Погоды не было никакой. Просто небо, одуревшее от антициклона, истекало голубой суспензией. Кадиллаки кадили, вывешивая марево выхлопных газов и испарений, которое порождало иллюзию мокрого асфальта. От созерцания псевдолуж на раскаленной дороге плыли мозги и возникало желание медитировать.
Отстрелявшись на госэкзамене, Орехов, Артамонов и Варшавский струились по Загородному шоссе на обшарпанном таксомоторе. Страна, в Петропавловске-Камчатском которой всегда полночь, передавала сигналы точного времени.
В связи с некурением в салоне дипломники уточняли последнюю редакцию толкового словаря ДАСа.
ВАС ИС ДАС — не из ДАСа ли вы часом? Не случалось ли мне вас видеть в ДАСе?
ДАСсидент — выселенный из общежития студент или провалившийся на экзаменах и не сдавший белье кастелянше абитуриент.
ДАСвиданья — встретимся в ДАСе в 17.00.
ДАСтояние — имущество ДАСа, находящееся в совместном пользовании. Например, при обходе кухонь двое ДАСсидентов обнаруживают кипящий совершенно автономно пахучий вьетнамский суп. Переглядываясь, они задают себе только один вопрос — ДАСтояние это или нет? То есть, забираем кастрюлю, пока никто не видит, или ищем другую.
ДАСмотр имел двоякое толкование. Артамонов уверял, что ДАСмотр — это ревизия комнат на предмет попоек с целью пресечения камерности их характера и придания мероприятиям широкого академического размаха. Орехов утверждал, что ДАСмотр — это когда несешь через проходную ДАСа ящик пива с этикетками от боржоми, а вахтерша сухого образа жизни чувствует, что боржоми желтым не бывает, но ничего поделать не может.
Варшавскому нравились обе версии.
— Закрыл бы ты форточку, командир, — сказал Артамонов водителю, — а то мы нанюхаемся, как эти… которые целлофановые пакеты на голову напяливают. И обалдеем без всякой «Хванчкары»!
Москвичи и гости столицы стояли на остановках в ожидании транспорта. Они с нетерпением заглядывали влево, словно в будущее, и не замечали, как погружались в расплавившийся от жары асфальт. Когда подходил троллейбус, люди пытались бежать к распахнувшимся дверям, но — как это часто бывает во сне — не могли. Башмаки, влипшие в асфальт, не пускали.
Москва, как огромное управление внутренних дел, снимала с пешеходов отпечатки ног и вносила в картотеку раскаленных тротуаров.
— Москва! Как много в этом ква! — потянулся Орехов, осматривая опостылевшую последовательность объектов за окном.
— Мужики, а ведь лет через пять мы сами будем делать погоду в этой стране, — сказал Артамонов, глядя на увязших людей.
— Стеклозавод, следующая — Кащенко, — как самый последний вагоновожатый промямлил Варшавский, извещая, что пора катапультироваться.
Подслушивая заумные разговоры, таксист рассчитывал по крайней мере на пару лишних рублей. Обыкновенно молодые люди, озвучивающие подобный перечень слов, не скупились и платили два или три номинала.
— Скажите, товарищ водитель, — спросил Артамонов, — вот тут у вас на панели написано «no smokinq», это что обозначает: без пальто?
Водитель стал судорожно озираться по сторонам, ища глазами оставленную на заднем сиденье кожаную куртку, еще раз перечитал надпись на наклейке и резко даванул на газ.
— Стой! Стой! — заорал и вцепился в таксиста Варшавский, потому что на счетчике засветилось: 1 рубль 96 копеек.
Пока шеф жал на тормоза, счетчик доскрипел до двух рублей ровно.
— Надо бы вам колодки тормозные поменять, — посоветовал водителю Артамонов, — а то без чаевых можно остаться. Уж очень у вас размашистый тормозной путь. Не по средствам.
И отдал ему два новейших юбилейных рубля.
— Для нумизматической коллекции лучше не придумаешь, — сказал Орехов. — И не упирайтесь. Я слышал, что каждый человек мечтает стать известным нумизматом.
Высадив команду, таксист с опаской порулил к светофору. Такой финансовой филигранности, или, точнее сказать, — наглости, он не ожидал. В его практике бывали случаи, когда вообще не платили, он переживал их не так болезненно. А здесь получалось, что растоптали святое — заплатили по счетчику. Водитель круто развернулся на перекрестке и начал крыть ни в чем не повинных участников движения. По визгу колес друзья поняли, что к ночи таксист залютует и будет продавать горячительное у подъезда ДАСа не по семь, а по десять рублей за бутылку. Или, что еще страшнее, вообще не станет продавать.
Дипломы у Артамонова, Орехова и Варшавского были в кармане. Вопросов не имелось никаких. Не только друг к другу, но и к самим себе. Но расставаться страшно не хотелось. Не было даже отдаленного желания возвращаться к глупому бытию, в котором уже никогда с периодичностью в полгода не мелькнет и призрака сессии — этой короткометражной оттяжки по полной программе.
Сегодня у команды была задумка устроить незваный — на троих — ужин, после которого учинить прощальный обход ДАСа, чтобы на днях без зазрения совести разметаться по стране согласно прописке и вновь приступить к обыденному и пошлому. То есть войти в состояние агрессивного безделья с переходом в тихий саботаж.
Варшавскому ничего не оставалось, как продолжать вести передачу на якутском телевидении и попутно фарцевать привозимой с большой земли электроникой. Орехову получение диплома тоже ничего нового не сулило. Его ждал родной строительный трест, а в нем — многотиражка «Не стой под стрелой!». Артамонов рассчитывал покинуть раскрученную им донельзя районку и завести, наконец, собственное дело. Плюс построить дом, посадить дерево и написать книгу.
— Везет очникам, — позавидовал Орехов выпускникам дневного отделения. — Им распределения предлагаются, направления выдаются.
— Молодые специалисты, понимаешь ли, — согласился с ним Артамонов. А нам — по домам. Продолжать делать то, что и раньше. Никакого развития. Зачем тогда учились?
— Почему обязательно делать то, что и раньше? — рассудил Артур Варшавский. — Можно вообще ничего не делать.
— Ну и пекло сегодня! — вытер пот со лба Орехов. — Есть смысл пойти на рынок прямо сейчас, накупить всякой дряни, затащить ее в комнату и больше по жаре не таскаться. — От высокого роста очки у Орехова запотевали быстрее, чем у Артура, и пива в зной ему требовалось больше, чем Артамонову.
— Предложение принимается в третьем чтении, — вяло согласились друзья.
— Жаль, что девушки на экзамене, — сказал Орехов. — Сейчас бы они и на рынок, и салатики разные, и пузырек бы организовали! — И он не врал, при виде его дамы машинально одергивали юбки.
Посожалев об отсутствии подруг, Артамонов, Орехов и Варшавский отправились за продуктами сами. Черемушкинский рынок имел специальный сектор для обитателей ДАСа. Продукты там не были гуманнее в смысле нитратов, просто студенты перлись с ходу почему-то именно в эти ворота.
На углу старуха продавала самогон, вынимая бутыли из ведра с мутной водой. На первый взгляд казалось, что вода — для охлаждения, но на деле бабка прятала подакцизный товар от рдевшего неподалеку участкового.
Артамонов пробовал все подряд. Дотошно, с каждого прилавка. Брал, сколько влезет в горсть. Для полноты эксперимента.
— Ну и что тут нового? — спрашивал его Орехов.
— Черешня и клубника — терпимые, — докладывал Артамонов, — а вот редиска — полный дерибас! Пустая внутри. — Они переговаривались и шли вдоль развала. — Ведь на то он и рынок, чтобы пробовать.
— Возьмите молочного! — пытался завлечь прохожих разбитной хохол из Подмосковья.
— Мне наплевать на брынзы многопудье! — пошел у него на поводу Артамонов и отведал ломтик. — Несоленая. Отлично, — сказал он и завершил стих: — И мне начхать на сливочную слизь!
— Пожалуйста, положите под язык! А запах какой! Мы еще вырастим! Мы можем много вырастить! — причитал человек в тюбетейке, рекламируя жевательный табак насвай. — Или купите арбуз!
— Арбуз — это всегда правильно, всегда — своевременно! подхалимничал Артамонов, сбивая цену. — Нам, пожалуйста, мочегонный!
— Выберу самый сахарный!
— Сказали же — мочегонный! Русского не понимаешь?!
— Харашо, как скажете!
— Давайте у нас будет сегодня туркменский стол! — с энтузиазмом предложил друзьям Артамонов, пробуя восточные сладости. — Купим три литра «Сэхры», продолговатую канталупу, зеленого чаю (здесь у него чуть не вырвалось — змия) заварим.
— Ешьте сами с волосами! — отказался от затеи Орехов.
— Что касается меня, то я уже сыт, — сказал Артамонов. — Разве что всю эту кислятину притрусить чем-нибудь десертным. — И взял с прилавка кусок шербета.
— А почему именно туркменский стол? — спросил Артур, набив рот зеленью.
— Да потому, что мексиканский я видал в гробу! — объяснил Артамонов.
Будучи жителем авитаминозного края, Артур всегда набирал такой гадости, что только сам и мог ее есть. Он поедал столько чесноку, что даже у соседей никогда не было глистов. Это обстоятельство подвигло Орехова на написание трактата об инвазии народов.
У Артамонова с Ореховым никогда не было денег, особенно в конце сессии. Свои поджарые финансовые курдюки они истощали в первые дни, а потом начинали лепить из Варшавского приют для неимущих.
Несмотря на обилие сумм, вбуханных Артуром во всю эту зелень-перезелень, Орехов и Артамонов изыскивали средства на банку килек в томатном соусе и пару селедок к репчатому луку. Потому что зелень за ночь вяла, а селедка могла сойти и наутро. После этого затарка считалась оконченной и можно было шлепать в ДАС накрывать на тумбочку.
Вернулись в общежитие с полными пакетами снеди. Принесенные овощи побросали в ванну с водой. Следом погрузили бутылки. И от духоты без очереди полезли туда сами.
Артур и в ванной умудрялся не вынимать пальца из носа. К слову сказать, нос Артура, мясистый и с обширными ноздрями, походил больше на приспособление, чем на орган. Артур умудрялся спать на нем, как на подушке. И еще у Артура была сноровка выуживать мизинцем козули из-под самых глазных яблок. Поначалу при выскребывании пазух Артур старался отвернуться от присутствующих, как бы рассматривая на стене какую-нибудь дичь. Стеснение длилось пару сессий, не больше, а потом… Потом в ДАС выбросили рукописного Бродского. Списки пошли по этажам. Сколько философии и гениальности нашли в поэте иные! «Конец прекрасной эпохи», «Представление», «Бабочка» — всего не перечислить! Наконец самиздатовская папка дошла до 628-й комнаты второго корпуса. Единственное, что отметил в Бродском Артур и на чем бы не остановился даже Белинский, — стихотворение «Посвящается стулу». Там, в третьей строфе, сиял орифмованными гранями первоисточник, фундамент и оправдание всех артуровских ковыряний в носу:
«Вам остается, в сущности, одно:
Вскочив, его рывком перевернуть.
Но максимум, что обнажится, — дно.
Фанера. Гвозди. Пыльные штыри.
Товар из вашей собственной ноздри».
Вооружившись столь поэтическим взглядом мастера на застывшие сопли, Артур стал проделывать свое, чисто психологическое — как он уверял, отправление, намеренно принародно. Если при этом кто-то морщился, Артур совал ему под нос замусоленные страницы Бродского и говорил, что на опоэтизированное гением могут фыркать только необразованные люди. Отчего становилось еще противнее. Непосвященным. Орехов с Артамоновым терпели причуду Артура как самые последние интеллигенты.
Всякий вопрос Артур решал бесконечно долго. Он никуда не эмигрировал, хотя постоянно собирался. Телефон-автомат в холле он насиловал часами, перекатывая в карманах тонны монет. Из-за лени отыскать в записной книжке домашний телефон Артур дозванивался даже до тех, кого не было на работе. А в ванной — всегда засыпал. Курсовую работу за первый семестр он сдал уже после диплома.
Поэтому застолье обыкновенно начиналось без Артура. Начиналось до омерзения однообразно — с партии шахмат. Орехов с Артамоновым, чтобы определиться в дебютах, делали по первому ходу. Потом на доске оказывались стаканы, закуска, пепельница. Посиделки входили не спеша в нужное русло. И хотя фигурам с каждым часом приходилось бороться все в более сложных ландшафтных условиях, форсируя пролитое пиво и одолевая перевалы огрызков, игра доводилась до конца. Основная путаница возникала в эндшпиле, когда Орехов приступал к ветчине и ставил на доску майонез. Чтобы не макнуть в эту гадость коня, мало было знать теорию — требовались серьезные навыки. К концу игрищ часть фигур, как правило, терялась, в роли ладьи выступала пробка от вина, чинарик мнил себя пешкой, а за ферзя легко сходил усеченный шпиль костяного памятника погибшим кораблям. Таким образом из плоской игры шахматы переходили в разряд трехмерных. Сыграть до конца можно было только под обширным наркозом. Особенно, когда под руки попадалась доска из облезлой фанеры, на которой черные клетки мало чем отличались от белых.
— Открой еще одну бутылку, — попросил Орехов Артамонова.
— Всю?
— Не умничай.
— Мне повестка пришла, — сказал Артамонов намеренно громко и сделал свой коронный ход Кр e1-f2. Этим ходом Артамонов всегда создавал себе дебютные трудности, чтобы потом было интереснее выкручиваться. — Пошел проверить почту перед отъездом, смотрю — лежит! — поглядывая в ванну, перешел на ор Артамонов. — Ничего не понимаю! — наклонился он к самому уху Орехова и прокричал, чтобы слышал Артур: — Куда-то там явиться завтра, номер части, адрес! Ничего не понимаю.
— Покажи.
— Минуточку.
Артамонов покопался в карманах и протянул бумажку. Орехов повертел ее в руках, проверил на свет и сказал:
— Один к одному.
— Что один к одному?
— Повесточка один к одному.
— Не понял.
— Видишь ли, пятачок, я получил такую же.
— Покажи!
— Минуточку.
Он дотянулся до портмоне и вынул свою. Повестки были идентичными.
— А ты когда получил?
— Позавчера.
— Почему не сказал?
— Ты же знаешь, я невоеннообязанный. И никому ничем не военнообязан. Подумал, может, прикол какой. Из своих, думаю, кто-нибудь пошутил. А ты почему до сих пор не сказал?
— Я хотел завтра сдернуть с концами, чтобы не возвращаться ни сюда, ни домой. Вроде как никаких повесток не получал. Ты же знаешь, служить я не буду ни за что. По мне лучше прислуживаться.
— Странно, что повестки пришли в конвертах. Обычно такого рода бумаги приходят неупакованными.
— Чтоб никто не прочитал.
— Но, с другой стороны, ни на конверте, ни на самих повестках нет ни штампа, ни печати.
— Может, это Артур подсунул, а потом оборжется над нами, скотина!
— Вполне возможно. Но если он не расколется в ближайшие минуты, значит, не он.
— А кто?
— Давай спросим. Вдруг он тоже получил и молчит по своей дурацкой натуре никогда ни с кем ничем не делиться?
— Давай.
— Эй, вы! Хватит шептаться! Уроды! — забулькал Артур, слыша, как его ф.и.о. поминают всуе.
— Да мы, напротив, хотим узнать, не ты ли подсунул повестки?
— На фиг вы мне сперлись!
— Ответ исчерпывающий, верим.
— Что ж теперь будет-то? — захлопотал лицом Артамонов.
— Что будет?! Что будет?! Война с турком будет! — успокоил его Орехов. Темой его диплома был Гоголь в условиях сеточного планирования многотиражки.
— Верно, это все француз гадит.
— Выходил бы ты, Артур, из ванной, а то у нас тут питейный кризис.
— Иду, — булькнул Варшавский.
По натуре Артур был каботином и привносил в жизнь некоторую манерность. Его фундаментальное надувание щек в физическом смысле основывалось на внутренней философии, которая была глубже, чем заветные гайморовы пазухи. Он с упоением вчитывался в биографии великих, чтобы найти их такими же, как и сам, грехоимущими. Артур с удовольствием отмечал, что такой-то гений в тридцать лет все еще не приступал к сотворению основного труда. Это страшно радовало Артура, он со вздохом делал утешительный вывод, что раз тот, великий, успел, то и он, Артур Варшавский, тоже все свое успеет до капельки. А пока можно ничего не делать.