не нужно. Потому что каждая вещь, взятая из этого дома, будет тянуть назад, потому что каждая вещь будет напоминать о кошмаре последних лет.
Накрапывал колючий осенний дождь: постукивал по крыше дома, по подоконниками и оконным стеклам, оставлял капли-бусинки на пожухлой траве и еще не успевших завянуть астрах. Все позади, все позади – слышалось Маше в мерном постукивании дождевых капель. Все забудется, забудется как страшный сон и никогда не повторится, – нашептывали бегущие по гранитным дорожкам струйки воды. Молодая женщина, в последний раз оглянувшись на оставленный дом, села в машину и завела мотор. Старая жизнь, как застиранное лоскутное одеяло, рассыпалась, оставив запах тления и скверны.
В соседнем доме, чуть отодвинув тюлевые занавески, за движениями своей родственницы пристально следили два человека. «Господи, помилуй!» – прильнув к окну, крестясь, повторяла матушка Нина, дородная, седая, но еще вполне моложавая женщина. Размашисто клал кресты и стоящий радом с ней отец Петр, сухой, сутулый мужчина. Они следили за своей невесткой уже более часа. Вот она вышла из дома, в ее руках какие-то свертки, затолкала их в багажник, обошла дом, наклонилась к кустам калины, стряхнув с чуть пожелтевших листьев капли дождя. Провела рукой по шершавой стене деревянного дома. Опять зашла в дом.
– Неблагодарная, ишь чего надумала! Да разве это мыслимо, вот так бежать от мужа, от семьи!? И добра семейного прихватить не забыла. Видишь, сколько книг вывозит. То ли еще будет! Ограбит она нас. По миру пустит… Ох, спаси и сохрани нас от лукавого, защити от врага рода человеческого, от всякой нечисти, от всякого зла, – запричитала матушка Нина.
– Куда она денется! – резко ответил отец Петр. – Одумается да воротится скоро… Бог даст, все образумится.
Они не спешили покидать дом и еще какое-то время напряженно смотрели в окно. Лишь когда затих звук отъезжающей машины, отец Петр, осторожно приоткрыв дверь, вышел во двор. За ним торопливо последовала и матушка Нина.
День был хмурый, промозглый. Белесое небо роняло в грязь редкие холодные капли. Мужчина поежился, с досадой махнул рукой и вновь вернулся в дом. Из тяжелого дубового комода достал свой портфель, вынул из него облачение, надел подрясник, епитрахиль, медленно повязал поручни. Поцеловав, надел на себя тяжелый иерейский крест и опять вышел во двор. Матушка Нина сидела на скамеечке и отрешенно смотрела на соседний дом. Она словно одеревенела. По ее щекам лились прозрачные как вода слезы. Пушистый серый платок, небрежно накинутый на голову, покрылся крохотными жемчужными капельками воды.
– Батюшка, что же мы теперь будем делать? – плаксиво, по-детски надув губы, спросила она.
– Молиться, матушка, молиться, – раздраженно ответил отец Петр и спешно направился в сторону церкви.
Матушка вздохнула, тяжело поднялась со скамейки и побрела вслед за мужем. Под ногами хлюпала грязь, колючий ветер, дерзко подталкивая в спину, заставлял ускорять шаг. А в церкви было тепло и уютно. Священник привычным движением зажег в алтаре семисвечник, матушка, порывшись в свечном столике, достала чуть прогоревшую толстую пасхальную свечу и поставила ее перед храмовой иконой. «Приидите, поклонимся Царю, нашему Богу…», – глухо начал отец Петр, «Приидите, поклонимся», – тут же подхватила матушка Нина. Их голоса слились воедино, наполнив гулкие своды храма звуками утренней молитвы.
Однако, машинально произнося давно уже заученные слова, ни отец Петр, ни матушка, не могли избавиться от тягостного, гнетущего чувства утраты. «Не вышел, не уберег ни сейчас, ни тогда… – тяжело вздыхал священник. – Да и как уберечь, когда грех пророс в ней? Помешалась совсем девка со своими страстями! Впрочем, сама воротится, куда ей деться? Пристыженная вернется… Конечно, вернется! Иначе… Отец Петр ощутил приступ удушья, словно какая-то сила, до боли знакомая, волна его прошлой жизни, обрушилась на него. Уж он-то знает, как крепки путы плоти, как корежит страсть и корчится погибающая душа, моля о спасении.
Это было лет двадцать, двадцать пять назад. Петр, тогда еще не батюшка, а молодой, светский, интеллигентный человек, робкий и застенчивый служащий одной мелкой конторы, увлекся фотосъемкой. В небольшой захламленной лаборатории, в свете алого фонаря, дни и ночи напролет он проявлял пленки, печатал снимки, сушил, ретушировал. Часами мастерил паспарту, обрамляя наиболее удачные фотографии. Жена его, Нина Петровна, эффектная, бойкая, жизнерадостная бизнес-леди советского времени, успешно совмещающая дневную работу методиста в детском саду и вечерние показы в модельном агентстве, на увлечения мужа смотрела снисходительно. Денег это в их скромный бюджет не добавляло, но некую свежую богемную струю привносило. Съемки симфонического оркестра, балетной труппы, известной даже за пределами Советского Союза, новые знакомства, свежие впечатления – все это наполняло жизнь рядовых советских интеллигентов особым, неповторимым шармом. Казалось, будущая жизнь предсказуема, и через десять, и через двадцать, и через тридцать лет судьба будет покровительствовать им, оберегая от непрошеных напастей и разочарований.
Испытания свалились неожиданно: на скромного сорокалетнего служащего крохотной конторы и одновременно с этим страстного фотографа обрушилась любовь. Девушка, совсем еще юная натурщица, почти девочка, вошла в его жизнь, завладела всеми его помыслами, всеми силами его души. Бесконечные съемки, ежедневные встречи, наполненные говорящим молчанием, десятки, сотни портретов. Подобно скульптору, воплощающему свой замысел в бесформенном куске белого мрамора, влюбленный фотограф пытался открыть в юной модели грани какой-то высшей гармонии. И, действительно, с ее портретов глядело удивительно чистое, сияющее своей непорочностью и чистотою лицо. Никакой порок, никакой грех не могли осквернить этот светлый образ. Потому что он отражал настоящую любовь. По крайней мере, так думал Петр.
Простой человек, скромный интеллигент, воспитанный в жестких нормах советской морали, переживал то, что могли вместить лишь натуры незаурядные – судьба подарила ему настоящее, глубокое чувство. Рассудок подсказывал ему одно: он, добропорядочный, примерный муж и отец семейства, не может нарушить закон, разбить семью. Да и разница в возрасте. Ведь это смешно, глупо и нелепо. А люди? Что будут говорить за его спиной? Соседи, друзья, коллеги, родственники… Провожать осуждающими взглядами? Стыд. Какой стыд. Как жить-то с этим стыдом?
Робкий от природы, боящийся чиновников, милиционеров, грубиянок-продавщиц из продуктовых магазинов, добровольно и всецело подчиняющейся своей жене, Петр с замиранием сердца представлял картины возможного будущего. Туманного, неопределенного, но непременно с грязными семейными сценами, истериками жены, осуждающими взглядами друзей, соседей, родственников… Он изнемогал от бремени все растущего чувства, оно страшило его своей новизной и непредсказуемостью. Одновременно с этим голос внутри раздавался все слышнее и звонче. Без этого твоя жизнь потеряет смысл. Станет обесцененной и обесцвеченной. Потому что ничего важнее этого нет. Ты зачахнешь, захиреешь, тело твое иссохнет, как ветка мертвого дерева, если не примешь этот подарок судьбы, отбросишь то, что вмещают лишь избранные. И всю жизнь ты будешь вспоминать эту девушку, сияющую своей чистотой и непорочностью. И в каждой женщине, проходящей мимо, ты будешь видеть отблески настоящей любви. Потерянной навсегда.
Наконец выбор был сделан. Вернее, это был даже не выбор, а столь привычное подчинение своей властной и умеющей подчинять жене. Она приложила все свои силы, всю мощь своей незаурядной натуры, чтобы вырвать его из этого дурмана тайной страсти. В ход пошли уговоры, увещевания, угрозы, подробные и обстоятельные разговоры с друзьями мужа, его коллегами по работе. Повлиять, внушить, образумить забывшего о морали советского гражданина, призвать, наконец, к ответственности! Пытаясь застигнуть обманщика на месте преступления, она часами на морозе выслеживала его у проходной, стыдила, рыдала наконец… И что же? Все бесполезно. Ничего не помогало. Ее муж не то чтобы отстранился. Он словно истончился весь. Озарился этим потоком любви. Нет, не любви! Нет любви в беззаконии! Нет любви вне семьи! Страсть! Помутнение рассудка!
У Нины Петровны было ощущение, что впервые в своей жизни она столкнулась с силой, превосходящей ее, не подвластной ее энергичной и безудержной натуре. Казалось, что все способы усмирения непокорного мужа испробованы, не действовала даже заговоренная бабкой-шепотуньей водичка, которую обманутая жена по вечерам добавляла в кастрюльки с супом и киселем.
Нежданно-негаданно помощь пришла оттуда, откуда ее меньше всего ожидали. Как-то вечером безутешная Нина Петровна забрела в старенький деревянный Успенский храм. До этого в церковь она не ходила, считая религию, как и положено нормальному советскому человеку, дурманом, мракобесием, убожеством, в общем, бесполезной и вредной старушечьей галиматьей. На дворе стояли восьмидесятые, религиозность тогда была не в моде, а за модой Нина Петровна, подрабатывающая в модельном агентстве, следила, так сказать, по роду своей профессиональной деятельности. То ли дело – эзотерика! Поклонница народной магии в лице всезнающих деревенских бабулек, пламенная почитательница Рериха и Кашпировского, Нина Петровна переступила порог Успенского храма и… застыла, пораженная красотой и, вместе с тем, будничной простотой церковной службы. Мерцали лампадки у ликов святых, священник приглушенным голосом читал молитвы, богобоязненные старушки дребезжащими голосами ему вторили – в общем, все было благолепно, правильно и по-домашнему уютно. Нина Петровна с удивлением разглядывала потемневшие иконы. Особенно ее потрясла картина Страшного суда на западной стене храма: шествие праведников к вратам рая и мучения грешников в огненном потоке. И рогатые бесы, и какой-то огромный извивающийся змей, и грозные ангелы с пиками в руках. Жуть! Женщина поежилась, неловко перекрестилась и, купив в церковной лавке несколько брошюрок о христианском браке, вышла из храма с чувством необыкновенного подъема.
Две недели Нина Петровна прилежно изучала христианскую семейную мудрость, а затем, вдохновленная новыми знаниями, вновь вступила в схватку со смертельным недугом, опутавшим ее мужа липкой бесовской паутиной. Все порочные фотографии – от лукавого! – были торжественно сожжены, а вместе с ними и все фотоальбомы, все почетные грамоты и дипломы. Обманутая жена, озаренная светом божественной истины, нашла верный путь спасения для мужа, для себя, для всей своей семьи, для каждого, кто попадал в плен любви. Нет! Какой любви? В плен блуда, одержимости и греха.
Стремительность обработки, которой подвергся незадачливый возлюбленный, поражала не только родственников, но и друзей. Сначала сопротивляющегося Петра обвенчали, узаконив небесным покровом гражданский брак, затем, с налету, с пугающей скоростью воцерковили.
Нина Петровна, женщина властная и умеющая добиваться своего, напрочь забыла свои увлечения Кашпировским, выбросила из кухонных шкафчиков бережно хранимую водичку, «заряженную самим Чумаком!», сменила модельные наряды на мешковатые и сирые платья, располнела, напрочь отбросив столь изматывающие ее диеты, походка ее стала неторопливой и слегка шаркающей, печальные глаза ее отныне смотрели с немым укором на мир, где торжествует порок, где каждая юная дева подобна стервятнику, готовому выхватить у нее то, на что она потратила столько лет жизни. Только Бог сохранит ее мир. Молитвы и свет Всевышнего обезопасят ее семью, оградят от порока плоти. Ишь, придумали любовь! Страсть и блуд! Страсть и блуд! Церквушка и святая водица. Пояски со словами молитвы, крестики с частицами мощей, ладанки, в которых зашита святая земелька, камушек с Голгофы – никто не посягнет на то, что принадлежит ей одной. Вот она – настоящая любовь! А то, ишь, придумали! Страсть и блуд!
***
– Страсть и блуд! – проговорила матушка Нина, когда они с мужем вышли из церкви. – Говорила я, предупреждала, что змею прикормили. Столько лет! Сколько лет! Куда помчалась-то? К веселой жизни! – обиженно продолжила она. – Знаем мы эту веселую жизнь. Страсти-мордасти. Покувыркаются, а что потом? Ох! Блуд! Блуд!
Попадья сжала губы. Никогда ей не забыть боль, которую причиняет страсть. Лезет из всех углов, из всех щелей, смердит грязной плотью, одуряет любовной течкой… Блуд, блуд! На глазах женщины снова появились слезы. Дрожащей рукой она достала крохотный платочек, громко высморкалась.
Странные, противоречивые чувства испытывала матушка. Своей поистине звериной женской интуицией она уже давно ощущала надвигающуюся семейную катастрофу, какую-то темную, смертельную тучу, несущую всему конец. Не только ее сыну, ее мужу, но и всей ее жизни, разумной, понятной и простой. Еще были какие-то попытки отодвинуть эту ловушку, но глубоко внутри она понимала – всему конец. Однако, удивительное дело, горечь странным образом перемешивалась с радостью, даже с ликованием. Беда – бедой, но наконец-то их семья освободилась от этой порочной с самого своего зачатия женщины. И никогда больше ни ее сын, ни ее муж, слабоватый, в общем-то, на дамские прелести человек, не увидят Машу, так беспардонно вошедшую в их жизнь почти четверть века назад.
Возвратившись домой, матушка Нина сослалась на усталость, ушла в спальню и с наслаждением улеглась на кровать, предварительно взбив и без того пышную подушку. Ей нужно было побыть одной.
Отец Петр долго и бесцельно бродил по двору. Уже смеркалось, когда он, наконец, вернулся домой. Подошел к кухонному шкафу, достал бутылку красного вина, налил себе полный бокал, выпил и с болезненным наслаждением почувствовал, как постепенно, словно ржавчина на сырой стене, в нем разрастается ненависть. Задавленная когда-то внутри его сила вырывалась наружу, пытаясь смести все преграды, все законы, все барьеры. Столько лет… Бессонные ночи, молитвы, смирение плоти. И труд, бесконечный и изматывающий труд, лишь в нем он чувствовал отдушину и успокоение. И Машенька, худенькой девушкой вошедшая в их семью двадцать пять лет назад. Худенькая жена его сына, женщина, которая так напоминала ему ту, о которой хотелось забыть.