1
…А потом ничего не было. Ни видений, ни звуков, наполняющих мир вокруг. Ничего! Как будто попал в темный и безмолвный тоннель, ведущий в никуда, и дверь за тобой захлопнулась. Ты делаешь шаг, другой, тебе все равно, куда идти, потому что ни одно направление здесь не имеет смысла, и какой-то меркнущий свет и затихающие звуки, которые поначалу сопровождают тебя это только иллюзия света и звуков, проваливаешься куда-то и летишь, летишь в бесконечном слепом полете…
Просыпаюсь от ощущения полного и безмятежного счастья. Я молод, симпатичен, не связан никакими обязательствами, никуда не спешу и жду от возможных встреч только хорошего. Осознав все это, я вскидываю руку, чтобы посмотреть на часы, и обнаруживаю, что они стоят. Это наводит меня на мысль откинуть полог и выйти из палатки.
Час рассвета давно миновал. Солнце находится где-то на полпути к зениту. Теплый свет его окрашивает в лирические полутона место действия, в центре которого мой лагерь: красная «Нива» и палатка под цвет авто. По обе стороны от лагеря тянется пляж, окаймленный голубовато-белесой водой. Здравый смысл призывал заночевать в каком-нибудь кемпинге, где народу в эту пору не густо, но я, черт побери, в отпуске, и мне нравится самому решать, что делать. Решения эти, как правило, неординарны. Наверное, потому, что остальные одиннадцать месяцев в году за меня решает кто-то другой.
Продолжаю знакомиться с пейзажем, который в радиусе возможного контакта приятно разнообразит отсутствие людей. С галерки с холодным безразличием взирают на окружающие красоты горы. Впереди, на авансцене, замерли в искусно выписанных декорациях моря несколько лодок. С этими лодками связана какая-то тайна, ибо расположились они довольно далеко от берега и и них никого нет. Мыс с указующим перстом маяка неспешно огибает чернобокий танкер под заморским флагом.
Забота о приличествующем случаю костюме заставляет меня наведаться в палатку и оставить там джинсы и свитер. Появляюсь в одних плавках и оглядываю себя как бы со стороны. Грудь развернута, мускул играет, в облике чувствуется сила, взор решителен и смел. С такими данными не затеряешься не только здесь, на пустынном кавказском берегу, но и в разбухшей от приезжих бархатносезонной Ялте. Вот только подзагореть бы малость… Воображаю в десятке метров от своего местонахождения некую соблазнительную блондинку и под ее воображаемым восхищенным взглядом медленно вхожу в воду.
Вода тепла и почти невидима; на близком дне рельефно выделяется каждый камешек. Погружаюсь по грудь и выдаю метров тридцать энергичного спринта «кролем», убеждая себя и блондинку в том, что и «мы не лыком шиты». Финишировав, переворачиваюсь на спину и застываю в блаженном состоянии ленивого покоя.
Возвращаюсь на берег и обнаруживаю, что блондинка исчезла. Жаль, позавтракали бы вместе. Подхожу к «Ниве», открываю багажник и приступаю к ревизии своих припасов. Осмотр отнимает немного времени, ибо последние представлены булкой, купленной сутки назад в Ростове, и термосом с кофе, сваренным вчера вечером в Сухуми. Будка черствая, кофе совсем остыл, но первый же опыт с ними оказывается весьма успешным и вызывает желание продолжить эксперимент.
Покончив с завтраком, сажусь в кабину и минуту-другую созерцаю в зеркале заднего вида собственную физиономию. Двухдневная щетина придает ей какой-то пиратский вид, Приводить себя в порядок у меня нет ни малейшего желания, да и не для кого, но «джентльмен — он и в Африке джентльмен». Приободренный этой мыслью, лезу в чемодан за бритвой.
Солнце в зените, припекает оно совсем не по-осеннему. «Маяк» транслирует запись концерта оркестра Каравелли. Каравелли прекрасно вписывается в пейзаж. Горы с их показной невозмутимостью и Каравелли. Лодки на голубой воде и Каравелли. Мыс, белый маяк и Каравелли… Я сворачиваю лагерь, не без сожаления оглядывая место, которое мне предстоит покинуть. Наверное, стоило бы задержаться здесь на денек-другой. Но какой-то внутренний голос подсказывает, что впереди еще будет много достойных мест.
2
Равнодушный ко всему происходящему, баран стоит на обочине, а его хозяин мечется вдоль дороги и взывает к водителям попутных машин:
— Стой! Стой, тебе говорю! Подвези, слушай!
Но машины не останавливаются. У водителей свои дела, свой интерес, свой маршрут, и случайный попутчик, к тому же обремененный живым багажом, в нем не предусмотрен.
Мужчина возвращается к барану, внимательно на него смотрит, потом произносит с чувством:
— Я тебя люблю, дорогой! Но я тебя все равно зарежу. Попробуют гости и скажут: «Невкусный какой!» А почему? Потому что мрачный. Нервничаешь! Не все сразу, понимаешь? Не везут — повезут! Имей терпение! Вспомни, что по этому поводу говорил наш великий поэт!
Баран уныло опустил голову, косит глазом на покрытый серой пылью придорожный куст и всем своим видом демонстрирует полнейшее равнодушие к классике.
…одно терпение нас равняет с мудрецами.
Не приученный к терпению разве справится с делами?
Тот, кто хочет в жизни счастья, не гнушается скорбями, —
несется над горами. Горы выразительно молчат. Они-то хорошо понимают непреходящую мудрость простых истин.
На дороге появляется грузовик, заставляй мужчину вернуться с поэтических высот на прозаическую землю.
— Стой! Стой, дорогой! Прошу тебя!.. Добром прошу!
Грузовик проносится мимо.
Мужчина прикрывает глаза ладонью, словно хочет скрыть от бессловесного попутчика свой позор. Потом отводит ладонь и говорит:
— Осуждаешь, да? Может, сам попробуешь?
Баран не успевает воспользоваться советом. Из-за поворота выкатывается красная «Нива».
— Сейчас, — шепчет хозяин, изготавливаясь к очередной попытке.
Я гляжу и вижу: впереди на шоссе застыл человек с поднятой вверх рукой. Выглядит сей живой монумент весьма решительно, надежды на то, что в последний момент он уберется с дороги, у меня нет.
Помянув про себя «этих горцев», давлю на тормоз. Останавливаюсь в метре от любителя острых ощущений и только теперь позволяю себе рассмотреть его. Мужчине лет сорок пять. Сработали его основательно, добротно. Он весь словно сложен из массивных, плотно пригнанных друг к другу глыб. Одет в галифе, сапоги и темную, свободного покроя рубашку. На лоснящемся от пота лице — виноватая улыбка. Будучи не бог весть каким физиономистом, внушаю себе, что действия моего оппонента продиктованы добрыми намерениями. Выхожу из машины и как можно любезней спрашиваю:
— Что случилось?
Мужчина делает шаг навстречу, приведя дистанцию между нами в соответствие со своими намерениями, и с акцентом, столь приятным слуху жителя средней полосы, начинает свой страстный монолог:
— Понимаешь дорогой у племянника свадьба племянник известный, на всю Грузию животновод девушку берет замечательную известную на всю Грузию чаевода тамадой у них я а какой стол без барана тамады этот баран из отары моего дяди второго такого в Грузии не найдешь а везти не на чем машина сломалась слушай подвези километров тридцать отсюда большое дело сделаешь прошу тебя!
Произнеся эту трогающую за душу речь и не употребив при этом ни одного знака препинания, мужчина замолкает. В глазах его — надежда.
Соглашаться с ходу солидному человеку, вроде меня, не пристало. Раздумывать чрезмерно — значит обидеть достойного тамаду, столь доверчиво поведавшего мне о своих несчастьях. Я выдерживаю паузу до того момента, когда на лице мужчины начинают появляться первые признаки нетерпения, и приглашаю садиться.
Лицо здоровяка озаряет благодарная улыбка, слова признательности так и рвутся из груди, мешая высказаться связно, поэтому всю последующую работу мы проделываем практически молча. Мужчина валит барана на дорогу, мы связываем кандидату в шашлыки ноги тонким прочным капроновым тросом, который я держу на случай буксировки, и водружаем его в багажник, после чего нам остается лишь занять места и продолжить наше путешествие.
По мере того, как «Нива» набирает скорость, к владельцу барана возвращается дар речи.
— Руставели, — начинает он и снова замолкает.
— «Витязь в тигровой шкуре», — подхватываю я для поддержания разговора. — Читал.
— Чем хвастаешься, слушай! — обижается мужчина. — Все читали, а кто понял?
Готов согласиться, что монополия на Руставели принадлежит его землякам, но вот насчет понятия — это он, пожалуй, чересчур… Не успеваю возразить, как мой попутчик объявляет:
— Гоголадзе моя фамилия. Автандил Гоголадзе. По профессии — пожарник. По призванию — тамада.
Многовато для одного человека: Гоголадзе, пожарник, тамада…
— Первый в Грузии? — уточняю я.
— В первой восьмерке, — безо всякой рисовки отвечает тамада по призванию. — Ну, может быть, в десятке.
По крайней мере откровенно. Ну что ж, на доверие принято отвечать доверием.
— Олег Никитин, — представляюсь я. — По профессии — водитель дальних трасс. По призванию — путешественник.
Подробности моего житья-бытья тамаду не интересуют.
— Какой счастливый случай занес тебя в наши края, дорогой? — спрашивает он.
— Отпуск, — коротко объясняю я.
— Куда едешь?
— Куда глаза глядят. Порыбачить хочу, поохотиться. Ружьишко вот взял, удочки. Ну, и покупаться, позагорать, на песочке поваляться — это само собой. Соскучился я по солнышку.
— Солнце у нас замечательное, — соглашается Гоголадзе. — И море замечательное. И горы. Но самое замечательное — это люди! Я тебе так скажу… Без людей самое теплое солнце, самое красивое море, самые высокий горы — ничто! Кого бог создал вначале? Солнце. Кого он создал потом? Землю, море и горы. Кого он создал в последнюю очередь? Человека! Чтобы человек мог насладиться всей этой красотой и поделиться своей радостью с другими людьми. Тот не заметил, этот был занят на работе, жена ушла — всякое в жизни случается… Как по этому поводу сказал наш великий поэт:
Есть ли что на свете лучше, чем разумная беседа?
Не пройдет она бесследно, коль послушаешь соседа.
Так выпьем же за то, чтоб люди… — В этом месте тамада по призванию поспешно прерывает свою речь и смущенно объясняет: — Заговариваться стал, слушай. На этой неделе — третья свадьба. Совсем голову потерял!
Вот он, благоприятный случай разрушить некое ложное представление!
Несколько лет назад одна знакомая, замахнувшись на мой культурный уровень, подсунула мне томик Руставели. Поначалу дело шло туго: я не люблю, когда мне что-то навязывают со стороны. Книга пролежала без пользы месяца три до того момента, когда однажды я — с тоски — не начал ее листать. Потом разошелся — кого из нас оставят равнодушными столь героические деяния, совершенные исключительно во имя дружбы! Теперь многие места из поэмы я знаю наизусть и при случае могу блеснуть своим возросшим культурным уровнем.
Коль ты мудр, то знай, что мудрость так вещает нам с тобою:
Муж не должен убиваться в столкновениях с судьбою.
Муж в беде стоять обязан неприступною стеною.
Коль заходит ум за разум, все кончается бедою, —
советую я тамаде.
Во время этого короткого монолога Гоголадзе с нарастающим изумлением глядит на меня и, когда я замолкаю, требует остановить машину.
Зачем?
— Останови, останови!
Останавливаю.
— Выходи! — командует тамада.
Он выходит первым. Я следую за ним. Пожарник спешит мне навстречу, для чего ему приходится обогнуть «Ниву». Испытывая определенные сомнения по поводу его намерений, я поджидаю попутчика, облокотившись на открытую дверцу и внутренне напрягшись. Приблизившись на расстояние полуметра, Автандил кладет мне руку на плечо, долго меня рассматривает, потом со слезой в голосе произносит:
— Дай, я тебя обниму, дорогой!
Беседуя в таком вот духе и несколько раз по аналогичному поводу останавливаясь, тридцать километров мы преодолеваем за полтора часа и в конце концов прибываем в деревеньку, которую осчастливливает своим пребыванием Гроза Огня и Услада Застолья. Дом Гоголадзе — второй на центральной улице, он скрыт за садом. Во дворе намечается какое-то оживление, из чего я заключаю, что наше появление заметили.
— Сейчас мы приведем себя в порядок, Нателла на стол накроет. А потом я тебе такой тост скажу!.. — восторженно живописует ближайшее будущее хозяин.
Перспективы действительно отменные, но, откровенно говоря, меня уже утомили тосты, к тому же ничем не подкрепленные. Извлекаю на свет банальный, но безотказный аргумент: надо двигаться дальше.
— Зачем такая спешка? — удивляется Гоголадзе.
— Хочу засветло добраться… — Я называю город, в котором намеревался расположиться на ночлег и откуда надеялся дозвониться в Москву до… одной знакомой.
— Ждут тебя, да? — понимающе улыбается Автандил. — Женщина?
Никто меня не ждет, но он все равно не поверит.
— Да как тебе сказать… — мнусь я.
Мое смущение срабатывает с должным эффектом.
— Раз такое дело — отпускаю! — решается тамада. — А теперь послушай, что я тебе на прощанье скажу:
Доказательствами дружбы служат три великих дела:
Друг не может жить без друга, чтобы сердце не болело.
С ним он делится достатком, предан он ему всецело.
Если надобность случится, поспешит на помощь смело!
Запомни эти святые слова. И еще запомни, что завтра вечером я жду тебя здесь, на свадьбе! С твоей женщиной!
Я не решаюсь отказываться напрямик.
— Даже не знаю, как получится…
— А ты не знай. Ты приезжай, и все. Понял?
— Как не понять?
— Ну и хорошо, — заключает Гоголадзе и, обращаясь к барану, говорит: — Эй, шашлык, вылезай!
3
Кое-кто считает, что запоминается главное. Не могу с этим согласиться. Хотя бы потому, что любой из нас в большинстве случаев не в состоянии сразу сообразить что к чему. То, что поначалу показалось значительным, глядишь, неделю спустя гроша ломаного не стоит. Память в этом смысле объективнее нас. Она делает свой выбор, раз и навсегда. Поэтому, сдается мне, главное то, что просто запомнилось.
Таких вот воспоминаний за всю мою жизнь и десятка не наберется, что само по себе является серьезным доводом в пользу вышеупомянутой теории: г л а в н о е случается не так уж часто. Первым номером в этом списке стоит воспоминание про выставку игрушек.
Эта выставка находилась в квартале от нашего дома, и, насколько помню, кроме пас с отцом, ее никто не посещал. В ту голодную послевоенную пору людей интересовало совсем другое. Зал был огромным, полутемным и таинственным. Экспонаты располагались в больших открытых стеллажах; на балконе второго этажа, опоясывавшего зал по периметру, они стояли прямо на столах. Охранял все это великолепие некий дядя Толя, человек без одной руки, воевавший вместе с отцом. Наши посещения выставки протекали по одной и той же схеме. Взрослые закрывали меня в зале, а сами удалялись в ближайший винный погребок. Подобные действия хорошо согласовывались со взглядами отца на воспитание, считавшего, что на первый план в нем надо ставить самостоятельность и индивидуальный интерес подрастающего поколения.