«Красавчик» скользнул сквозь облака, легко, как электромобиль в парке аттракционов, а я был оглушен. Я чувствовал запах дыма. Рукоятку аварийной посадки заклинило. Я попытался нырнуть и выровняться, но «красавчик» весь заходил ходуном, и я стал падать, я полетел на землю, как комета, в ужасе не отводя глаз от дисплея. Гигантские желтые челюсти пустыни вздыбились, а потом широко распахнулись и проглотили меня целиком.
Когда я очнулся, то понял, что привязан к стулу, а над головой у меня висит электрическая лампочка. Сквозь бамбуковые стены пробивались полосы света. Поморгав, я увидел, что сижу в маленькой лачуге, а со мной — несколько иракских солдат. Это место я стал называть про себя «хижина». В ней пахло страхом. Солдаты курили, хохотали, а один из них, вытянув руки перед собой, стискивал пальцами воздух, как будто там женские груди. Наконец солдат, стискивавший воздух, услыхал мои стоны, посмотрел в мою сторону, а потом сунул два пальца в рот и громко свистнул в крохотное окошко в двери. Дверь распахнулась, и прямо ко мне направился маленький одноухий человек и врезал мне палкой по подбородку. От удара челюсть мгновенно вывихнулась, а я вместе со стулом полетел на пол. Сквозь звон, стоявший у меня в голове, я услышал их смех, а потом одноухий сказал: «Привет. Меня зовут Мул. У меня к тебе есть пара вопросов. А ты на них ответишь, правда?»
Я задыхался. Ощущение было такое, будто от удара рот влетел в лоб, и, когда я попытался что-то сказать, у меня раздвинулась макушка. Я медленно пополз вперед на четвереньках, смутно чувствуя, что солдаты равнодушно наблюдают за моими усилиями; я услышал, как один из них хохотнул и сказал: «Америкос». Наконец я с силой прижался подбородком к стене, и — щелк — с таким звуком, как будто спустился затвор фотоаппарата, челюсть встала на место, а по позвоночнику прокатились волны облегчения. Это чувство — чувство облегчения — с тех пор никогда не покидало меня. Поэтому, когда через два часа Мул врезал мне по челюсти, кажется, уже в сотый раз, я был почти благодарен. Почти, но не совсем.
Я просто выплюнул несколько зубов.
Все, что происходило начиная с этого момента, расплылось у меня в одно большое пятно. От боли я запомнил только отдельные картинки, вспышки, запахи, а под конец — вкус крови во рту. Мул хотел записать со мной пропагандистское видео.
— Если ты хочешь еще раз увидеться с семьей, — сказал Мул.
— Я прошу совсем немного. Станешь кинозвездой, — сказал Мул.
— У меня скоро лопнет терпение, капитан Дагэн, — сказал Мул.
— По-моему, тебе больно, капитан Дагэн, — сказал Мул.
Я ничего не отвечал. Я держал рот на замке, но не из патриотизма — сказать по правде, никогда еще мне не было настолько плевать на свою страну, как тогда, — просто я понимал, что если послушаюсь, если запишусь на кассету, то потом уже не понадоблюсь им, и они меня прикончат.
Мул вытащил ручную электродрель «крафтсман», из тех, что продают в «Сиэрз». В мозгу у меня опять прояснилось. Мул несколько раз нажал на пуск, и дрель завизжала. Потом он подошел ко мне вплотную и приставил сверло к моему затылку.
— Может быть, теперь запишешься на видео?
Я посмотрел на него.
— Пожалуйста, не надо, — сказал я.
Мул улыбнулся.
— Все в твоих руках, капитан Дагэн.
— Пожалуйста, — сказал я. — Не надо.
Потом я почувствовал, как сверло с силой уперлось мне в череп. Было очень тихо, и я видел все, хотя мои глаза были закрыты. Видел все волоски в носу у Мула. Видел трех солдат — теперь они стояли за дверью хижины. Один из них двигал бедрами взад-вперед, как будто кого-то трахал. Другие двое смеялись. В небе парил стервятник. Потом я увидел, как указательный палец Мула медленно вжимается в оранжевый пластмассовый рычажок, жужжание оглушило меня, и я почувствовал, что сверло давит и прорывает мой скальп.
Нетрудно догадаться, что свои пророческие сны я не всегда переживал легко. Я никогда никому про них не рассказывал — ни своей жене, миссис Дагэн, ни тем более своей дочери Либби, пока она еще была жива, пусть земля будет ей пухом. Конечно, и то, что мне снилось, не всегда меня радовало (порой будущее бывает не слишком радужным), но самым скверным было чувство вины. Господи Боже. Ох, это чувство вины. Как будто все натворил я сам. В смысле, в конце концов мне начинало казаться, будто всякая дрянь произошла именно потому,что сначала я увидел ее во сне, как тогда, когда на моего соседа Гордона кинулся его собственный пес и откусил ему большой палец на руке. Да, это правда, я всегда терпеть не мог Гордона, потому что в прошлом году, когда мы устроили с соседями шашлыки, он напился в стельку, на глазах у всех схватил мою жену за правую грудь и сказал: «Тук-тук», а она, тоже пьяная, кокетливо улыбнулась и ответила: «Кто там?» — и все это, конечно, было невероятно оскорбительно для меня, но это не имеет никакого отношения к делу, ведь я совершенно не желал Гордону остаться без пальца. Но я видел это во сне. А потом сон сбылся, и вот вы мне скажите, как мне было не почувствовать себя чуть-чуть виноватым?
Всего Мул проделал у меня в голове шесть дырок диаметром в четверть дюйма. Я смутно понимал, что к чему. Помню, что когда все кончилось, я смотрел на него как сквозь туманную дымку, а Мул улыбнулся и сказал: «Ты очень упрямый человек, капитан Дагэн». Я чувствовал: кажется, он приковывает меня наручниками за ноги к столбу в центре комнаты. Потом Мул сказал: «Может быть, ты умрешь. Может быть, нет. Но если не умрешь, то сильно проголодаешься. И не исключено, что, когда ты проголодаешься… да, не исключено, что тогда ты запишешься на видео. А пока до свидания, капитан Дагэн», — и исчез за дверью.
После этого все быстро покатилось под откос. Я остался один на один со своим безумием. Вы уже слышали подобное тысячу раз. Я имею в виду истории про военнопленных. Я спустился в ад и снова вернулся в свой разум. Я потерял надежду. Моя душа стала розовым червяком, которому в брюхо вонзили крючок, и я стал ждать, когда из тьмы приплывет ангел смерти и проглотит мою душу.
Таким был первый день.
Второй день был хуже. На второй день я стал слышать голос своей тринадцатилетней дочери Либби. Я понимал, что это галлюцинация, но все-таки слышал. Я сидел, прислонившись к стене, и вокруг моей головы с жужжанием летали мухи. Я слышал, как голос Либби говорит: «Лейтенант Джефф Дагэн, с тобой говорит твоя дочь. Соберись. Ты должен выбраться отсюда. Да, это правда, дела идут скверно, но я пришла, чтобы помочь тебе. Ты лейтенант ВВС США, и ты на войне, а значит нельзя падать духом. Немного смекалки — и ты окажешься на свободе».
Тут я понял, что голос Либби звучит не у меня в голове. Я поднял глаза и увидел ее — у двери, спиной к ней, стояла Либби. Точнее, что-то расплывчатое и похожее на Либби. Ее окружали лучи белой энергии. Она была хорошо одета — в красивых кожаных туфельках, бело-желтых чулочках и зеленой кашемировой водолазке. Носик у нее, как всегда, был маленьким.
Я был в возмущении от того, что мой разум вытворяет такие идиотские трюки. «Издеваешься? — спросил я. — Это что, шутка?»
— Нет, папа. Это я, Либби.
Я не знал, что говорить.
— Ну, допустим, — сказал я. — А почему ты вся идешь волнами?
— А вот почему, — сказала она и объяснила мне все. Она сказала, что умерла. Она рассказала, как Джо по прозвищу Дымок, ее сиамский кот, выскочил на улицу перед красным «шевроле», и как она спасла Дымка, но, спасая его, сама попала под машину и погибла. Когда она закончила, заговорил я.
— Чушь. Неужели ты думаешь, что я в это поверю? — я стал стучать себя кулаком по голове. — Эй, послушай! Послушай! Я знаю, что ты здесь, у меня в мозгах. Я знаю, что это твои штучки. Я ожидал от тебя большего. Прекрати немедленно.
По лицу Либби было видно, что она не одобряет моего цинизма. Она нахмурилась и закусила нижнюю губку.
— Ну пойми. На самом деле тебя нет. Ты — галлюцинация, результат шока. Уходи, прошу тебя. Я так больше не могу.
— Не надо. Я пришла, чтобы помочь тебе, папа, — сказала она. — Мы должны вытащить тебя отсюда. Нельзя, чтобы мама потеряла нас обоих.
Я почувствовал, что начинаю звереть.
— Вот именно. Слушай, ты, черт возьми, кем бы ты ни была, ты начинаешь меня серьезно злить.
— Тсссс. Пока хватит. У нас нет времени. Сейчас мне надо идти, но завтра я вернусь и помогу тебе убежать.
С этими словами Либби повернулась, шагнула в стену и исчезла.
На следующее утро я проснулся от того, что кто-то пнул меня по лодыжке.
— А ну проснись. Ты что? Отдыхаешь?
Я открыл глаза и увидел Либби. Вид у нее был крайне сосредоточенный.
— Значит так, — сказала она. — Я кое-что разведала и подслушала их разговоры. Дела идут совсем скверно. Думаю, они планируют какую-то вылазку. Главарь у них настоящий псих. Поверь мне, с ним лучше не связываться.
— Ой, боюсь-боюсь, — сказал я. И указал на свою голову. — У меня в башке просверлили шесть дырок, и теперь плод моего воображения объясняет мне, что у меня неприятности. Очень интересно. Что ты можешь сказать о моих неприятностях такого, чего я сам не знаю?
— Папа, они хотят повесить тебя во дворе прямо сегодня. Немедленно. Тебя и еще одного пилота, которого они поймали. Они хотят устроить демонстрацию, чтобы поднять боевой дух перед вылазкой, — сказала она.
— Я тебе уже сказал. На самом деле тебя нет. — Я закрыл глаза руками. — Я тебя не вижу.
Но она продолжала:
— Итак. Вот что ты должен сделать. Они могут прийти за тобой в любую секунду. Мы должны поторопиться. Сейчас я сниму с тебя наручники. Ты согнешься, как будто тебе больно. Потом выхватишь у охранника пистолет и стукнешь этим пистолетом его по голове.
И вдруг я застыл. Потому что это была правда: я слышал, как с той стороны двери звенит ключами охранник. Во рту у меня пересохло.
Через две секунды вошел охранник, а я лежал, согнувшись пополам и делая вид, что мне больно.
— Боже, господи боже мой, — стонал я.
Еще один случай произошел, когда мне было девять. Тот сон был намного более смутным, чем остальные, и все-таки я проснулся тогда посреди ночи весь в поту и, хоть и не мог понять, в чем дело, но знал, что моей маме грозит опасность. А назавтра вечером, перед самым ужином, я смотрел, как мама режет морковку на доске, и ни капли не удивился, когда она подняла на меня глаза, чтобы велеть мне накрывать на стол, и отрезала себе указательный палец. Мы ехали в больницу на скорой помощи, а я все время всхлипывал: «Прости меня, пожалуйста. Прости меня, пожалуйста».
Но самый неприятный сон приснился мне за две недели до вылета в Саудовскую Аравию на войну в Заливе. Даже сейчас мне очень тяжело рассказывать о нем. Сон был динамичным и простым. Моя тринадцатилетняя дочка Либби выскакивала на проезжую часть, и ее насмерть сбивал красный «шевроле», когда она пыталась прогнать с дороги своего сиамского кота Джо по прозвищу Дымок — полное имя Дымок Джо, Лучший Котяра На Свете.
Теперь вы понимаете. Во всех этих событиях — и с Гордоном, и с мамой, и с Либби — была одна общая деталь. Все они совершались в моих снах перед тем, как происходили в реальности.
Когда я выскочил из дверей хижины, мои глаза едва не взорвались от солнечного света, но потом зрачки сузились, и я помчался к «красавчику». Когда я бежал к самолету, то с ужасом заметил капитана Джибса — он был повешен на веревке посреди двора. Его окружили солдаты, они стояли спиной ко мне, они издевались над Джибсом, швыряли камни, харкали в него. Добравшись до «красавчика», я залез под сиденье и увидел, что все мое оборудование лежит там нетронутым. Я набросил на себя бронежилет. Когда я рылся в рюкзаке, то услыхал крик и поднял глаза. Там, в дверях хижины, стоял охранник, потирая затылок. Он что-то кричал по-арабски и показывал пальцем на меня. Компания, окружившая Джибса, обернулась и посмотрела в мою сторону. На секунду воцарилась тишина, а потом, едва разглядев меня, они заорали, завопили, понеслись.
Взвыла сирена. Залаяли собаки.
Я взял девятимиллиметровую «беретту» охранника, выскочил из «красавчика» и помчался к стоящему пустым танку М-60, я отстреливался во все стороны, и два человека упало. Запрыгнул на борт танка и соскочил с него, скакнул вперед, мимо летящих пуль. Я увидел раненого, который лежал на земле и пытался что-то снять с пояса. Я застрелил его.
Я прыгнул, широко разведя ноги, и оказался на спине верблюда, заорал: «Хайааа!» — и поскакал на нем, стремительно и дерзко, прямо в гущу пуль и иракских солдат. У меня на пути возник Мул, и верблюд замедлил шаг и остановился. «Это очень глупо, капитан Дагэн», — произнес Мул и бросил осколочную гранату. Граната была в воздухе, когда я сорвал с себя бронежилет и накрыл им морду верблюда. Граната взорвалась, но осколки отскочили от бронежилета. Думаю, в этот момент верблюд понял, что я его союзник. Я заорал: «Ну помоги же мне!» — верблюд рванул вперед и сшиб Мула головой.
И в этот момент, когда я смотрел сверху вниз на Мула, распростертого на земле, я почувствовал очень странное ощущение у себя в пупке. Было такое чувство, словно пупок разболтался. Очень необычное чувство. Я опустил руку, чтобы дотронуться до пупка, и нащупал в животе дырку размером с серебряный доллар. Мой указательный палец исчез в этой дырке, но крови там не было. Просто дырка — и все. И тогда я потерял сознание.
Когда я пришел в себя, верблюд галопом несся через пустыню. Я слышал звук, который разбудил меня, — мерное постукивание верблюжьих копыт по дну пустыни. Грудью я бился об верблюжий горб. Солнце только начало вставать, и кроваво-красные разводы разлились по линии горизонта, словно кто-то положил солнце в соковыжималку, а с другой стороны на небе висела серебряная-серебряная луна. Я обернулся и увидел, что иракский лагерь превратился в крохотную точку на горизонте. «Слава богу, — сказал я. — Я ведь там едва не погиб». Но как только мои губы пробормотали эти слова, я понял, что не имею ни малейшего понятия о том, кто я такой. Меня охватила паника. Я не мог вспомнить, даже как оказался в этой пустыне. Я задал себе вопрос.
С чего надо начинать, когда собираешься думать?
Ответа у меня не было.
Сердце увеличило громкость на пару децибелов. Но все-таки я не остановился, я ехал вперед и обмозговывал свой вопрос, насколько хватало сил, но потом вдруг мозг устал думать, поэтому я решил: пока память ко мне не вернется, надо быть проще. Лучшее, до чего я додумался, сводилось к следующему: ты — человек. Ты живой. Ты едешь на верблюде.
Так я и ехал через пустыню на верблюде, у которого не было имени.
Я ехал, один день сменялся другим, и тот сменялся новым, а у меня не было ни еды, ни питья. Я не знал, куда я еду, но даже не задумывался об этом. Солнце, этот величественный огненный шар, вставало и заходило, вставало и заходило, вставало и заходило больше раз, чем я мог сосчитать. Я смотрел на свою изможденную тень, отплясывающую бессмысленный танец на песке, я смотрел на горизонт.
Один раз налетела огромной кляксой сумасшедшая песчаная буря и сожрала мою военную форму прямо на мне. Все это время я держал глаза закрытыми. Буря пришла и ушла. Я остался совершенно голым. Верблюд продолжал нестись, словно бежал с кем-то наперегонки.
Потом однажды я поднял глаза и увидел впереди пальму и оазис с чистой голубой водой. Вода светилась посреди зноя. За этот день мой верблюд несколько раз споткнулся, и я понимал, что жить ему осталось недолго. Я подумал, не забросить ли его на плечи и понести самому, но потом отказался от этой затеи. Мне так хотелось пить, что язык во рту был как скомканный лист бумаги. Я встряхнул головой и взглянул еще раз, чтобы убедиться, что это не шутка, которую сыграл со мной разум. При виде воды верблюд с новым рвением набрал скорость. Он пустился галопом. Это был удивительный верблюд. У него было золотое сердце. «Давай, малыш! Давай!» — заорал я, и крик вылетел из меня шепотом. Мы были все ближе и ближе. Я попытался улыбнуться, но в губах у меня не осталось никакой силы.