И, разумеется, есть еще „таинственные огни“ — неплохое определение для тех людей, которые непрерывно заезжают в Марфу. Люди вроде Ирвина, Кабакова, Джадда и Питера Ридинга, лауреата гранта Лэннана, сильно пьющего скептика с кредитом в забегаловке „У Люси“, который любит пройтись по поводу чинатийского брюзжания о том, сколько стоят все эти проклятые инсталляции; или, в характерно марфинском стиле, провоцирует своих благодетелей, похваляясь своим стилем жизни. „От меня потребовали ничего не делать. Это мне подходит“. Но многие другие тоже, кажется, нашли свой путь в Марфу. Через несколько недель после конференции визит сюда нанес Сантьяго Хименес — младший, аккордеонист-
СЛИВ
Джуди Будниц
Я позвонила сестре и сказала:
— А на что похож выкидыш?
— Что? — переспросила она. — Ох… Похож на месячные, наверное. Сначала спазмы, потом кровь.
— И что с этим делают? — спросила я.
— С чем?
— С кровью и всем остальным.
— Не знаю, — нетерпеливо ответила она. — Я в таких вещах не разбираюсь, я же не врач. Если я и могу что-то подсказать, так только на кого подавать в суд.
— Извини, — сказала я.
— А почему ты об этом спрашиваешь? — поинтересовалась она.
— Просто я кое с кем поспорила. Думала, ты сможешь внести ясность.
— Что ж, надеюсь, ты выиграешь.
Я поехала домой, потому что так велела сестра.
Она позвонила и сказала:
— Сейчас твоя очередь.
— Нет, не может быть, я же вроде только что там была, — возразила я.
— Нет, в прошлый раз ездила я. Я все записываю, у меня неопровержимое доказательство, — сказала она. Она училась на юриста.
— Но, Мич… — Вообще-то ее имя было Мишель, но все звали ее Мич, все, кроме нашей матери, которая считала, что это звучит оскорбительно.
— Лайза, — сказала Мич, — хватит ныть.
Я слышала, как она что-то грызет, может, ручку. Я представила себе сестру — синие пятнышки на губах, и еще одна ручка воткнута в прическу.
— Скоро День благодарения, — напомнила я. — Почему бы нам не подождать и не приехать домой обеим?
— Ты что, забыла? Они же уезжают на праздники во Флориду, к Нэне.
— Мне сейчас некогда. У меня работа, ты же знаешь. У меня своя жизнь.
— А мне сейчас некогда ругаться, я готовлюсь к занятиям, — заявила Мич.
Я знала: она сидит на полу, вокруг разбросаны исписанные бумаги и высятся стопки книжек, из которых со всех сторон свисают, как лишайники, желтые липкие листочки. А Мич посреди всего этого широко раскинула ноги и делает балетные упражнения на растяжку.
Из трубки доносится приглушенное покашливание.
— Вовсе ты не готовишься, — возмутилась я. — У тебя там Нейл.
— Нейл мне не мешает, — сказала она. — Он тихонько сидит в уголке и ждет, когда я закончу. Так ведь, солнышко?
Раздалось послушное мычание.
— Ты зовешь его солнышком? — удивилась я.
— Так ты поедешь домой или нет?
— А я должна?
— Ну, я же не могу заявиться к тебе и вытолкать тебя насильно.
Дело вот в чем: мы с ней когда-то договорились, что будем ездить домой, проведывать родителей, по очереди. Вообще-то родители пока не нуждались в наших заботах, но Мич считала, что нам все равно пора привыкать. В будущем пригодится.
Помолчав минуту, Мич сказала:
— Они решат, что нам на них плевать.
— Иногда мне, наоборот, кажется: они хотят, чтобы мы оставили их в покое.
— Отлично. Отлично. Поступай как знаешь.
— Ох, ну ладно. Я поеду.
Я прилетела домой в четверг ночью. Хотя я заранее попросила родителей не встречать меня в аэропорту, когда я сошла с пандуса, они все равно были там, оба. Единственные неподвижные фигуры во всем терминале, а вокруг них сновали люди с багажом, спешили парочки торопливых стюардесс, катящих за собой крошечные чемоданчики.
На матери было коричневое пальто под цвет волос. Вид у нее был встревоженный. Рядом стоял отец, высокий, слегка покачивающийся на каблуках. На стеклах его очков плясали блики; его джинсам на вид было лет двадцать. Я была бы рада заметить их первой, подойти с непроницаемым лицом, ничем себя не выдавая, как чужая. Однако проделать этот трюк мне еще ни разу не удалось — они всегда замечали меня раньше, начинали улыбаться и раскидывали руки для объятий.
— Это все, что ты привезла? Всего одна сумка?
— Давай я понесу.
— Лайза, милая, ты неважно выглядишь. Как твои дела?
— Да, как дела? Видок у тебя ужасный.
— Ну спасибо, пап.
«Как дела?» — повторяли они снова и снова, дружно пытаясь вырвать сумку у меня из рук.
Дома мама принялась помешивать что-то на плите, а отец прислонился к дверному косяку в гостиной и глядел в окно на задний двор. Он всегда вот так приваливался к косяку, когда разговаривал с матерью.
— Я приготовила этот суп специально для тебя, — сказала мама. — Это тот самый, где надо снимать с помидоров шкурку и вручную вычищать зернышки.
— Мам, зря ты это затеяла.
— Хочешь сказать, суп тебе не нравится? Я думала, ты его любишь.
— Да люблю я, люблю. Но тебе не стоило хлопотать…
— Какие хлопоты?! Мне это в радость.
— Она не ложилась спать до двух часов, все снимала с помидоров кожу, — сообщил отец. — Я прямо слышал, как они кричат в агонии.
— Почем ты знаешь? Ты же спал, — проворчала мама.
— Я встал в полшестого, чтобы прибраться в саду перед работой, — сказал он.
Я выглянула в по-осеннему блеклый двор.
— Я подрезал кусты роз. Следующим летом они будут смотреться чудесно.
— Да, обязательно.
— Лайза, раз уж ты здесь, я хочу, чтобы ты завтра кое-что для меня сделала.
— Конечно. Что угодно.
— Я хочу, чтобы ты проводила мать на прием к врачу. И удостоверилась, что она туда попала.
— Хорошо.
— Вовсе она не обязана со мной идти, — возразила мама. — Глупая идея, ей же будет скучно.
— Ей положено делать маммографию каждые полгода, — объяснил отец, — но она все откладывала и откладывала.
— Я была занята, ты же знаешь.
— Она боится идти. Избегает осмотра уже целый год.
— Да прекрати же! Дело не в этом.
— Она вечно находит способ выкрутиться. Твоя мать — настоящий виртуоз по части уверток.
Она скрестила руки на груди. Это давняя история. И мамину мать, и тетю в свое время оперировали по поводу опухолей.
— У нее так со всеми врачами, — сказал отец. — Помнишь про линзы?
— Это совсем другой случай! Мне не нужны были новые линзы.
Она пятнадцать лет не показывалась окулисту. Все эти пятнадцать лет она носила одни и те же контактные линзы. Когда она наконец явилась на прием, врач был изумлен, он сказал, что за всю свою практику не видел ничего подобного, такие линзы уже давно сняли с производства. Он сперва подумал, что у нее в глазах розетки для варенья.
— Ты преувеличиваешь, — возмутилась мама.
— Мич, то есть Лайза, — начал отец. Он всегда путал наши имена; иногда, чтобы не ошибиться, произносит все три. — Она боится из-за последнего раза.
— А что случилось в последний раз? — спросила я.
— Мне сделали маммографию, — сказала мама, — а потом через пару дней перезвонили и сказали, что изображения получились нечеткие, и нужны повторные снимки. Я прошла процедуру еще раз, а результатов пришлось ждать несколько недель. Мне ничего не говорили, и все эти недели я не могла спать и твоему отцу не давала покоя, все пыталась представить, как это выглядит — опухоль. Метастазы — как прожилки синей плесени в дорогом сыре, думала я. У меня постоянно все болело, я считала собственный пульс ночи напролет. А потом они наконец позвонили и сказали, что все отлично, просто на первом снимке было размытое пятно, как будто я не вовремя пошевелилась.
— Ты небось во время процедуры не умолкала ни на минуту, — проворчал отец. — Учила врачей, как надо работать.
— Я небось дрожала! У них в кабинете всего градусов пять тепла, а они заставляют тебя сидеть на холоде в тонкой хлопковой рубашечке. Люди там не разговаривают с тобой и не улыбаются, а когда делают снимки, то раскатывают твою грудь между двух холодных стеклянных пластинок, словно блин.
Отец отвел взгляд. Подобные разговоры его смущали.
Мама переключилась на меня:
— Все эти ночи я непрестанно думала о своей матери, о том, как ее оперировали. Я ощупывала грудь, искала уплотнения и будила твоего отца, просила его тоже пощупать.
— Леа, — с укором произнес отец.
— Он не возражал. Может, ему даже нравилось.
— Пожалуйста, прекрати.
— А разве нет?
— Пообещай мне, что сходишь с ней, — сказал он мне.
— Она не пойдет, — отрезала мама.
На следующий день мы поехали в больницу на час раньше назначенного. Мама пододвинула сиденье так близко к рулю, как только возможно, и вцепилась в баранку обеими напряженными руками. На меня она поглядывала не реже, чем на дорогу.
По дороге нам попалось несколько раздавленных белок и опоссумов, на месте голов — красные пятна.
— Видимо, дело в погоде, — сказала мама, — что-то заставляет их выскакивать на дорогу по ночам.
— Ох.
— Мы слишком рано, — заметила она, — и как раз проезжаем мимо салона Рэнди. Почему бы не заскочить туда? Может, тебя успеют постричь и сделать укладку?
— Не сейчас.
— Думаю, он не станет возражать. Я всегда рассказываю ему о тебе, он будет рад познакомиться лично.
— Нет.
— Тебя всего-то и надо постричь с боков лесенкой и оставить челку…
— То есть как у тебя?
— Знаешь, я так сочувствую Рэнди, у него ужасный вид и постоянно круги под глазами, он говорит — его бойфренд угодил в больницу. Теперь при каждом удобном случае я стараюсь что-нибудь для него испечь, банановый хлеб или еще что. Но подозреваю, его помощницы съедают все вкусности быстрее, чем он успеет отнести их домой.
— Очень мило с твоей стороны.
— Я волнуюсь за него. О совсем себя не бережет.
— Да.
— Почему у тебя до сих пор прыщи? Тебе двадцать семь, почему ты все еще в прыщах, как подросток?
— Не у всех же такая идеальная кожа, как у тебя, — сказала я. — Зеленый свет. Поехали.
— У меня не идеальная кожа, — возразила она, поднеся ладони к лицу.
— Положи руки на руль, пожалуйста. Хочешь, я поведу?
— Нет, не хочу. Ты, наверное, устала.
Я прикоснулась ко лбу. Маленькие твердые бугорки, словно шрифт Брайля.
Она крутила руль. Я смотрела со стороны на ее лицо, на гладкую, подтянутую кожу. Интересно, когда у нее появятся морщинки. У меня-то они уже есть. На шее, например. Я вижу их в зеркале.
— Как у тебя с этим Петром?
— Все нормально.
— Он все еще играет… на этой, как ее? Гитаре?
— На бас-гитаре.
Она включила радио и стала перебирать станции.
— Может, попадется его песня, — радостно прокомментировала она.
— Я говорила, что он играет в группе. Но не говорила, что она достаточно хороша для радио.
— A-а. Ясно. Значит, группа любительская, для развлечения. А чем еще он занимается?
— Ничем. Пока.
— Вот как. А что это за имя такое — Пётр? Я правильно произношу?
— Польское, — объяснила я.
Я была не в настроении объяснять ей, что из Польши родом всего лишь его бабка, а родители родились в Милуоки, а сам он вырос в Чикаго и ни разу в жизни не бывал в Польше. Он сам взял себе имя Пётр, на самом-то деле он был никакой не Пётр, а Питер — с претензиями и длинными волосами. Я не стала ей этого говорить.
В поток перед нами вклинилась черная машина. Мама резко затормозила и выкинула в сторону правую руку, прикрывая мне грудь.
— Мама! Держи руки на руле!
— Извини, это я автоматически. С тех пор, как вы были маленькими…
— У меня же ремень пристегнут.
— Я знаю, милая, все равно ничего не могу с собой поделать. Я тебя не ударила?
— Нет, конечно, — сказала я.
Когда мы добрались до подземной парковки, мама опустила водительское стекло до упора, но все равно не могла дотянуться; ей пришлось отстегнуться и открыть дверцу, чтобы нажать на кнопку и получить парковочную квитанцию. Пока она выбиралась из машины, я смотрела на ее узкую спину, на этот изящный изгиб, на лопатки, напоминавшие сложенные под свитером крылья, на прядку темных волос, попавших в замочек ее золотой цепочки. Меня вдруг охватило желание скользнуть к ней поближе, обвиться вокруг нее. Это длилось ровно секунду.
Она развернулась и снова опустилась на сиденье, полосатая желто-черная планка шлагбаума пошла вверх, и я стала нетерпеливо притопывать, пока мама закрывала дверцу и поднимала стекло. Теперь она возилась с зеркалом заднего вида и поправляла юбку.
— Поехали, — попросила я, глядя на планку, которая зависла в поднятом состоянии, но при этом слегка подрагивала.
— Расслабься, милая. Эта штука нас не раздавит, обещаю.
— Знаю, — сказала я, закрыв глаза, и не открывала их до тех самых пор, пока мы не въехали в ворота и не завернули в темные, покрытые масляными разводами просторы парковки. Мне хотелось пересказать ей несколько юридических случаев, которые расписывала мне Мич: дурацкие происшествия; взбесившиеся молотилки; люди, угодившие внутрь гигантских механизмов или застрявшие на ленте транспортера и разрываемые на кусочки; руки, попавшие в хлеборезку; ненадежные мостки над цистернами с кислотой. Случаи в лифтах, случаи с трамплинами для прыжков в воду, случаи в поездах метро, случаи утонул-в-ванне, случаи ударило-током-от-миксера. А ведь были еще и такие случаи, о которых просто говорят: «На все воля Господня».
Я ей так и не рассказала.
— Запомни, где мы припарковались, — велела она.
— Ладно.
Но она не стала сразу вылезать из машины. Так и сидела, вцепившись в руль.
— Не понимаю, с чего это мы должны туда идти, — промолвила она. — Твой отец напрасно так беспокоится…
— Если ты не пойдешь, он будет беспокоиться гораздо больше, — сказала я, — кроме того, тебе нечего бояться, потому что все будет отлично. Верно? Верно.
— Если со мной что-то не в порядке, я бы предпочла не знать, — выдавила она, глядя на свои руки.
Мы вылезли и захлопнули дверцы, машина вздрогнула.
Она оказалась права насчет больницы. Там было холодно и мерзко. Она записалась в регистратуре, и мы сели ждать своей очереди. Комната для ожидания оказалась серой и пустой. Стулья были обтянуты старым винилом, прилипавшим к ногам. Лампы гудели и, если не смотреть прямо на них, как будто бы помаргивали.