ГЛАВА ПЕРВАЯ
Закрывшись в просторном, переоборудованном под кабинет номере феодосийской гостиницы «Астория», Деникин никого не принимал. Бдительные адъютанты ревностно стерегли его одиночество. Верховный главнокомандующий составлял важный документ.
В который уже раз он нервно комкал едва тронутые чернилами листы и опять писал, подбирая слова, которые могли бы с наибольшей точностью выразить мысль. Но слова, ложившиеся на бумагу, казались ему или слишком казенными, не передающими его душевное состояние и величие духа, — а именно это должен был вынести из его письма генерал Драгомиров, — пли поражали беспомощностью слога и неприкрытой горечью, а уж об этом Драгомирову не следовало догадываться вовсе.
Тогда он взялся за приказ, который нужно было приложить к письму: военный стиль документа скрывал в себе все, что не относилось к делу.
Драгомирову, старейшему из находившихся в Крыму генералов, Деникин приказывал созвать в Севастополе военный совет для избрания достойного преемника главнокомандующего вооруженными силами Юга России.
Явившийся на вызов старший адъютант смотрел на него печально, будто соблюдая траур. Главковерх распорядился перепечатать в срочном порядке приказ и невесело усмехнулся: где-то в глубине души у самого возникло ощущение, словно присутствует на собственных похоронах.
Адъютант, офицер-первопроходник, не уходил: с Деникиным, которому передал верховное командование сам Корнилов, они начинали «ледяной поход».
— Ваше высокопревосходительство, судьба армии, судьба отечества…
Деникин устало махнул рукой:
— Идите. Судьбу России отныне будет решать военный совет.
Оставшись один, верховный подошел к окну. На феодосийском рейде против окон «Астории» стояли военные корабли. Деникин усмехнулся: «Военный совет?» Мысленно выстроив перед глазами генералов, претендующих на его место, он не без удовольствия подумал: «А ведь трудненько придется вам на совете. Обвинять главковерха во всех тяжких несложно, господа. Но вот вам возможность — посмотрите друг на друга и скажите, есть ли среди вас более достойный?»
Деникин вернулся к столу и быстро, слово к слову, строку за строкой, написал письмо генералу Драго-мирову:
«Милостивый государь. Абрам Михайлович!
Три года российской смуты я вел борьбу, отдавая все свои силы и неся власть, как тяжкий крест, ниспосланный судьбой. Бог не благословил успехом войск, мною предводимых. И хотя вера в жизнеспособность армии и ее историческое значение мною не потеряна, но внутренняя связь между вождем и армией порвана, и я не в силах более нести ее. Предлагаю Военному Совету избрать достойного, которому я передам преемственно власть и командование.
Искренне уважающий Вас
А. Деникин».
Верховный лицемерил: власть передавать он не хотел никому, был уверен, что избранником будет по- прежнему он, надеялся, что уцелевшие после новороссийской катастрофы, укрывшиеся в Крыму войска Добровольческой армии он переформирует и вновь поведет за собой. Пусть только военный совет подтвердит, что не виноват он в тех поражениях, которые нанесла ему Красная Армия, пусть выразит полное, обновленное доверие своему главнокомандующему, и тогда замолчат те, кто чернит его имя. Клеветников и завистников много, и первый из них, мечтающий о верховной власти еще со времени своего командования царицынским фронтом, — Врангель. Отстраненный от дел и высланный в Константинополь, он и оттуда в своих памфлетах поносит верховного, всенародно объявив его бездарным полководцем.
Интригует, по слухам, и Слащев. Жесткий, смелый генерал удержал Крым. Под Перекопом сам водил в контратаку цепи юнкеров Алексеевского училища, расстреливал отступающих солдат, вынес смертные приговоры десятку боевых офицеров, но Крым отстоял. Умница, и тоже рвется к верховной власти…
Верховный опять подошел к окну. Над бухтой повисли низкие штормовые тучи. Застучали по стеклам тяжелые капли дождя. С дождями и ветрами шел по земле месяц март трудного двадцатого года.
Обильные дожди сделали свое дело — вместе с ними на фронт под Перекопом пришло затишье. В клейкой грязи застревали обозы. Захлебывались в мутной воде окопы. Проклинали лихую судьбу солдаты.
Притих теряющийся в мокрой дымке одноэтажный Джанкой; унылые станционные постройки, на которые глядели окна вагонов личного поезда генерала Слащева, навевали своим обреченным видом тоску.
Настойчивый шепот дождя преследовал Слащева. Он почти не оставлял жарко натопленного салон-вагона, и все же ощущение тупой промозглой сырости не покидало его.
Избрав Джанкой местом для своего штаба, он иногда чувствовал, как поднимается в нем ненависть к этому грязному, запущенному, раздавленному страхом городишку. Сколько же придется сидеть здесь? Он тоже участвовал в походе на Москву. Два года шел к ней — желанной, недоступной, великой. Верил: под малиновый звон колоколов и торжественное пение труб войдут белые полки в древнюю столицу государства Российского. Не вошли! Но разве и тогда, при всеобщем бегстве войск Деникина, он, Слащев, не оказался более стойким и умелым, чем все другие генералы?
Шиллинг должен был удержать Одессу, Май-Маев- скин — Харьков, Кутепов и Романовский — Новорос-сийск… Что они удержали? Что отстояли? Все отдали большевикам. Только он, Слащев, отстоял Крым. А что теперь? Сбежавшие сюда генералы во главе с Деникиным тщатся сохранить хорошую мину, а игра-то уже и не игра — катастрофа…
Слащев окинул взглядом салон-вагон, вид которого вызвал у него не меньшее отвращение, чем безликий городок за окном. Повсюду разбросаны военные Карты, одежда, оружие, на столе пустые бутылки, остатки еды, документы. Он поискал глазами своих любимцев: черного ворона по кличке Граф и такой же угольной масти кота — Барона. Так и есть, каждый на излюбленном своем месте: Граф на обширном киоте в углу вагона, а разомлевший от жары Барон — на высоком бронированном сейфе. Кот зевнул, потянулся и прямо с сейфа прыгнул на стол — за едой.
«Хватит! — твердо сказал себе Слащев. — Так и свихнуться можно». И еще подумал: «Порядок, порядок нужен! Во всем. Сегодня же отдать распоряжение: выскоблить салон-вагон, вычистить. Навести порядок в мыслях! О, господи, если бы все зависело от меня…»
Нынче, когда Крым стал последним плацдармом, события могли повернуться в самую неожиданную сторону. Событиями хотелось управлять — иначе придется подчиняться им, но многое теперь неподвластно Слащеву. Зная, что Деникин находится в Феодосии, генерал искал встречи с ним. Ему было о чем поговорить с главнокомандующим, но верховный молчал, и Слащев вынужден был ждать.
Вошедший в салон адъютант прервал его размышления:
— Срочный пакет от его превосходительства генерала Драгомирова из Севастополя!
Не без разочарования Слащев взял пакет из рук адъютанта, сорвал щедро налепленные сургучные печати. Первые же строки едва не оглушили его, он отказывался верить своим глазам: сообщал генерал-полковник Драгомиров, что надлежит Слащеву прибыть двадцать первого марта сего года в Севастополь на военный совет, которому предстоит избрать нового верховного главнокомандующего. Это трудно было осмыслить. Это было невероятно. Избрать! Словно комиссара в Совдепии… Вот как дал знать о себе его высокопревосходительство генерал Деникин… Чудовищно, и не укладывается в сознании само слово — «избрать»!
Толчком распахнув дверь, нашел взглядом примостившегося в углу адъютантского купе поручика — он торопливо пил горячий чай.
Забыв, что идет дождь, Слащев вышел из вагона, едва ли не побежал к станционному зданию — на теле-граф. Адъютант догнал его, накинул на плечи шинель. Несколько человек личного конвоя опередили Слащева и адъютанта, вклинились в толпу, расчищая путь.
Стучали под ногами доски деревянного перрона, брызги летели на шинель, лицо сразу стало мокрым, но Слащев этого не замечал. Он думал сейчас о том, что просто обязан помешать созыву совещания в Севастополе: ведь даже представить себе трудно, какое впечатление произведет на армию весть о том, что главнокомандующего ныне «избирают». Да и кого же можно избрать?
Слащеву казалось, что спасти положение может лишь его немедленное свидание с Деникиным…
В небольшой комнате табачный дым затянул потолок, окутывал туманными облаками узкий длинный стол с двумя телеграфными аппаратами. Увидев генерала, молодой телеграфист испуганно вскочил.
— Закройте дверь, поручик, — сказал Слащев стоявшему за спиной адъютанту, — и позаботьтесь, чтобы мне не мешали. — Повернувшись к телеграфисту, кивнул:
— Пишите. Пишите так: «Феодосия. Его высокопревосходительству генералу Деникину». — Пальцы телеграфиста забегали по клавишам буквопечатающего «Бодэ», аппарат мягко застучал. — Пишите дальше: «Прошу принять меня по срочному вопросу. Надеюсь на личную встречу до того, как состоится совещание в Севастополе… — Задумавшись, не заметил, что телеграфист уже отстучал текст и теперь почтительно смотрит на него, ожидая продолжения. — Пишите, — глухо продолжал Слащев: —…которое явится для русской армии случаем беспрецедентным. Генерал-лейтенант Слащев». Добавьте, что жду ответа у аппарата.
Ждать пришлось долго. Все сильнее раздражаясь, Слащев поглядывал на молчащий аппарат, словно торопил его, и вдруг обнаружил, что его нетерпение передалось телеграфисту — тот сидел за столом бледный, опустив руки вдоль напряженного туловища. Сейчас этот человек в черной форменной тужурке напоминал ему испуганную птицу.
«Да ведь он боится меня…» — Вспомнив, что в последнее время он все чаще и чаще примечает страх на лицах людей, поморщился…
Стук ожившего аппарата заставил Слащева шагнуть к столу. Он нетерпеливо подхватил бумажную ленту.
«Джанкой. Слащеву. Полагаю, что приказы старших надлежит не обсуждать, а исполнять неукоснительно. Деникин».
Рука сжалась в кулак, Слащев с силой дернул ленту, сунул ее в карман.
Назад к своему вагону генерал шел, старательно глядя под ноги, точно боялся оступиться, лицо у него горело, словно от пощечины — подобной обиды он не испытывал давно.
Медленно, с видимой натугой переползая от полустанка к полустанку, шел из Симферополя на север полуострова поезд. Был он довольно длинным и пестрым: несколько обшарпанных теплушек, товарные вагоны и среди них — один классный, пассажирский, с занавесками на окнах. На полустанках было малолюдно. Пассажирами поезда в основном были крестьяне, привозившие на базар продукты. Везли солдат. Возвращались домой просители.
… В одном из купе классного вагона сидели две молоденькие девушки, которых в Симферополе никто не провожал, что казалось необычным даже по тем сломанным временам. Впрочем, отыскать нужный вагон девушкам помогал молодой, щеголеватый офицер, сейчас картинно стоявший в дверях.
На первый взгляд, девушки были похожи — обе большеглазые, светловолосые, смуглые, с той милой припухлостью губ, которая свойственна девичьим лицам на пороге юности, обе в длинных юбках и шерстяных жакетах с присборенными, приподнятыми над плечами рукавами. Однако, присмотревшись, можно было увидеть и несхожесть: девушка, сидевшая у окна, была строже своей соседки, ее темно-серые глаза смотрели прямо и пытливо, в линиях красивого лица чувствовалась скрытая энергия и серьезность.
Лицо ее подруги отличалось мягкостью, доброй улыбчивостью — на такие лица обычно смотрят с удовольствием, но вскоре же и забывают. Она оживленно разговаривала с молодым поручиком.
— О, господин Юрьев, как удачно, что вы тоже едете! Мы так благодарны вам за помощь!
Поручик склонил голову:
— Что вы, Елизавета Львовна, я почел за честь быть хоть чем-то полезен вам и вашей подруге.
— А почему вы давно не были? — продолжала кокетливо улыбаться Лиза. — Совсем забыли нас… Знаете, в эти времена теряешь друзей. Вот и с Верой мы сидели за одной партой, а теперь так редко видимся. — И Лнза полуобняла подругу, как бы приглашая принять участие в разговоре.
Вера коротко взглянула на нее — оживление Лизы угасло, теперь она едва отвечала Юрьеву. Он откланялся и ушел, пообещав зайти попозже.
Лиза виновато посмотрела на подругу, придвинулась ближе.
— Вера, ну, не печалься так! Вот увидишь, мы сделаем что-то для Коли. Яков Александрович мне не откажет… Ну, Верочка, душенька, не будь такой, ну, пожалуйста!..
Вера лишь молча кивнула и снова отвернулась к окну.
Она вспоминала то, что случилось вчера за полночь.
В окно постучали — и Вера тотчас проснулась. В последнее время она постоянно ожидала, что в окно постучат — размеренно, с одинаковыми интервалами, как было условлено. И хотя постучали иначе, нетерпеливо подбежала к окну, отвела занавеску и отпрянула: к стеклу прижималось чужое, незнакомое бородатое лицо.
Вера постояла мгновение в нерешительности, тревожно оглянулась — как бы не услышал отец, — встала на подоконник, открыла форточку и спросила громким шепотом:
— Ко вы? Что нужно?
— Вы, стало быть, барышня Дерюгина? — простуженно спросил бородач, запрокинув голову.
— Ну я, — откликнулась Вера. — Что случилось?
— Записку велено передать. От братца вашего…
— От Коли? — Вера громко ахнула, забыв, как чуток сон отца. — Но как же?.. Подождите… Идите на крыльцо, я сейчас открою.
— Не, барышня, — ответил бородач, шаря рукой у себя за пазухой. — Велено только передать. — Дотянувшись до форточки, вложил ей в руку клочок бумаги. — Ну, все. Я, значит, пошел! — Оглянувшись, шагнул в темень и тотчас растворился в ней.
— Постойте, — вскрикнула вслед Вера. — Куда же вы?..
Никто не ответил, будто и не было никого.
… Единственный Верин брат Николай Дерюгин год тому назад ушел с частями Красной Армии, покидавшей полуостров. Вестей от него не было все это время, но Вера, очень любившая брата, уверяла себя, что он жив и все у него хорошо. И вдруг эта записка…
Вера торопливо зажгла лампу. На помятом клочке бумаги было всего несколько слов: «Вера, я в плену у белых. В джанкойском лагере. Если сможешь…» — Дальше слова стерлись и разобрать можно было только подпись: «Николай». Да, это Колина рука, его почерк. Но… Какие-то мгновения Вера не могла осознать прочитанного: плен, лагерь в Джанкое… Что же это?.. Потом ее внимание сосредоточилось на двух словах: «Если сможешь…»
Коля в плену, просит помощи. Вера прислушалась. Все в доме было тихо. Она села на постель, держа перед собой записку. «Если сможешь, если сможешь…» А что она могла?
Если бы посоветоваться с отцом! Но давно миновали те времена, когда отец был опорой, защитой и высшим авторитетом, когда к нему можно было прийти с любой заботой и знать, что он обязательно поможет. После смерти матери отец серьезно заболел и старался жить теперь в абсолютном покое.
Так что же делать? Ясно одно: надо ехать в Джан-кой. Ну а там? Как найти лагерь? Косо просить о свидании? Удастся ли повидаться с братом? С кем же посоветоваться, с кем?
И тут же вспомнила: Митя! Ну, конечно, Митя Афонин, ее давний друг, товарищ по подпольной молодежной группе. Кстати, Митя не раз бывал в Джан-кое — у него там не то дальние родственники, не то знакомые. У них можно будет переночевать, ведь за один день ей не управиться.
Было еще очень рано, когда Вера вышла из дому. Нехотя поднимаясь над крышами, в глубине длинной Фонтанной улицы клубился туман. Обычно оживленные Салгирная и Екатерининская были пустынными. Никого не было и в самом центре возле кафедрального собора, только пожилая женщина в черном, широко размахивая тряпкой, мыла каменные щербинистые ступени паперти. Заслышав Верины шаги, она распрямилась и проводила девушку укоризненным взглядом: ну и молодежь пошла, лба не перекрестит на храм божий, бежит неизвестно куда в такую рань и глаз не поднимает!..