— Как убито? — живо спросил Казаков.
— Кислотные дожди, — опять вздохнул Фрэнк и вяло улыбнулся, как бы извиняясь. — Промышленность выбрасывает в воздух окислы серы и азота, облака давно уже не безобидны. Бруктрот оказался бессильным в единоборстве с человеком. Мы — великая держава, располагающая огромными техническими возможностями, мы первыми послали людей на Луну, — а вот спасти озеро оказалось нам не под силу. Озеро… А у вас пустыня, одна из крупнейших в мире. В пустыне столько скрытых сил. Вы, конечно, слышали про трагедию Сахели. А я там был недавно, видел своими глазами. Но если бы только там… Вам не доводилось читать книгу австралийского ученого Тимбери «Битва за землю»?
Ата пожал плечами и вопросительно посмотрел сначала на Назарова, потом на Сомова, те тоже не слышали о такой книге.
— Он пишет о том, как природа мстит людям, которые слишком широко размахнулись с животноводством, — продолжал Фрэнк. — Из центральных пустынь материка суховеи несут пыль и песок, фермеры вынуждены бросать некогда плодородные земли. Исчезают леса, высыхают реки и ручьи, стада овец тают на глазах. Опустели хозяйства, царит полное запустение…
— Очень мрачная картина, — согласился Казаков. — Но нам это не грозит. Вы же видели Каракумский канал. Сибирские реки собираемся повернуть в Каракумы. Да мы, если только захотим… — Он словно бы поперхнулся и смущенно умолк, но взял себя в руки и уже почти совсем спокойно закончил: — если захотим, то горы с места сдвинуть сможем.
Внимательно посмотрев на него, Пэттисон кивнул в знак понимания, но опять сказал свое:
— Оптимизм это хорошо. Уверенность в себе тоже хорошее качество. Но брать… как это сказал ваш ученый? — Он полистал блокнот, нашел нужную запись и произнес не без ехидства: — брать милости у природы — не значит ли это рано или поздно увидеть, что очередной Бруктрот мертв?
— Это бесплодный спор, — улыбнулся Казаков. — Давайте отложим его, ну хотя бы на тридцать лет. Приезжайте, тогда и посмотрите. Время нас рассудит.
— Согласен, — засмеялся Пэттисон. — Ровно через тридцать лет, день в день. Прошу заказать гостиницу. А теперь, как говорится, вернемся к нашим баранам. Мне говорили, что вы какие-то новые колодцы внедряете. Расскажите, если не секрет?
— Какой тут секрет! — охотно ответил Ата, отодвигая в сторону ненужные уже бумаги.
Кирилл Артемович, который с любопытством следил за беседой и помалкивал, теперь оживился и вставил с некоторой долей подобострастия, весьма удивившей Назарова:
— Ата Казакович как раз и является автором механических колодцев.
— О! — воскликнул гость и посмотрел на главного инженера с новым интересом.
Казаков стал терпеливо объяснять сущность своих колодцев и даже схему набросал, не забыв помянуть про сходство с минаретом. А Назаров в это время пытался понять, какие же отношения у Сомова с главным инженером. Мог он по тайной злобе подсказать сыну тему статьи или просто сболтнул за обедом, не ведая к чему болтовня его может привести?
— При правом вращении бурового инструмента проходим основной ствол скважины, а когда долото достигает водоносного слоя, сообщаем инструменту обратное, левое вращение, при этом расширительные лапы расходятся и забуривают более широкое пространство, как это примерно и делается забойщиком при работе вручную.
Пэттисон слушал внимательно, лицо его было сосредоточено и строго, но когда Казаков закончил свой рассказ, гость заулыбался и попросил разрешение взять исчирканный лист с собой.
— Мистер Пэттисон говорит, — переводчик тоже улыбнулся, — что у себя на родине получит авторское свидетельство на это оригинальное изобретение и сделает большой бизнес.
— О, замечательная идея! — в тон гостю ответил Казаков. — Жаль только, что авторское свидетельство уже вручено изобретателю, и мистер Пэттисон рискует попасть в плагиаторы.
Не дожидаясь перевода, Фрэнк захохотал:
— Плагиатор! — И вдруг по-мальчишески застучал розовыми ладонями по столу, перстни прогремели. — Крэш!
Переводчик пояснил:
— Это слово имеет несколько понятий: грохот, крах, банкротство, падать, рушиться с треском, потерпеть аварию, разбиться.
— Все правильно, — кивнул Казаков, — на чужой каравай рот не разевай.
При этих словах Назаров с трудом сдержал смех, кашлянул в кулак, будто поперхнулся, и торопливо отхлебнул остывшего чая из пиалы. Казаков определенно нравился ему все больше.
Переводчик же переводить казаковские слова не стал, выжидательно глядел на него, что тот скажет по существу, и по этому взгляду Ата Казакович понял, что ляпнул лишнее.
— Вообще-то, если говорить честно, — краснея и опуская глаза, проговорил он, — к подлинному туркменскому колодцу мы только приблизились, преимущества его все-таки остаются. Если его удалось бы в самом деле вывернуть наизнанку, то он был бы похож не на минарет, а на трубу старинного паровоза. Помните? — Двумя жирными чертами он изобразил на бумаге раструб. — Колодезные мастера издревле роют ствол, постепенно расширяя его книзу. Получается подземный шатер, водозаборная, часть становится значительно шире, значит, и воды скапливается больше.
— И вы уже придумали, как делать такие колодцы с помощью механизмов? — живо поинтересовался Пэттисон.
— К сожалению, нет, — развел руками Казаков. — Но думаем, ищем…
«Чего же это он так выкладывается? — удивленно подумал Назаров; ему показалось, что Сомов бросил на него беглый недвусмысленный взгляд. — Никто за язык не тянул. Такой бумеранг запустил, себе же в лоб». Не удержавшись, он спросил:
— Выходит, кирка в единоборстве с буром торжествует?
— Ну какое это торжество, — пожал плечами Казаков, и было видно, что вопрос неприятен ему, — так, смех сквозь слезы. — И уже обращаясь к американцу, добавил: — Торжество старого над новым всегда временно. Сейчас в пустыню пришли гелиоопреснители, термоэлектрические генераторы, солнечные водоподъемники…
Гость кое-что уточнил, делая пометки в блокноте, и неожиданно спросил:
— И вас не страшит будущее? — Встретив недоуменный взгляд Казакова, захлопнул блокнот, спрятал в карман и пояснил: — Давайте не для печати, мне самому хочется понять… Восьмидесятые годы могут оказаться совсем не такими спокойными. Обстановка в мире… но здесь трудно загадывать. А «парад планет»? У нас в Штатах в еженедельнике «Ньюсуик» была опубликована статья американских ученых. Кажется, она называлась «Когда планеты выстраиваются в линию». В ней указывалось, что в 1982 году планеты солнечной системы выстроятся на одной линии по одну сторону от Солнца. Приливные силы вызовут на нашем светиле необычайное число солнечных вспышек, и это приведет к катастрофам на Земле — изменится скорость ее вращения, начнутся землетрясения, наводнения, тайфуны…
— Крэш? — улыбнулся Казаков.
Но Пэттисоны смотрели на него очень серьезно, миссис Джозина даже достала из сумочки очки, чтобы лучше разглядеть собеседника.
— Вы не считаете, что с Солнцем шутить нельзя? — закончил свою мысль Фрэнк.
По этому поводу писали и наши газеты, подробностей же Казаков не запомнил и теперь жалел, что читал не очень внимательно.
— Насколько мне известно, советские ученые не разделяют тревог американских коллег, — проговорил он и глянул на Сомова: — Вы помните, Кирилл Артемович, что у нас писали?
— Да, «Ньюсуик» переборщил, какие там катастрофы, — охотно отозвался тот, явно щеголяя осведомленностью. — Наши астрофизики доказали, что прогноз Гриббина и Плейджмена не имеет достоверных обоснований. А если при этом повысится солнечная активность, то будет меньше раковых заболеваний, к такому выводу пришли наши ученые-онкологи. У меня жена врач, я знаю.
— Есть такая зависимость? — удивился Пэттисон и переглянулся с женой. — Я не слышал. И все-таки как лично вы, — он снова выжидательно посмотрел на Казакова, — относитесь к возможным катастрофам?
— Лично я? — пожал плечами Казаков. — Думало, что не этих катастроф следует опасаться человечеству. А что касается высокой солнечной активности… — Он весело улыбнулся, обрадовавшись, что пришла на ум эта мысль: — Тогда мы перевыполним план на наших гелиоустановках.
Пэттисон ответил улыбкой на улыбку, но было видно, что ему совсем не весело, все эти вопросы волнуют его серьезно.
— Вы остроумный человек, а это лучшее из достоинств в наш век, полный тревог и страхов. Спасибо за беседу. У меня больше нет вопросов. Если есть у вас ко мне — пожалуйста.
Он перевел взгляд с Казакова на Сомова и Назарова, задержался на нем. Что-то дрогнуло в его лице, но он ничего не сказал и снова посмотрел на Казакова.
— Вопрос один, — ответил тот: — Мы можем ехать на пастбища?
— О, конечно! — обрадованно воскликнул мистер Фрэнк, поднимаясь. — Мы готовы, мы рвемся в путь, ибо движение есть жизнь. Так учит диалектика!
У него опять было хорошее настроение.
Когда они выходили из кабинета, Казаков негромко сказал Назарову:
— Видите — мне надо уезжать. Если возникнут вопросы, созвонимся и встретимся. Хорошо?
— А сейчас далеко? — спросил Марат. — В какой колхоз?
— Недалеко, колхоз «Захмет», но быстро вряд ли обернемся, так что ждать вам нет смысла, — не понял его Ата.
— Нет, я о другом. Можно мне с вами? Мне очень нужно. Очень. У вас какая машина? Место найдется?
У него, было такое просительное лицо, что Казаков не посмел отказать.
— РАФ, — сказал он сухо, недовольный настойчивостью корреспондента, — места хватит. Поезжайте, если хотите.
Обрадованный Назаров хотел было позвонить в редакцию, предупредить, но побоялся, что уедут без него, и торопливо стал спускаться вслед за гостями по широкой лестнице к выходу. Ему предстояло ехать в места, с которыми были связаны полузабытые уже, упрятанные в глубинах души воспоминания, всколыхнувшиеся, поднявшиеся вдруг и ожившие, словно и не лежали меж теми событиями многие годы…
25
Его надежда питала тогда, она же и мучила, изматывала силы. Порой, томимый предчувствиями, он буквально трепетал от ожидания: вот… сейчас… Но тянулись и проходили дни, а звонка не было, никому он пока не нужен был в этом городе, а она могла и не обратить внимание на подпись под очерком — мало ли Назаровых. Это он так успокаивал себя, а сердце сжималось каждый раз, когда в редакционной комнате раздавался телефонный звонок. Но все это было не ему, не ему… Второй свой материал он подписал полностью: Марат Назаров. Ведь читает же газеты, увидит, догадается, сердце ей должно подсказать…
В тот день он был очень занят, готовил в номер письмо с целины, звонка и не расслышал.
— Марат, тебя.
Он взял трубку и вдруг почувствовал, как замерло, затаилось сердце и дыхание стало неслышным.
— Я слушаю.
— Марат? — Да, это был ее голос, и сердце его совсем остановилось. — Ты почему молчишь? Алло? Ты слышишь меня?
— Слышу.
Но и она замолчала, что-то там думала или переживала тоже, а Марат, прижимая трубку, пытался услышать ее дыхание и догадаться, что думает, что чувствует она в эти секунды.
— Значит, приехал… — Наташа вздохнула, он это точно расслышал. — Ну, здравствуй.
— Здравствуй, — еле выговорил он.
Она еще помолчала, а Марат продолжал затаенно вслушиваться в шорохи, доносившиеся из трубки, и все понять не мог ее настроения. Но уже ясно становилось, что не ахнула, увидев его имя в газете, не бросилась сразу звонить, искать его…
— Решил насовсем сюда? — И поскольку Марат не ответил, она забеспокоилась: — Алло! Ты слышишь меня?
— Слышу.
— Знаешь, — произнесла она твердо, с незнакомым металлом в голосе, хотя тон показался ему не настоящим, наигранным, театральным, — ты зря все затеял. Изменить ничего нельзя и, самое главное, не нужно — ни тебе, ни мне, никому. Ты это должен понимать, ты же умный мужик. Прошлое не вернуть, да и не было у нас такого прошлого. Кстати, можешь меня поздравить — у нас с Кириллом второй сын.
— Поздравляю, — подавленно сказал он.
— Спасибо, — как будто бы даже обрадовалась она. — Ты-то как?
— Ничего, — ответил он.
— Ну, здоровья тебе, успехов в работе, счастья в личной жизни, — торопливо проговорила она и, выпалив все это, неожиданно грустно добавила: — А надумаешь уезжать — дай знать, все-таки росли вместе. Ты телефон запиши…
Нет, не таким представлялся ему их разговор. А впрочем на что он мог рассчитывать? На слезы умиления? Ах, ты приехал, мое сердце разрывается на части… Надеялся, что она увидеть его захочет, поговорить… а о чем? Все давно было ясным, и сказано было все, еще там, на Комсомольском озере. Нет, надеяться ему было не на что…
И он со странным спокойствием, несколько даже высокопарно сказал себе: все, мосты сожжены. Наташа сама поднесла к ним спичку, и они занялись дружно, балки стали рушиться и с шипением падать в воду, в ту реку, на разных берегах которой оказались он и она, только сизые дымки взвивались и таяли в небе.
«Ты это должен понимать, ты же умный мужик». Он-то понимал, да в таких делах одного понимания недостаточно, не зря говорят: сердцу не прикажешь.
А мосты пылали, и она была на той стороне, недосягаемая, едва видимая за дымом и пламенем, — и не пылающие, шипящие и чадящие в воде балки, а надежды его рушились на глазах… Все, конец, в самом деле зря он это затеял, уезжать надо и как можно скорей… Получить расчет и — на вокзал. Уже стучали в ушах вагонные колеса, встречный ветер овевал лицо, плыли за окном весенние степи — и успокаивалась душа, спасительное бегство исцеляло его…
— Марат, тебя.
Он недоуменно смотрел на черную трубку, положенную перед ним на письменный стол: какие еще могут быть разговоры, с кем? Но в то же мгновение горячая волна обдала его изнутри, кровь застучала в висках: это она! Ну конечно же, одумалась, поняла, что теряет его и в слезах бросилась к телефону… Поспешно схватив трубку, он крикнул возбужденно, не думая уже о том, что не один в комнате:
— Да! Я слушаю, слушаю!
— Товарищ Назаров?
Это была не Наташа. Кто-то звонил по делу, будто бы по его просьбе, из сельского райкома, что ли, он и не разобрал, ни о какой просьбе не помнил.
— Вы запишите. Колхоз «Захмет», Тачмамедов Караджа.
— Спасибо, — машинально ответил Марат и фамилию все-таки записал, хотя понимал, что никакие дела его больше здесь не удержат. Другие поедут в этот «Захмет», другие будут беседовать с Караджой Тачмамедовым, может, и напишут, что-нибудь стоящее, если, конечно, хорошие факты соберут, характерные детали, живые черточки подметят… У него потеплело на душе — Николай Семенович тогда как в воду смотрел, сказав: «Может, пригодится».
Вспоминая ту ленинградскую встречу, Марат выдвинул ящик стола и стал перебирать бумаги, благо их не много еще накопилось. В дорогу надо идти налегке, без лишнего груза. Ненужные он тут же рвал или сминал и бросал в корзину, кое-что откладывал. Папку с тесемками взвесил на ладони — брать или не брать? Груз невелик, да вот надобность в ней вроде бы отпала. Чего возить с собой? Как память о неудачном литературном опыте? А зачем она нужна, такая память? Он папку в редакцию принес, думал показать ребятам. Были среди новых его товарищей такие, кому захотелось поверить свою тайну. Но теперь это ни к чему.
В тот свой первый побег, когда очертя голову умчался он в Сибирь, Марат надеялся, как клин, клином вышибают, победить в себе страх перед снежными зимами и — не Наташе, себе — доказать собственную жизнестойкость. Поплавав навигацию на Оби и зиму проработав в затоне, он попробовал еще и сочинить небольшую повесть под названием «Большая река». Дело, вроде бы, пошло, и в конце зимы он отнес рукопись в журнал. Ждал похвал, ну в крайнем случае каких-то частных замечаний, которые можно легко поправить. Но повесть безжалостно «зарезали». Много ему всякого наговорили. Рыхлость композиции, неумение лепить характеры, стиль в конце концов — все это еще понять мог, с обидой да принять. Одного не понял ни тогда, ни после: его обвинили в незнании жизни. Так, как он описывал, в жизни, оказывается, не бывает. Матросы не таскают на заплечных «горбушах» огромные сундуки, не дерутся в кровь, не… Словом, в портах механизация растет, повышается общий и профессиональный уровень плавсостава и все такое прочее. Возвращаясь из редакции к себе в общежитие, он хотел разложить на льду реки, прямо на пешеходной тропе костер и сжечь злосчастную рукопись. Но в последний момент передумал и папку эту сохранил.