– Видно, видно, – она рассмеялась. – Но нормально – это так мало.
– Это много, Варя. Очень много. Боюсь, тебе это трудно понять. Ты всегда находилась за пределами нормы.
– Смотря что понимать под нормой, – Вадик разлил по рюмкам коньяк. – Кстати, о норме. На сколько вы рассчитываете?
– Я лично собираюсь напиться! – радостно провозгласил Раскрутин, звонко похлопывая себя по животу. – В меня много влезет.
Все одобрительно загудели. А Варя умоляюще протянула ручки к Вадику.
– Вадичка, солнышко, я пью только вино. Надеюсь, ты не откажешь в такой маленькой прихоти бывшей однокашке?
– С каких это пор? – Лада глубоко затянулась сигаретой, с раздражением вглядываясь в ее красивое и свежее личико.
Лада откровенно не любила женщин. Впрочем, сейчас мне трудно было в этом ее упрекнуть. А Варя попросту проигнорировала вопрос, устраиваясь за столом.
– Замечательно! – Вадька поцеловал кончики пальцев. – У меня имеется прекрасный коллекционный запас. Выбор такой, что глаза разбегаются! Если хотите знать, невежи, все эти десять лет я собирал вина, и мой подвал превратился в своеобразный музей. Под закрытым небом. Музей, хранящий в себе пыль веков самых разных стран. И как, скажите, еще, если не по вкусу вина, определить их красоту и своеобразие, прикоснуться к их истории, быту, традициям, узнать о любви и ненависти их граждан?!
– Ты, вижу, времени зря не терял, – попытался съязвить Дроздов.
– Напрасно иронизируешь, друг мой! – Вадька со всей силы хлопнул товарища по плечу. – Поверь, гораздо благороднее коллекционировать вина, чем слова. Во всяком случае – надежнее и безопаснее. Я хотя бы могу быть уверен на все сто, что люди от моей коллекции получают истинное удовольствие. Чего нельзя сказать о всех вас.
– Ну, это как посмотреть, – хохотнул Юрка. – От наших романов, во всяком, случае не наступает похмелья.
– Эх ты, самовлюбленный невежа! Сразу видно, что ты не знаешь настоящего букета настоящего вина! И посему, учитывая вашу исключительную необразованность, приглашаю вас на познавательную и просветительную экскурсию. Заметьте, в свой музей я приглашаю далеко не всех. Но вы – мое прошлое. Пусть не всегда доброе и не всегда достойное. Но от прошлого, как и от семьи, не отказываются. Во всяком случае уйти от него навсегда невозможно. За мной, приверженцы миражей и иносказаний! Может быть, увидев коллекцию и оценив ее, вы осознаете, что ваш труд – эфимерен!
Вообще-то мне гораздо более эфимерной показалась подобная вылазка из-за реального, уставленного яствами стола. Но обижать хлебосольного хозяина не хотелось. Хотя он и не прочел ни одного из наших написанных и пока не написанных романов, это не означало, что мы должны были проигнорировать его музей и не откупорить парочку-другую из его коллекционных запасов. Учитывая, к тому же, что вино являлось далеко не последним действующим лицом нашего творческого процесса. И делом чести было воздать ему должное.
Влад долго и упорно возился с огромной связкой ключей перед мощной стальной дверью. Наверное, он по совместительству с хозяйским положением в кафе совмещал все должности, в том числе и охранника, и метрдотеля, и официанта… Наконец, когда нужный ключ был найден, стальной сим-сим распахнулся пред нами. Повеяло холодом и сыростью.
Медленно, по очереди, мы стали спускаться вниз, по витой узкой лестнице. И мне на миг показалось, что это путь в преисподню. Но, вспомнив, что в ней покоится целая коллекция марочных вин, все стало не таким страшным и безнадежным.
«Преисподня» и впрямь оказалась не пугающей. Напротив, перед нами предстала хорошо обставленная комната, к стенам которой плотно примыкали стеллажи с экспонатами знаменитой коллекции Вадика Руденко. Два мягких кресла и круглый стол из березы намекали на то, что ее обладатель не раз проводил здесь долгие вечера. И не один.
– Ну и как? Где ваши восторженные восклицания?! – самодовольно ухмыльнулся Вадик. Он и впрямь гордился своим музеем. – Вот вам, пожалуйста, бургундские вина.
И он указал на разноцветную коллекцию бутылок, которые прямо через толстое цветное стекло источали очаровывающий аромат.
– Сhevalier Montrachet – аромат меда, – он начал знакомить нас с шедеврами. – Чувствуете, словно вы на медовой пасеке? Жаркое лето, а вокруг кружат пчелы… А это Corton. У этого вина сильный характер, настойчивый. Его не так просто побороть… А вот, пожалуйста, Сivry, которое поставляли ко двору самого Генриха Четвертого. Король, как это не удивительно, предпочитал недорогие вина.
Вадька все более воодушевлялся. Я редко слышал, как он молчал, но и не помнил, чтобы он говорил так зажигательно.
– Знаете, вина Бургундии не похожи друг на друга, как и люди. У каждого свой темперамент, свой характер, своя сила воли и… своя цена. Да и сами виноградники похожи на людей. Живут около 80 лет. Но уже в пятнадцать достигают зрелости и дают плоды до пятидесяти. До этого с ними, как с детьми, приходится нянчиться. Воспитывать, лечить болезни (а лучше не доводить до них дело), да и спасать от дурных наклонностей.
– Ну, Вадим! – развел толстые руки Юрка Раскрутин. – И впрямь, начальник, тебе бы романы писать… А ты в этом паршивом погребе застрял.
Вадька на мгновение задумался, стоит ли обижаться на сравнение винного музея с погребом, да еще удостоенном эпитета «паршивый». И решил, что не стоит.
– Это и есть мой роман, который я собираюсь писать всю жизнь, – Вадик обвел теплым взглядом свою коллекцию.
– М-да, – я почесал затылок. – Вот как бывает, когда бросаешь пить. Тут же начинаешь коллекционировать неоткрытые бутылки. Я так понимаю, когда бросаешь любить, то надо заниматься коллекционированием женщин?
Вадик громко расхохотался.
– Ну, до этого мне еще далеко. Кстати, я не только вина коллекционирую. А все напитки, так или иначе связанные с историей. Это ли не роман?.. Насколько я понял, наша славная Варя-Варежка ныне предпочитает слабые напитки? Похвально. Напитки слабого пола, к каковому она и принадлежит. Кстати, Моцарт был далеко не слабого пола, но тем не менее предпочитал пиво. Вот, пожалуйста.
Вадик с особой нежностью, открыл буфетик из красного дерева и продемонстрировал нам пивную батарею из сортов “Штигль”.
– Знаете, невежи, ваш коллега по искусству, некто Моцарт, этот безалаберный, бесшабашный и чуть-чуть сумасшедший гений, сидя в зальцбургском пивняке, брал в руку огромную запотевшую кружку этого пива, сладострастно сдувал с нее мыльную пену и задорно орал на весь бар: “Прост!” И пил за здоровье молодой жены… Сегодня тысячи австрийцев бесстыже следуют его примеру, чокаясь под сумасшедшую музыку Моцарта. И такой же шанс я даю и вам. Правда, вначале хочу уточнить: есть ли у вас молодые жены?
В ответ мы тактично промолчали. Впрочем, и запотевших кружек здесь не было в наличии. Вадик нас понял и, нарушив установившуюся паузу, тут же потянул за собой, к другому стенду.
– А это вам более близкое Бордо YAUT – BRION. Франция, девушки… Легкая страна, может быть, не очень умная, но никогда от этого не страдающая. И несмотря на это, вино довольно прямолинейное. Ему уже – двадцать. Еще молодой, даже юный возраст. Но одновременно в нем и опыт, и зрелость – само совершенство! Но это, видимо, не про вас. Поскольку вы еще занимаетесь таким детством, как сочинительство. Не проще ли в таком случае напиться обычной водкой?
Вадик откровенно издевался над нами. Хотя, пожалуй, и над собой. И я вдруг подумал, что этой бравадой о винах, он скрывал какую-то необъяснимую боль. Или – тоску. Словно по воле судьбы (или по собственной прихоти) он оказался по другую от нас сторону жизненной границы.
Мне вдруг захотелось поддержать его: «Ты тысячу раз прав, Вадим. Ты перешел на правильную сторону, где гораздо интереснее и менее мучительно. И, возможно, гораздо честнее…» Но так ничего и не сказал. Впрочем, Вадим в моих утешениях и не нуждался. Возбужденный, раскрасневшийся, этот вечный мальчишка вдруг чуть ли не подпрыгнул на месте и вскрикнул:
– Закуска! О Боже! Вот это оплошность! Мои нежные цыплята, я не дам вам сгореть синим пламенем! Милые мои други, выбирайте по вкусу и желанию, ничего не стесняясь и не жалея. Лучшее вино – выпитое вино. Это мой девиз, поскольку я уже давно не пью. Потому с удовольствием угощаю. О нет, нет, не стоит благодарности. Я не настолько уж и благороден. Есть бутылки, которые я ни в жизнь не откупорю. Например, те, что любили еще Кутузов и Наполеон… Зато, представьте, как повлияло это вино на нашу победу… Но об этом потом, так сказать – под закусочку.
И Вадька, сорвавшись с места, с легкостью одолел ветлявую лестницу и оставил нас наедине с его драгоценной коллекцией. В том, что она была весьма дорога, мы уже не сомневались.
Едва за ним захлопнулась дверь, компания дружно переглянулась. И все облегченно вздохнули. Пожалуй, Вадька перегрузил нас пламенной информацией.
– Ну, если это преисподня, – оживился Юрка, – я навсегда согласен стать покойничком.
– Покойник, мой дорогой, – трезво заметил Дроздов, – это всегда – навсегда.
– Учитывая, что могила-то братская, остаться здесь навсегда не так уж и печально, – Лада Мальевская оглядела всех, сверкая круглыми эстетскими очками.
– Особенно, если в братской могиле рядом с тобой очень даже симпатичные парни, – засмеялась Варя.
– И тем более, когда рядом с этими симпатичными парнями не менее симпатичные и более доступные… – сделав паузу, я благоговейно выдохнул под общий смех, – бутылки вина…
Я вертел в своих руках бутылку пива Моцарта, которым тот баловался не раз. Или с ним баловалась история, полная множества подобных небылиц. Мои товарищи тоже разошлись по погребу, в тишине рассматривая коллекцию. Каждый остался доволен своими репликами и словесными изысками. Вечер начинался традиционно, как и раньше… Хотя нам и впрямь стало казаться, что эти изящные произведения винодельческого искусства гораздо привлекательнее (и притягательнее) всех написанных и ненаписанных строчек. И мы потирали руки от предстоящего удовольствия, предвкушая хмельной роман с участием многочисленных персонажей из разных стран.
– Ну что ж, – Юрка поднял прохладную бутылочку «моцартовского» пива. – Выпьем за удовольствие жизни, если хотите – за довольную жизнь, если желаете – за жизненные довольства!
Мы чокнулись «Моцартом» и кто-то даже пожалел, что здесь не звучит его музыка.
– Ну, что ощущаете? – принял на себя роль хозяина Раскрутин, довольно утирая губы рукавом дорогого пиджака.
– Довольство, – съязвила Лада. Ее глазки заблестели и тут же забегали по всем сразу.
– Ну, и в чем же оно? – не понял ее иронии Женька.
– Думаю, только в том, что мы достигли всего, чего хотели в этой нелегкой, хотя, может, и не настолько тягостной, жизни, – мрачно, почему-то злясь на самого себя, ответил я вместо нее. – Черт, как быстро заканчивается Моцарт. Недаром он так рано умер.
– И чего же достиг ты, дружище? – Юрка внимательно изучал меня, успев осушить уже вторую бутылочку.
Я равнодушно пожал плечами.
– Самого главного – гармонии.
– Вообще-то гармонии достигают лишь в случае смерти, – тихо сказала Варя, так же внимательно глядя на меня.
– Варежка, – Юрка театрально бросился к ней и заключил в свои медвежьи объятия. – Значит ты все же не добьешь нас своим новым имиджем крутой великосветской дамы? Значит, ты все же – вне гармонии!
– Впрочем, как всегда, – Лада зло дыхнула сигаретным дымом на Варю.
– Варька, ну, неужели ты недовольна этой прекрасной и дурацкой жизнью? – не унимался Раскрутин.
Варя наконец-то вырвалась из его объятий, рассмеялась и, отставив пустую бутылку, забросила руки за голову. И встряхнула свои черные волосы. И закатила свои голубые-преголубые глаза. Что когда-то принадлежало лишь мне одному.
– Я более, чем довольна. И мой истинный единомышленник на сегодняшний день – Вадька Руденко. Он бросил пить, бросил писать и начал жить. Я не окончательно бросила пить, не окончательно бросила писать. Но это вторично. Главное – я выбрала жизнь. Которой вполне довольна.
– Сколько чувств! По-моему, ты, Варвара, слегка перебрала, – хмуро заметил Дроздов. – Звучит как-то неубедительно. Особенно о главном.
– А что главное для тебя, праведник Дроздов? – Лада бросила перчатку Женьке. И он ее успешно словил.
– А то, что удовлетворение жизнью – полная чепуха. Сплошь неверное слова. Предательские. Или, если хотите, трусливые… Это, попросту, бегство. Я же никуда не бегу. Я принимаю все. И все удары отбиваю. А, если не могу, то снова и снова накапливаю силы. В этом мое… – Женька запнулся, с трудом подбирая нужное слово. – В этом мое… Ну, если не счастье, то хотя бы… Согласие, что ли.
Определение было явно неудачным. И Юрка, уже слегка хмельной и вполне довольный Моцартом и жизнью, не преминул подколоть товарища.
– Сложно и не очень понятно, – тут же заметил он. – Вот для меня все ясно. Жизнь я обожаю. Для меня это всего лишь миг. А какой-то маленький миг легко осчастливить. Вот и получается такое длинное счастье, составленное из счастливых лоскутков-мгновений. Сегодня, например, это – сумасбродный Моцарт из далекого прошлого, вы – из недалекого и я – всегда сегодняшний. И больше мне ничего не надо. Впрочем, плюс любимая работа, любимая жена и любимый комфорт!
Лада громко фыркнула, забросила ногу за ногу и поправила очки на переносице.
– Комфорт! Какое обывательское слово, – безапелляционно заявила она. – Жизнь не подчиняется комфорту. Это комфорт подчиняется ей. Безусловно, каждому своя упряжка. Я же – вне жизни и вне комфорта, а далее – караван подобных определений – вне иллюзий, вне страха, вне заблуждений, вне привязанностей, и вне – вне – вне… В общем, говоря проще, вне суеты. И в этом мое счастье. Я могу прикасаться ко многом вещам, но они меня так и не будут касаться.
Мы промолчали. Похоже, Ладу никто особо так и не понял. Впрочем, здесь, похоже, никто не понимал друг друга. Лишь я подумал, глядя на постаревшие, уставшие, потрепанные и озабоченные лица своих бывших однокурсников, изображающие счастье, что счастлив никто из них не был.
Пауза продолжалась, потихоньку нагнетая атмосферу встречи. В такие моменты впору вешаться. Но делать это в одиночку я не собирался. В конце концов, у каждого есть оправдание и каждый хотел быть счастливым. И каждый вряд ли им стал.
И все же, несмотря ни на что, вино, смешанное к тому же с пивом, согревало нам души. И мы, прихватив с собой по паре бутылок, уже стали собираться наверх, к свету. Казалось, что там нас оставят дурацкие мысли и тягостные размышления о жизни. Нам захотелось свежего воздуха. И мы потянулись к витой лестнице…
Откуда раздался этот оглушительный грохот, никто так и не понял. Похоже, что прямо с неба. Погас свет, стены задрожали и посыпалась штукатурка. Меня отшвырнуло в сторону, и, падая, я автоматически закрыл руками лицо… Не знаю, сколько продолжался этот кошмар, казалось – целую вечность. Когда я осторожно открыл глаза, то ничего кроме темноты не увидел. Лишь услышал оглушительную тишину, которая была пострашнее любого грохота. Кто-то впился мне ногтями в руку. Я повернул голову и увидел сверкающие глаза Вари. Ее глаза я узнаю в любой темноте. И ее горячее дыхание. Она дрожала и жадно ловила ртом воздух.
– Что это, Боже, Лешка, что это?.. Я ничего… Ничего не понимаю… Что это, Лешка?..
Я не знал, что ответить, потому что сам абсолютно ничего не понимал. Землетрясение? Война? Террористический акт? Крушение мира?.. Единственным, что я начинал осознавать, было то, что мы отрезаны от этого самого мира. И находимся под его обломками.
Потихоньку я привыкал к темноте и уже различал фигуру Дроздова. Он стоял посреди завалов, пыльный и взъерошенный, тупо уставившись на заваленную лестницу.
– М-да, – первым подал голос Раскрутин. И его междометие неестественно зазвенело во взорванной тишине. – Вроде бы цел… Хотя все тело ужасно болит.
– Боже, что это? Что! Что! – как заученный текст твердила сквозь рыдания Варя, по-прежнему не отпуская моей руки.