Молодые чукчи снова зашептались, но Укутагын, метнув на них сердитый взгляд, сам произнес:
— Мы тоже видели полотно и тени, Сатанау. Там, — он показал в сторону полярной станции, — в праздники нам показывали это чудо. И мы тоже боялись, что умрем, но…
— Я видел, — закричал, перебивая его, Сатанау, — как люди говорят друг с другом, и один в доме на берегу, а другой на пароходе в море. И они слышат голоса, и я сам говорил и слышал. Это чудо, мужчины, это я вам говорю.
Все засмеялись, но никто не решился перебить Сатанау. А он, боясь, что его перебьют, продолжал:
— Я видел лампу, которая горит без жира, и без керосина, и без дров. И я видел ящик, в котором запертые сидели и пели веселые келе… Это была красивая музыка, какой никто из вас никогда не слышал.
Но тут поднялся с места добродушный Тыгренкау и пошел к своей яранге. Люди проводили его удивленным взглядом, и даже Сатанау остановился и растерянно стал ждать, что будет. Тыгренкау скоро вернулся, в руках его был длинный ящичек. Он поставил его на землю у очага и сказал радушно:
— Тебе будет приятно, Сатанау, послушать музыку. — И он открыл патефон. — Я отдал за этот ящик два песца. А Укутагыну его дали даром, — прибавил он с сожалением.
— Мне дали за то, что я лучший охотник, — оправдываясь, объяснил Укутагын.
Он хотел еще что-то сказать, но в это время заиграл патефон. Нежные звуки танго полились над тундрой и поплыли над морем. Мужчины и женщины зачарованно слушали музыку, и кивали в такт головами, и раскачивались всем телом, и шептали:
— Э! Э! Правильно.
Тыгренкау гордо вертел ручку патефона. Сатанау понуро сидел у огня на своем почетном месте. Он опустил голову и смотрел в землю. Его глаза были тусклы, руки ослабли и опустились, вся его фигура выражала тоску и усталость. Стихла музыка, все снова повернулись к Сатанау, ожидая его рассказов, а он по-прежнему молча сидел и смотрел в землю. Отчего-то стало всем неловко и грустно; Укутагын яростно запустил костью в собак, возившихся у яранги. Тыгренкау растерянно вертел ручку патефона. Было тихо у очага, только бездельницы-чайки, хохоча, носились над побережьем.
Тогда подошел ближе к огню ядовитый Пеляугын, снял очки, протер их, надел на самый кончик носа и сказал, обращаясь к Сатанау:
— Ты бродил десять лет по чужой земле, Сатанау, а мы сидели здесь, у моря, и били моржа, и били зверя. Ты стал человеком, зря ходящим по земле, а мы остались, как были. Что же ты видел такого, чего бы не видели мы? Ты не умеешь жить[11], Сатанау, однако.
И Сатанау совсем согнулся от этого страшного ругательства, но ничего не ответил, а только еще глубже втянул голову в плечи.
Добродушному Тыгренкау стало жаль его. Он покачал головой и сказал Пеляугыну:
— Ты не должен его ругать, Пеляугын. Он гость у нашего очага.
И Укутагын тоже сказал:
— Не следует ругать Сатанау. Разве наши юноши не уходят странствовать на Большую землю, а потом разве они не возвращаются к своему стойбищу людьми большой мудрости?
— Но они учатся на Большой земле! — пронзительно закричал Пеляугын и забрызгал слюной.
— Может быть, и Сатанау чему-нибудь научился, — примиряюще сказал толстый Тыгренкау: все толстые люди любят мирную беседу.
— Чему же ты научился, Сатанау, однако? — закричали все ободряюще.
Но Сатанау ничего не ответил.
— Может быть, ты научился лечить людей? — спросил Укутагын. — Сын Рыккона из Ванкарема вернулся с Большой земли и теперь лечит людей тундры. Может быть, ты тоже умеешь лечить?
— Нет, — тихо сказал Сатанау.
— Тогда ты, может быть, стал моряком, как Ранау? Он плавает по морю и знает машину, как мы знаем собаку.
— Нет, — грустно покачал головой Сатанау.
— Тыгренкау понял! — закричал вдруг Тыгренкау. — Он будет учить наших детей в красной яранге, как учит их учитель, что родом с Чауна.
— Это женское дело, — проворчал Укутагын, — а он мужчина.
— Нет, я не умею учить детей.
Чукчи неодобрительно зашептались между собой. Но Тыгренкау не потерял еще надежды защитить от обид гостя.
— Вот Тывлянто! — закричал он. — Он не учит детей и не лечит мужчин в тундре. Но он большой человек на Чукотке, и он сидел со Сталиным в большой яранге и толковал с ним о чукотских делах. Может быть, ты стал большевиком, Сатанау?
— Нет, — покачал головой гость.
— Но ты умеешь резать по кости, как Вуквол? За это платят хорошие деньги. Может быть, ты умеешь водить машину? Еще бывают люди, умеющие говорить по воздуху. Анчено, сын Таюге, говорят, работает на станции.
— Нет, не умею, — прошептал Сатанау.
Тыгренкау смущенно развел руками и произнес:
— Ну что ж, ты будешь по-прежнему, как и мы, бить зверя в море. Но ты не великий человек, Сатанау. И ты не должен ничем гордиться перед нами.
— Я хотел быть у вас шаманом! — пробормотал Сатанау. — Я видел за морем много чудес…
Все зло засмеялись, а Тыгренкау даже громче всех: толстые люди любят смеяться.
И, смеясь, говорил ядовито Пеляугын:
— По какой ты земле бродил десять лет, Сатанау? Наши юноши тоже уходят бродить по свету. Они едут в большие селения и там учатся много, очень много лет. Потом они возвращаются к нам, и они знают много чудес, но никто из них не хочет быть шаманом. По какой ты земле бродил, Сатанау, что ничему не научился? Такой нет земли, однако.
И все закричали:
— Расскажи, Сатанау, про эту землю.
И он стал рассказывать про землю за морем. Он сказал, что был на рыбных промыслах, и рыбы, сказал он, там много, но Сатанау был вечно голоден.
— Отчего же ты голодал, Сатанау, раз там много рыбы?
— Там рыба чужая.
— Рыба того, кто ее ловит, — сказал молодой чукча в пиджачке и галстуке. — Кто убил моржа, тот его ест. Разве нет?
— Нет, — усмехнулся Сатанау.
Но молодые чукчи решили, что он лжет.
Он рассказывал о том, как бродил по стране и искал и не мог найти работы. Он приходил на промыслы, на фермы, на заводы, показывал свои здоровые руки, но его гнали прочь и говорили: не надо.
— Ты был болен, Сатанау? — спросил Тыгренкау.
— Нет, я был здоров.
— Отчего же здоровому нет работы?
Он не знал, как объяснить, и замялся. И тогда уже все решили, что он лжет, и покраснели от стыда за него: мужчины не должны врать — это стыдно.
А он продолжал рассказывать про странную землю, по которой он бродил десять лет, в его голосе не было теперь ни нотки хвастливости, а только одна усталость и боль. Но рассказы его были непонятны людям у очага. Молодые чукчи решили, что он лжет про землю за морем, — такой страны нет; взрослые качали головами и говорили: «Да, это было, было когда-то… Но теперь этого нигде нет. Ты рассказываешь про то, что было. Отчего ты не хочешь рассказать про то, что есть?»
И все решили, что Сатанау лжец, и отвернулись от него. Женщины увели от очага детей, чтоб они не видели и не слышали, как лжет мужчина; мужчины понемногу разошлись. Сатанау остался один.
Когда утром люди проснулись, они стали искать Сатанау, чтоб опять накормить его, но Сатанау нигде не было. Он исчез.
И до сего дня никто не знает, куда исчез Сатанау.
1938
ТАЯН-НАЧАЛЬНИК
1
Таян умирал с голоду в бухте Провидения. Его отец, старый Кисимбо, уже умер. Он был хороший охотник и хороший моряк. Мистер Томсон, на шхуне которого плавал Кисимбо, досадливо пожал плечами. «Жаль, — сказал он, — но все люди смертны, а чукчи смертнее всех».
Таян похоронил отца на чукотском кладбище. Мать Таяна была эскимоской, и себя Таян считал эскимосом, но отец был чукча, и ему следовало лежать здесь. Таян положил труп на мерзлую землю и обложил со всех сторон камнями, как требовал обычай.
Не следовало человека зарывать в землю, — ему будет тесно и душно там. Какая под землей охота? А Кисимбо был охотник.
Таян хорошо положил отца: старик мог видеть небо, где жил великий Киянгак — бог мира, и море, где рыбой и зверем правил Мыхым-юга — бог моря. Боги видели: чукча Кисимбо умер плохой смертью, смертью голодного. Не так следовало бы умереть охотнику, у которого верное копье, меткий глаз и умелые руки. Но боги видели и молчали.
Через несколько дней песцы съели старого Кисимбо. Остался скелет; он лежал среди камней, пустые глазницы черепа смотрели в небо. Песцы были сыты. Люди умирали от голода.
Медленной смертью умирал Таян. Умирала мать его, старая Инкали. И сестры — Пувзяк и Коконга. И жена Таяна Утыхтыкан; несмотря на свои семнадцать лет, Таян был уже два года женат.
Все эти женщины умирали на его глазах. Чем он мог помочь им? Он был еще мальчик, он не умел ладить капканов, у него было плохое, старое ружье. И хозяин вельбота смеялся над ним и не давал вперед мяса. Медное безбородое, в жирных морщинах, лицо хозяина тряслось от смеха.
— Нет, — говорил он сквозь смех. — Не дам.
Таян уходил в тундру, смотрел капканы — ничего не было в них. Еле волоча ноги, брел он по пустому побережью моря, по мокрой гальке, где среди камешков еще шипела пена прибоя, по скользкому мху. Искал зверя, птицу, рыбу, все, что можно есть. Он был бы рад и дохлой чайке, но дохлых не было, а живые кружились над ним, пронзительно крича и насмехаясь, и он не мог подстрелить их: не было дроби.
— О Мыхым-юга! — не раз жаловался Таян богу моря. — Почему ты даешь мне смерть, мне и моей старой матери, и маленьким сестрам, и жене? Почему песец обходит мои пасти? Почему нерпа не подплывает к моему ружью на выстрел, а дразнится в море? Нет, Мыхым-юга, нехорошо ты поступаешь с Таяном. Я молодой, поэтому ты обижаешь меня. Ты злой бог.
Но Мыхым-юга молчал в ответ. Что ж, он был прав. Разве Таян угостил его, как следует по обычаю? Мыхым-юга любит нежное черное мясо оленя. А где его взять Таяну? Он давно забыл вкус мяса. Его ямы пусты. Мыхым-юга любит табак. Надо бросить ему в море горсть табаку, и тогда будет зверь, много зверя, и будет удача. Но где Таяну взять табак?
Нет, он не мог обижаться на Мыхым-юга. Он не заключил сделки с богом, бог не надувал его. Он не мог ни ругать бога, ни плевать на него в море, как те эскимосы, которые задарили бога и были обмануты им. Таян мог только терпеть и умирать.
Печальный, он возвращался домой в ярангу. Женщины молча смотрели на него, он опускал голову. Вероятно, он в самом деле был плохим охотником, раз ничего не мог принести женщинам. Ему было стыдно. Он забивался в угол.
Старая Инкали и сестры собирали в тундре нунивок — желтую тощую траву, по вкусу похожую на щавель, и ели ее. Они ходили к морю и ждали, когда прибоем выбросит на берег водоросли — морскую капусту.
И ели их. И Таян ел. Он жевал, челюсти его работали, но он оставался голоден. Он был страшно голоден. Он был голоден каждый день, и каждое утро, и каждый вечер.
От отца осталась легкая байдарка из моржовой кожи. Кисимбо плавал на ней в море. Теперь она состарилась, стала дырявой, и Таян решил, что ее можно съесть. Он нарезал ремни из кожи, Инкали варила их, и все ели. Коконге было четыре года. До трех лет Инкали кормила ее грудью, но молоко высохло, и Коконга голодала со всеми.
И Таян увидел раз, как пронеслись мимо селения олени чукчей — кочующих чукчей — и на земле остался дымящийся помет. И Таян наклонился и стал есть теплый жирный навоз, потому что был голоден и не хотел умирать.
Когда последние силы Таяна иссякли, а брезент на яранге сгнил, Таян пошел к мужу Асенгу. Это было летом 1925 года. Асенгу, сестра Таяна, вышла замуж за русского. Его звали Павловым, он был большим начальником в селении — милиционером. Таян пришел к нему и сказал:
— Павлов, я умру, и Инкали умрет, и мы все умрем, если ты, Павлов, не поможешь нам. Больше нам никто не поможет.
Павлов обнял юношу за плечи.
— У тебя худая яранга, Таян, ты сдохнешь в ней. Живи в казенном доме, большой большевик едет жить на остров в море. Ему нужны собаки. Я купил их для него. Ты будешь кормить их.
Таян стал кормить собак. Он ходил за ними, как за малыми детьми, как Инкали ходила за Коконгой. Он берег и любил их. Он радовался, глядя, как добреют их тела, острей становятся уши, мохнатей хвосты. Он разговаривал с ними, и ему казалось, что они понимают его. Черный лохматый Дед, вожак упряжки, кивал ему косматой головой и дружески лизал его руки. Они понимали друг друга: юноша и собака.
Но Таян не знал, на какую охоту едет большевик, и зачем ему столько собак, и где этот далекий остров в море. Да он и не думал об этом. Он никогда не думал о том, что было там, за линией горизонта. Что будет с ним, когда большевик приедет и заберет собак? Но и об этом он старался не думать. Он не голодал сейчас, и это уже было хорошо.
Наконец большевик приехал. Его звали Ушаковым. Он был среднего роста и хорошо улыбался.
Таян испуганно поджидал его подле упряжки собак. Озабоченно оглядывал свору. Понравится ли она начальнику? Не станет ли он ругать и бить Таяна за то, что собаки плохи? Русские купцы всегда кричат и дерутся, и мистер Томсон бил Кисимбо трубкой по лицу, и хозяин вельбота кричал на Таяна. Вероятно, человек, у которого много мяса, имеет силу и право кричать на человека, у которого мяса вовсе нет. И Таян испуганно ждал русского начальника, а плечи его дрожали, потому что среди многих богов, которые управляли судьбой Таяна, самыми могущественными были голод и страх.
Но большевик не закричал на Таяна и не ударил его. Он тихо улыбнулся и ему и собакам, а Деда потрепал по мохнатой морде; вожак упряжки ласково заурчал в ответ и лизнул сапоги пришельца. У Ушакова была добрая и властная рука, вожак лизнул и руку.
Из яранги в ярангу стал ходить Ушаков. Эскимосы и чукчи недоверчиво слушали его рассказы о далеком острове.
— Вы умираете здесь от голода, — говорил он. — Здесь мало зверя, и морж редок, и нерпа пуглива, и песец хитер. Хотите ехать на остров, где зверь не пуган? Вы будете всегда сыты.
— Где этот остров, однако? — спросили осторожные эскимосы.
— Он в море, двести километров отсюда.
— Мы слышали об этом острове, — покачали головами эскимосы. — Там людей ждет смерть. Медведи бродят там, как здесь собаки.
— Вы будете бить медведей и есть их.
— Однако там медведь злой и не боится человека. Это — проклятое место. Разве нет? Почему же никто не жил там раньше? Мы слыхали о людях с Чауна и о людях с Камчатки, но о людях с этого острова не слышал никто.
— Там бывают люди из Америки, — пожал плечами Ушаков. — Но это наша земля, и мы хотим, чтоб там жили советские люди.
— Я плавал на американском китобое, — сказал Кивьян, — и я знаю про этот остров. Там могилы эскимосов. Там смерть.
— Как мы покинем земли, где могилы наших отцов? — возразили чукчи.
— Мы подумаем, — сказали осторожные эскимосы.
Но Таяну нечего было думать. Что оставлял он здесь, кроме могил? Он был молод и хотел жить.
Он пришел к Павлову и сказал:
— Ты едешь, Павлов? И я поеду, пожалуйста.
2
И вот исчезают в тумане родные берега бухты. Тонкая полоска земли тает — так тает льдинка в августе, — вот скоро и она пропадет совсем. Плачут женщины. Протягивают руки к уплывающей земле, словно хотят уцепиться за нее, задержаться. Завыли собаки, завыл и лохматый Дед — тонко, жалобно. Охотники опустили головы. Куда везет их большевик? Где этот остров? Что ждет их там?
Дед выл все жалобнее и жалобнее. И Таян ушел в трюм, забился в самый темный угол, чтоб никто не видел слез на глазах мужчины-охотника.
Пароход шел на север, расталкивая синие льды, и пена билась за его кормой, и льды смыкались сзади.
Начальник приказал открыть бочку с мясом и накормить людей. Таян забыл о своих страхах. Голод сильнее страха. В первый раз в своей жизни Таян поел вволю.
Он ел, жадно глотая куски, облизывая пальцы. Впервые ел он русский хлеб. О, русский хлеб! Это не хавустак — тощая лепешка на моржовом сале. От русского хлеба исходил такой аромат, что Таян даже удивился: как может так пахнуть хлеб?