А когда я наконец заставила себя включить свет, повернуться и посмотреть, то была настолько убеждена, будто там что-то плавает, что пустой унитаз стал для меня ужасным шоком.
Я вышла на работу во вторник.
— Я что-нибудь пропустила? — спросила я у одного из сослуживцев.
— А вы разве куда-то уезжали? — сказал он.
Я не знала его имени; все мужчины, работавшие там, выглядели одинаково. Они все были слишком шумные и слишком обильно брызгали слюной.
У меня был свой собственный отгороженный стенкой уголок, но я мечтала о личном кабинете, где можно было бы запереться.
Через несколько дней позвонил отец.
— Матери сообщили результаты обследования, — сказал он. — Маммограмма в порядке.
— Это здорово, — сказала я.
— Однако не похоже, чтобы она обрадовалась, — сказал он. — Ведет себя очень странно.
— Хм, — только и вымолвила я.
— Что происходит, Лайза? — спросил он. — Кажется, вокруг творится что-то подозрительное.
— Ничего не происходит, — сказала я. — Спроси лучше у своей жены, — сказала я. — Кстати, можно ее к телефону?
— Она только что умчалась на встречу, велела мне позвонить тебе. Сказала, ты испытаешь облегчение.
— Да уж.
— Сейчас позвоню твоей сестре, она тоже хотела знать новости. Или ты сама позвонишь?
— Я позвоню, — пообещала я.
Мне казалось таким странным, что Мич нужно звонить; телефонный звонок означал расстояние, но наше семейство было настолько сплоченным, все в нем были так крепко связаны друг с другом, что словно бы слились в единое целое. Зачем телефон, чтобы поговорить с кем-то, кто живет у тебя под кожей?
Мы обе приехали домой на Рождество.
Позже их навестила Мич.
Потом я.
Потом снова настала очередь Мич.
Когда я позвонила домой во время визита Мич, отец сказал:
— Твоей матери пора на очередную маммографию, так что я отправил Лайзу проводить ее.
— Ты имеешь в виду Мич? Лайза — это я.
— Да, правильно, ну, ты поняла.
Через несколько дней отец перезвонил, голос у него был напряженный.
— Твоя мать сегодня говорила с врачом, — сообщил он. — Но мне ничего не рассказывает. Она заперлась у себя в комнате и плакала. Потом позвонила твоей сестре и проговорила с ней целый час. Скорее всего, доктора что-то обнаружили. Я дам тебе знать, когда все прояснится.
— Хорошо.
Я повесила трубку и позвонила Мич.
— Привет, — сказала она. Звук такой, будто она грызет ручку и давится.
— Мич, — сказала я, — это твои результаты, ведь так?
Она вздохнула и промолвила:
— Смешно, но я думала, что оказываю ей услугу. Думала, избавляю ее от лишних тревог.
— Ты пошла на процедуру вместо нее?
— Знаешь, — сказала Мич, — теперь она волнуется больше, чем если бы уплотнение нашли у нее. Как будто это ее опухоль, как будто это она была предназначена для нее, но мать как-то ухитрилась свалить ее на меня.
— Глупости какие, — сказала я. У меня было чувство, будто я беседую сама с собой.
— Хотя, знаешь, если бы это было возможно, я бы так и сделала, — сказала Мич. — То есть если бы был какой-то магический способ изъять опухоль из ее груди и пересадить в мою, я не сомневалась бы ни секунды.
— А я бы хотела сделать это ради тебя, — сказала я.
— Да, мы могли бы разделить ее на всех.
— Один десерт и три вилки, — сказала я.
И потом, когда я сидела одна-одинешенька на полу в своей квартире, я вдруг перестала понимать, где заканчиваюсь я и начинаются другие люди. Я вспомнила, как стояла в белой комнате, с грудью, зажатой между челюстей гудящей машины, и чувствовала уплотнение, которое вроде было у меня, а вроде и у мамы. Я представляла себе маммографические снимки как лунный рельеф. А потом я уже не могла вспомнить, у кого из нас была опухоль, кажется, у всех, она была мамина, моей сестры и моя, а потом снова зазвонил телефон, я взяла трубку и услышала голос отца. Тот обратился ко мне как обычно: «Леа-Лайза-Мич».
НЕЖНЫЙ СЛОН
Лидия Дэвис
Она терпеть не могла нежных слонов. Быть может, оттого, что «неж» есть «жен» наоброт, а «жен» — начало наименования того, чем являлась она сама — женщиной. Нежный слон носил на себе отпечаток печали, как снежный стон. Нежный слон, с ее точки зрения, должен был издавать снежный стон. Слон также содержал в себе пару букв от воин, а от него рукой подать до войны. Вой-ны. Стон-ны. Слон к тому же включал в себя почти все необходимое, чтобы получилось слово ноль. Ноль, бесспорно, понятен и близок даже слону. Ноль слонов — это как раз там, где живет большинство американцев. Заслонить все на свете для человека может много нулей — на банковском счету особенно. Ноль слонов есть Америка, но заслонение многими нулями не может ли привести к вой-не? Заслонение приводило, в ее понимание, к снежному стон-ну. Америка могла бы вдруг превратиться в один гигантский долгий стон. Не понеженный слон превращается в заснеженный склон: пусть уж лучше тогда заснеженный склон. Да, пусть будет заснеженный склон и луна. И пусть будет ноль слонов, сказала она. Или даже соль носов.
* * *
Кому:
_ _ _
Кристоферу М. Коннору
генеральному директору «Шервин Уильямс»
101, Проспект-авеню НУ
Кливленд, Огайо,
44115
_ _ _
Дорогой мистер Коннор,
У Вас много важных дел, поэтому я тоже сразу приступаю к делу. В последнее время я рассылаю письма капитанам нашей индустрии, сочиненные от лица ирландского сеттера по кличке Стивен. Каждое письмо уникально. Вот Ваше:
В ту ночь я бежал, словно плыл по глубокому озеру, только еще тише. Я обгонял других собак, собак, которых знал, они были теперь силуэтами или просто черными ходячими кустами и казались мне пустым местом. Глаза Самсона, днем голубые, как лед, стали белыми и отражали свет. Я пронесся мимо, точно увлекаемый течением, не чувствуя, как ноги цепляются за сырую-пресырую траву.
Я бежал, ибо хотел почувствовать, как холодный ветер ворошит мою шерсть. Небо стало серо-синим, так бывает, когда в темноте исчезают облака. Дома склонялись надо мною, а я кружил среди деревьев. Черт возьми, я быстроногий пес!
Как меня задолбала людская болтовня. Я слышу все, что они говорят, все сразу. Стоит кому-то открыть рот, как я слышу их всех, слышу всё, что было сказано за много-много лет, и это всегда одно и то же, одно и то же злобное равнодушное нытье.
Но я говорю: Вуууу! Вууууууууууу!
Знаешь, как бегают гепарды — как их ноги почти не касаются земли? Это я, мужик, — на бегу мой мозг вертится вокруг тела, хула-хуп над головой, и я несусь вперед, мать твою, как на воздушной подушке.
Просто это любовь.
Мистер Коннор, спасибо за внимание.
От кого:
_ _ _
Дэниел О'Мара
5811 Меса-драйв, № 216
Остин, Техас
78731.
_ _ _
СУМАСБРОДСТВО БАНВАРДА
(Или как могла затеряться картина длинной в три мили?)
Пол Коллинз
«Прививая вкус к изобразительному искусству тем, кто не слишком об этом задумывался, мистер Банвард преуспел гораздо больше, чем любой художник-одиночка со времен возникновения живописи. За что ему честь и хвала».
«The London Times».
Жизнь Джона Банварда поистине являет собой квинтэссенцию мыслимых и немыслимых утрат. В 1850-х годах Банвард считался наиболее известным из художников своего времени, а возможно, и первым за всю историю художником-миллионером. Он завоевал признание миллионов, как обычных людей, так и выдающихся современников, таких как Диккенс, Лонгфелло, королева Виктория; казалось бы, его талант, богатство и положение в обществе непоколебимы. Однако тридцать пять лет спустя, окончив свой жизненный путь, этот же самый человек был опущен в самую скромную могилу на кладбище пограничного городка, затерянного среди просторов Территории Дакоты. [44]Его самые знаменитые полотна оказались уничтожены, а имя невозможно было отыскать ни в одном справочнике. Джон Банвард, величайший художник своего времени, оказался напрочь вычеркнут из анналов истории. Что же случилось?
В 1830 году пятнадцатилетний парень распространил среди своих школьных приятелей программку, законченный вид которой придавала такая наивная оплошность, как пропуск номера пятого:
УВЕСЕЛИТЕЛЬНЫЕ ЗРЕЛИЩА БАНВАРДА
(Демонстрируются по адресу: Центральная улица, д. 68, между Уайтом и Уокером)
Номера:
Первый: Солнечный микроскоп
Второй: Камера-обскура
Третий: Панч и Джуди
Четвертый: Морская сценка
Шестой: Волшебный фонарь
Вход (чтобы посмотреть все): шесть центов.
Ниже дни сеансов, а именно:
по понедельникам, четвергам и субботам.
Представление начинается в половине четвертого пополудни.
Джон Банвард, устроитель
Школьники даже не догадывались о том, что стали первыми из более чем двух миллионов свидетелей таланта Джона Банварда, заключавшегося в умении развлечь публику. Наверняка этих мальчиков, посещавших домашний музей и диораму Банварда, встречал отец Джона Дэниел Банвард, удачливый строительный подрядчик, и сам не прочь поупражняться в искусствах. Любознательный сын унаследовал тягу к рисованию, писательству и занятиям наукой, причем последнее началось со взрыва: юноша ставил эксперимент, и водород взорвался, серьезно повредив ему глаза.
Однако настоящие бедствия были еще впереди. Когда в 1831 году у Дэниела Банварда случился сердечный приступ, его деловой партнер сбежал, прихватив капиталы компании. Последовавшая затем смерть отца принесла семье банкротство. На глазах у Джона все имущество пошло с молотка; он же взял и «подался в свободные края», точнее, в Кентукки. [45]Обосновавшись в Луисвилле, Джон поступил на работу в аптекарский магазин; свои художественные способности он оттачивал в подсобке, делая мелом карикатурные наброски с покупателей. Владелец магазина, не заинтересованный в том, чтобы поощрять подростка в его упражнениях, уволил парня. Пробавлялся Банвард тем, что рисовал вывески и портреты в доках.
Именно там он и познакомился с Уильямом Чапманом, владельцем первого в стране плавучего театра. Чапман предложил Банварду работу художника-декоратора. Само суденышко отличалось простотой в сравнении с более поздними судами; Банвард потом вспоминал:
«Судно было небольшим — если публика скапливалась на одном борту, вода захлестывала низкие планширы и проникала в каюту, где шло представление. Что вынуждало труппу посменно заниматься не своим делом — откачивать воду, не давая суденышку утонуть. Иной раз волна от проходящего мимо парохода гнала воду в щели между обшивочными досками — душ публике был обеспечен… Правда, плату за подобное развлечение не взимали».
Да и вообще во всем, что касалось денег, никакой определенности не было. Однако если за время плавания на судне Чапмана Банвард что и приобрел, так это обширный опыт по части набросков и зарисовок пейзажных просторов — как позднее окажется, умение поистине бесценное.
Банвард решил, что лучше жить впроголодь, но работать на самого себя, а не на кого другого, и в следующем сезоне расстался с Чапманом. Он сошел на берег в городке Нью-Хармони, штат Огайо, где задумал основать театральную компанию. Банвард был в ней и за актера, и за художника-декоратора, и за режиссера; иногда он выскакивал на сцену в роли волшебника. Свое предприятие он финансировал, вытягивая из спонсора все до последнего — способ, к которому Банвард позднее прибегнет не раз.
В те времена река все еще оставалась чистой и… небезопасной. Однако труппа продержалась два сезона; кочуя из порта в порт, они играли Шекспира и другие пьесы. Лишь очень немногие города могли позволить себе собственный театр, но зато жители не жалели денег, когда к пирсу причаливали дрейфующие актеры. Порой зрители платили за место на борту натуральным продуктом — курами, мешками с картофелем, — что позволяло латать многочисленные прорехи в меню труппы. Однако в конце концов еда, деньги да и терпение подошли к концу; павшему духом Банварду, измученному приступами малярийной лихорадки, пришлось просить милостыню в порту города Падьюка, штат Кентукки. Хотя с годами Банвард поднаторел в делах шоу-бизнеса, в душе он оставался все таким же талантливым, умным и отзывчивым мальчишкой. Некий импресарио из местного театра сжалился над бедствующим парнем и нанял его рисовать декорации. Банвард с легким сердцем покинул свое суденышко.
И правильно сделал — ниже по течению между отчаявшимися трагиками вспыхнула кровавая поножовщина. Закон явился в образе беспомощного констебля, который, едва успев подняться на борт, тут же споткнулся о дверцу люка сценических подмостков и свернул себе шею. Оказавшись с мертвым полицейским на руках, команда запаниковала и бежала с судна; ни о ком из них Банвард больше не слышал.
В Падьюке Банвард сделал первые шаги к созданию «движущихся панорам». Панорама — расположенная вкруговую картина со зрителем в центре — была сравнительно новым изобретением, находчивым применением перспективы, открытой в конце XVIII века. К началу XIX века Институт Франции [46]официально признал панораму самостоятельным видом искусства. Изобретатель фотографии Луи Жак Манде Дагер пошел дальше, первым создав «диораму» — панораму из холста на передвижных рамах, которую можно было рассматривать благодаря оптическим эффектам. Когда маленький Банвард жил в Манхэттене, он мог прошагать несколько кварталов ради того, чтобы с изумлением поглазеть на эти огромные рулоны разрисованного холста, изображающего морские порты и «Путешествие к Ниагарскому водопаду».
Банварду исполнилось двадцать, однако он помнил об оставшихся позади годах тяжелой болезни и жестокого голода. Свободное время молодой человек проводил в Падьюке, занимаясь живописью и создавая движущиеся панорамы Венеции и Иерусалима: полотна, натянутые между двух роликов и приводимые в движение рычагом с одной стороны, позволяли публике стоять и смотреть, как перед ней разворачиваются удивительные пейзажи. И все-таки Банвард не мог долго жить без реки. Он вновь наметил маршрут, теперь уже по рекам Миссисипи, Огайо и Миссури, собираясь торговать галантерейными товарами и попутно зарисовывать проплывающие мимо пейзажи. Были у него и более грандиозные замыслы: в пограничных областях страны с успехом показывали диораму «кругов ада»; Банвард решил, что ее можно усовершенствовать. Во время остановки в Луисвилле он соорудил движущуюся панораму, которую назвал «КРУГАМИ АДА почти 100 футов длиной». В 1841 году панорама была закончена, и Банвард продал ее, выручив гораздо больше, чем за Венецию и Иерусалим.
Панорама произвела настоящий фурор. То было зарождение кинематографа — первый законный брак, свершившийся между реальностью зрительного восприятия и реальностью физического движения. У публики прямо-таки дух захватило, впрочем, у Банварда тоже: он пребывал в том самом лихорадочном состоянии, которое охватывает художника, открывающего новый вид искусства. Ободренный скорым успехом, двадцатисемилетний художник замахнулся на картину столь грандиозную, что она должна была затмить все сделанное до и после: он задумал изобразить портрет реки Миссисипи.
Когда мы читаем о границах продвижения переселенцев, нам представляются Калифорния и Невада. Во времена же Банварда граница все еще проходила через Миссисипи. Пускаясь по нетронутой глади реки и ее притоков, путешественник лишь изредка мог рассчитывать на комфортный отдых в каком-нибудь поселении; в пути человека поджидали всевозможные напасти, тучи комаров, а если он осмеливался причалить, то и медведи. Однако Банвард к тому времени успел уже несколько раз сплавиться по реке в обоих направлениях, а однажды и вовсе плавал в одиночку, коммивояжером. В идиллической жизни на воде были моменты как приятные, так и опасные; позднее Банвард вспоминал: