«Лавки древностей» до сих пор торговали предметами из Первого и Второго городов. Мода на полуснисходительное коллекционирование викторианской мебели и украшений пришла лишь через двадцать лет. Там и сям я находил собрания дагерротипов, письма или стихотворения под стеклом, подписанные знаменитыми людьми того времени, но все это было уже открыто и мне не по карману. Я перешел к магазинам подержанных вещей и, с разрешения хозяев, взбирался с фонариком по лестницам, рылся в старых бочках и старых открытых комодах, в соре и прахе лет; тут жена священника продала полное собрание его проповедей как макулатуру, тут семейство прижимистого купца — отцовские учетные книги, и так далее.
Я почти сразу сделал маленькое открытие. Это был альбом школьницы в коралловом бархате, траченный молью, заплесневелый. Там были выцветшие синеватые фотографии пикников и именин, пригласительные билеты на танцы и автографы. На одной странице Г.-В.Лонгфелло переписал «моему милому юному другу Фейз Сомервилл „Детский час“. С видом скучающего любопытства я купил альбом за два доллара; следующей осенью я продал его в Нью-Йорке за тридцать. Я обнаружил кипы бумаг Сомервиллов и купил их по сорок центов за фунт. Идея была в том, что, может быть, мне удастся проникнуть в этот волшебный мир (мой отец называл его „жизнь в простоте, мысль на просторе“) и подглядеть, как на склоне волшебного ньюпортского дня профессора играют в крокет со своими детьми, покуда над воротцами не запорхают светляки и не раздастся голос: „Дети, домой и вымойте руки перед ужином“.
Я знал, что любое первоиздание Эдгара Аллана По — одна из самых желанных находок для любого американского книжника и что за письмами его азартно охотятся. Писатель долго гостил в Провиденсе, всего в тридцати милях отсюда, но нет никаких сведений о том, что он посещал Ньюпорт. Если бы мне удалось откопать связку писем По, какое увлекательное было бы чтение, и потом — какая весомая добавка к моему капиталу! (До сих пор ни один биограф не очертил всей разносторонности устремлений этого юноши: поэт, сыщик, джентльмен, может быть — актер (подобно матери), метафизик («Эврика!»), криптограф, знаток декоративного садоводства, художник по интерьеру, измученный любовник — ноша слишком многообразная и непосильная для американца.) Писем По я не обнаружил, но с именем его сталкивался то и дело. Однажды вечером я нашел у себя под дверью экземпляр его стихотворения «Улялюм», подписанный автором, — вершина искусства Элберта Хьюза. Случайно встретив Хьюза в коридоре, я поблагодарил его, но подделку разорвал.
Ночами по коридорам «X» не рыскали вахтеры — дежурный Мори Флинн сидел за своим столиком в вестибюле. Мори был старик, больной и мрачный. Как и многие ночные портье в гостиницах и клубах, он был отставным полицейским. Однажды часа в три ночи меня разбудил стук в дверь. Это был Мори.
— Тед, вы, кажись, приятели с Хьюзом из тридцать второго?
— Мы знакомы, Мори. Что случилось?
— Его сосед говорит, что ему снятся страшные сны. Стонет. С кровати падает. Этот сосед мне позвонил. Может, сходишь, попробуешь его успокоить, что ли?
Я накинул халат, надел шлепанцы и спустился в комнату тридцать два. Мори оставил дверь открытой и не погасил свет. Элберт сидел на краю кровати, свесив голову.
— Элберт, Элберт! Что с вами?
Он поднял голову, тупо посмотрел на меня и вернулся в первоначальное положение. Я бесцеремонно встряхнул его — никакого результата. Я окинул взглядом комнату. Посредине на столе лежало незаконченное произведение его тонкого искусства. Это было начало «Падения дома Ашеров». На тумбочке стояла полупустая бутылка «Снотворного сиропа доктора Квимби». Я присел и стал глядеть на него, тихо и настойчиво зовя его по имени. Потом подошел к умывальнику, намочил махровую рукавицу холодной водой и приложил к лицу, к шее и к запястьям — как привык поступать с пьяными приятелями в Париже в 1921 году. Я проделал это несколько раз.
Наконец он поднял голову и пробормотал:
— Привет, Тед. Ничего… Сны страшные.
— Встаньте, Элберт. Я повожу вас по коридору. Дышите, дышите глубже.
Он повалился на кровать и закрыл глаза. Снова холодные примочки. Я похлопал его по лицу и сильно ударил в плечо. Наконец мы выбрались в коридор. Мы прошагали, наверно, четверть мили. Вернулись в комнату.
— Нет! Не садитесь. Подышите глубже… Расскажите, что вам снится… Да, можете прислониться к стене.
— Погребен заживо. Не могу выбраться. Никто меня не слышит.
— Вы все время принимаете этот сироп?
— Плохо сплю. Не хочу спать, потому что… они приходят. А спать надо: когда не сплю, в работе ошибки. За них вычитают.
— Вы знаете доктора Эддисона?
— Нет.
— Почему? Он врач в «X». То и дело бывает в этом здании. Завтра вечером я приглашу его к вам. Поговорите с ним; все ему расскажите. И не пейте больше этой дряни. Можно мне забрать бутылку?.. А еще, Элберт, не читайте вы больше Эдгара По. Вам это ни к чему — всякие подземелья и склепы. Как думаете, сможете сейчас заснуть? Или почитать вам вслух минут десять?
— Почитаете, Тед?
— Я буду читать на языке, которого вы не понимаете. Скажу вам только, что это прекрасно и строго, как Эльзевиры.
Я стал читать ему Ариосто, и он уснул как младенец.
Дней на десять я потерял Элберта из виду. Доктор Эддисон дал ему снотворное и строго приказал питаться: Элберт почти ничего не ел. Я продолжал поиски Пятого города. Еще в одной лавке — теперь уже по разряду чуть ли не тряпья и бутылок — мне еще раз повезло: не пошедшие в дело наброски комментариев старшего Генри Джеймса к работе о Сведенборге. Они хранились в бочке вместе со связками старых писем к родным. Я отделил письма от теологии и купил задешево. Впервые я заинтересовался писаниями Джеймсов, когда читал с растущим неудовольствием (это было в начальный период моего развития) «Многообразие религиозного опыта» Уильяма Джеймса; позже я прочел несколько романов его брата. Семья Джеймсов прожила в Ньюпорте всю Гражданскую войну. Два старших сына уехали отсюда, вступив в армию. У Генри, Уильяма и их сестры Алисы — у всех троих — в 1860 году было нервное расстройство, так что о зачислении младших в армию речи быть не могло. Письма мне рассказали мало, но я почувствовал, что напал на след.
Недели через две у меня стало столько уроков, что мне пришлось совсем отказаться от своих изысканий. Остатки свободного времени уходили на поиски квартиры. Сфера поисков ограничивалась моими капиталами — на скорую руку построенные дома рабочих по улицам, спускавшимся к Темза-стрит. Я звонил в каждую дверь независимо от того, висело там объявление о сдаче комнат или нет. Я точно знал, что мне надо: две комнаты или одна большая, ванна, кухонька, пусть даже самая примитивная. Комнаты мне нужны на втором этаже с наружной лестницей, так чтобы (хотя это не единственная причина) не надо было ходить через помещения хозяина и его семьи. Меня не смущали плач младенцев, голосистые дети, кухня внизу, покатый потолок под крышей, близость пожарного депо, или шумного клуба, или церковных колоколов. Мои притязания на отдельный вход не были такими уж неосуществимыми, как это может показаться. Старые дома делились на квартиры; престарелые жильцы все больше боялись пожаров, довольно частых в этом запущенном районе. Я осмотрел много квартир и получал изрядное удовольствие от встреч, которые случались при этом.
Однажды утром я нашел искомое. Я посмотрел на дом и увидел наружную лестницу. На почтовом ящике значилось: «Киф». Мне открыла худая недоверчивая женщина лет пятидесяти пяти. Лицо у нее было морщинистое, но еще сохраняло румянец, свойственный людям, живущим у северного моря. Позже я узнал, что двадцать с лишним лет назад, после смерти мужа, она начала сдавать комнаты и вырастила двух крепких сыновей, ставших моряками торгового флота. Несмотря на множество разочарований, она так и не смогла отделаться от мысли, что меблированные комнаты должны быть для жильца настоящим домом. Она была недоверчива, но жаждала верить.
— Доброе утро, миссис Киф. У вас есть свободные квартиры?
Она ответила не сразу:
— И есть, и нет. На сколько вам нужно?
— На все лето, если найдется подходящая.
— Вы один?.. Где вы работаете?
— Я инструктор по теннису в казино. Меня зовут Теодор Норт.
— Вы в церковь ходите?
— Я в Ньюпорте недавно. Во время войны я служил в форте Адамс. Тогда я ходил в город к вечерней службе — в церковь Эммануила.
— Заходите, садитесь. Извините за этот наряд: утро — занимаюсь уборкой.
Она провела меня в гостиную, которую следовало бы сохранить в музее для будущих поколений.
— Что именно вас интересует, мистер Норт?
— Одна большая комната или две маленьких; ванна и место для готовки; уборка и раз в неделю чистое белье. И желательно — на втором этаже, с наружной лестницей.
Она — в который раз — измерила меня взглядом.
— Сколько бы вы согласились платить, мистер Норт?
— Я рассчитывал на двадцать пять долларов в месяц.
Она вздохнула и стала молча разглядывать пол. Я тоже молчал. У нас обоих каждый цент был на счету, но у нее были более веские причины для беспокойства.
— Сейчас она занята, но я предупредила жильцов, что, если будет надобность, они должны освободить квартиру в двухнедельный срок. Они согласились.
— Они вас не устраивают, миссис Киф?
— Не знаю, что и подумать. Они тут не ночуют. Попросили меня вынести кровати. Устроили вроде конторы. Поставили большой стол для работы. Говорят — архитекторы, делают проект, какой-то конкурс хотят выиграть. Какой-то там план идеального города — так словно бы.
— Они причиняют вам неудобства?
— Я их, бывает, неделями не слышу и не вижу — разве когда по черной своей лестнице приходят или уходят. Никогда с ними не встречаюсь — только когда он деньги платит. Дверь у них на замке день и ночь. Убираются сами. Писем никаких; звонков никаких. Мистер Норт, они в доме вроде привидений. Ни здрасьте, ни до свиданья. Разве это жильцы?
В ее взгляде впервые появился намек на доверие, даже на мольбу.
— Когда они первый раз пришли, они не ссылались на кого-нибудь из местных? Не давали другого адреса?
— Тот, что постарше, по-моему, он у них главный, дал мне номер своего ящика на почте — триста восемь. Как-то в воскресенье я их видела за обедом в ресторане «Голубая звезда» на Темза-стрит.
— А другим вы показывали эту квартиру?
— Да, были две четы. Им не понравилось — кроватей нет, стульев почти нет. Они, верно, и за квартиру ее не посчитали. Да еще запах.
— Запах?!
— Да, по всему дому пахнет. Какая-то у них там химия.
— Миссис Киф, мне кажется, у вас есть причины для беспокойства.
— То есть как?
— Пока не знаю. Вы можете сводить меня туда?
— Да… Да, с удовольствием…
И замечательный сыщик — главный инспектор Теофил Норт — вмиг вернулся к жизни. Я поднялся за ней по лестнице и, когда она громко постучала в дверь, с улыбкой сделал ей знак отойти в сторону. Я приложил ухо к щели. Услышал приглушенное ругательство, приказания, отданные шепотом, быстрые движения, что-то упало. Наконец дверь отперли, и перед нами предстал очень рассерженный высокий мужчина с усами и бородкой полковника-южанина. В белом халате он был похож на хирурга.
— Извините, что помешала вам, мистер Форсайт, но вот джентльмен хочет посмотреть квартиру.
— Я просил вас устраивать эти осмотры с двенадцати до часу, миссис Киф.
— Люди приходят ко мне, когда им удобно. Они осматривают по пять-шесть квартир за утро. Извините, ничего не поделаешь.
Это была большая комната, залитая солнечным светом, которым мне редко придется наслаждаться, и казавшаяся еще больше из-за скудной обстановки. Через всю комнату тянулся длинный стол. На одном краю его стоял макет идеальной деревни — отличная работа. Четверо мужчин выстроились по стенке, словно на военном смотру.
К великому моему удивлению, младший из них оказался Элбертом Хьюзом. Он был изумлен не меньше моего и ужасно напуган. В роли сыщика мне надо было выглядеть как можно простодушнее. Я подошел к Элберту и пожал ему руку:
— Привет, Хьюз. Такое чудесное утро, а вы сидите взаперти. Ничего, мы вас на корты вытащим. — Я стукнул его по плечу. — Вы что-то похудели, осунулись, Хьюз. Теннис, мой дорогой, вот что вам нужно!.. Ага! Делаем игрушки? До чего симпатичная деревенька. Извините, джентльмены, я посмотрю, найдется ли место в шкафах для моих теннисных кубков. — В комнате стояли рядом несколько посудных шкафов со стеклянными дверцами и шелковыми занавесками внутри. Я схватился за ручки, но шкафы были заперты.
— Заперто?.. Ну, ничего, не трудитесь отпирать. — Я отправился в ванную и на кухню. — Мне в самый раз, — сказал я миссис Киф. — Но странный запах. Еще я собираю камни — давнишнее увлечение, — полудрагоценные. Для них тоже нужно место в шкафах. — Вернувшись в комнату, я окинул ее благодушным взглядом. Она нисколько не походила на архитектурную мастерскую. Ни одной корзины для бумаг! Комната была опрятна и прибрана, как образцовая контора в витрине универмага, — за исключением одного обстоятельства: в открытых окнах на веревочках висели аккуратно скрепленные листы бумаги — сушились. Они были окрашены в светло-табачный цвет. Я улыбнулся мистеру Форсайту и сказал:
— Постирушка, а?
— Миссис Киф, — сказал он, — я думаю, у джентльмена было достаточно времени, чтобы осмотреть квартиру. Нам надо работать.
Я полагал, что для изготовления фальшивых денег, гравюр и офортов нужен громоздкий пресс и банки с синей и зеленой краской, но ничего подобного тут не было. Листы бумаги в окнах явно «старились». Я был на верном пути.
— А вон в углу еще шкафы для моих коллекций, — радостно воскликнул я. Они были без замков. Я с трудом доставал до их ручек и поэтому два раза подпрыгнул. Дверцы распахнулись. Пытаясь удержаться от падения, я ухватился за кипы бумаги, лежавшие на полках, чем вызвал целую лавину листов, которые усыпали пол, — да, «густо, как листья осенние, что устилают ручьи Валломброзы». Все четверо бросились их подбирать, но я уже заметил, что это — написанные старомодным изящным почерком копии «Боевого гимна Республики» с автографом Джулии Уорд Хау, некогда жительницы Ньюпорта. Лежа на них ничком, я успел разглядеть, что все они — с дарственными надписями разным людям: «Дорогому другу…», «Достопочтенному судье…» Я ничем не выдал своего удивления. — Ох, джентльмены, извините, пожалуйста, — сказал я, поднимаясь с пола. — Надеюсь, я не подвернул ногу!.. Ну что ж, можно идти, миссис Киф. Я очень признателен вам за ваше терпение, джентльмены.
Пока я ковылял к двери, мистер Форсайт сказал:
— Миссис Киф, я надеюсь, вы оставите комнаты за нами до конца августа — и без посетителей. Я как раз собирался сделать вам предложение на этот счет.
— Мы поговорим об этом после, мистер Форсайт. А сейчас не буду мешать вам работать.
Спустившись с лестницы, я спросил:
— Можем мы поговорить где-нибудь в другом месте — па кухне, например?
Она кивнула и пошла по коридору. Я повернул в другую сторону и, открыв выходную дверь, громко сказал: «Извините, миссис Киф, мне не подходит. Неизвестно, через сколько дней выветрится этот неприятный запах. Простите за беспокойство. Всего хорошего, миссис Киф!» С этими словами я громко хлопнул выходной дверью и на цыпочках пошел к ней в кухню. Она смотрела на меня во все глаза.
— По-вашему, они подозрительные люди, мистер Норт?
— Делают фальшивки.
— Фальшивки, господи Исусе! Фальшивки!
— Нет, не фальшивые деньги. Они подделывают древности.
— Фальшивки! Никогда у меня таких не было, мистер Норт. Ох, ведь отец начальника полиции дружил с моим мужем. Может, мне к нему пойти?
— Я бы не стал поднимать шум. Они никому не вредят. А если и продадут сотню фальшивых писем Джорджа Вашингтона, то купят их только дураки.
— Да не оставлю я их в своем доме. Фальшивки! Что мне делать, мистер Норт?
— Когда у них кончается месяц?