Особенно любил там отлить небезызвестный Аймаров. Подъем, раннее утро. Солдаты, зевая, тянутся в умывальник с полотенцами, туалетными принадлежностями и видят там знакомую картину — облегчающегося с блаженной улыбкой Аймарова. Он и его многочисленные земляки «облюбовали» крайний умывальник. Южные ребята так старались, что раковина сильно пожелтела, вокруг кружился рой мух, стоял смрад. Уборка умывальника считалась позорной, лишь «чмори», находящиеся в самом низу солдатской иерархии, убирали его. Это были отверженные. На них кричали, их пинали, заставляя работать. Грязные, забитые, они готовы были на всё, лишь бы их оставили в покое. Тот же Аймаров после посещения умывальника налетал на бедного солдатика с криками:
— Почэму умывальнэк воняэт? Убрат! Бистрей — живей, бистрей — живей!..
КПП — мой любимый наряд. Наша часть заступала в наряд по КПП № 3. Небольшой домик с вертушкой, с заборчиком, через который можно легко пройти на территорию гарнизона. Жара, по пыльной дороге проезжают автомобили, оставляя после себя клубы пыли. Нужно было успеть выбежать из КПП, чтобы опустить трос, преграждающий путь авто.
Служил в нашем полку старший лейтенант Пирогов. Он был авиационным техником. Молодой, высокомерный (недавно закончил военное училище), часто кричал на солдат. Любимым его выражением было: «Сгниешь в дисбате, мразь». И вот как-то раз я немного замешкался с пропуском его старенького мотоцикла. С ним была какая-то молоденькая девушка. Заехав на территорию, он начал на меня кричать и материться, желая, наверное, сразить знакомую своей крутизной. Его величеству пришлось ждать несколько лишних секунд! Его спутница весело рассмеялась, ее это очень рассмешило.
— Игорёк, не трать время на этих идиотов, — прощебетала она, презрительно взглянув на меня. — Что с них взять?
Крепко обняв своего спутника, она прошептала ему на ухо:
— Какой ты у меня крутой! Настоящий мужик, не то, что эти недоделанные чмошники!
Пирогов от таких слов, от счастья прям засиял, резко нажал на газ. Мотоцикл слегка приподнялся над землей передним колесом, задние колеса с дикой скоростью врезались в землю, выбрасывая фонтан камней и пыли.
На прощанье он выкрикнул любимый слоган — «Сгниёшь в дисбате!» — и умчался на своем драндулете, дымя и треща на всю округу.
Хамством отличались именно техники. Летчики в большинстве своем себе такого не позволяли, они намного были умнее, культурней и вели себя менее заносчиво. Хотя летчики, безусловно, являлись элитой не только ВВС, но и всей армии. Им полагались спецпайки, лучшая амуниция, большая зарплата и т. д. Ведь от их мастерства зависел успех любой операции, они управляли машинами, которые стоили кучу денег, да и рисковали они своей жизнью не сравнимо с механиками…
Задачи наряда по кухне были такими же, как и в учебке. Все должности — хлеборез, помощники поваров — занимали наши «южные друзья». Хлеборезом был азербайджанец Алиев. Небольшого роста, с темным лицом, похожий на уродливого паука. Прохаживаясь по обеденному залу, он всегда что-то громко кричал на своем гортанном языке, ему вторили многочисленные земляки из разных сторон столовой. Напоминало это стаю шакалов. Около его каморки постоянно толпились азербайджанцы со всего гарнизона. В варочном цехе орудовали узбеки, и их земляки в большом объеме поглощали «сэкономленные» продукты. Лишь русские почему-то были разобщены и не проявляли заботы друг о друге. Каждый за себя — гибельная идея.
Странные эстонцы
Служили в нашей роте два эстонца — Матти Таска и Йоко Хукканен. Таска прибыл вместе со мной, а чуть позже подъехал и Хукканен. С Матти мы первоначально сдружились, но после прибытия его земляка он начал от меня отдаляться, и вскоре они общались только вдвоем.
В первое время мы с Таской довольно много разговаривали, он ничего не знал о Барнауле, и ему любопытно было узнать что-то новое про неизвестную для него Сибирь. Как-то, разоткровенничавшись, он кратко пересказал мне содержание письма, пришедшего от его отца. В нем старый эстонец умолял своего сына не жениться на «русской Маруське», для сохранения чистоты эстонского народа. Вот такая «дружба» народов. Таска очень заботился о своем здоровье, часто говорил мне:
— Щеня, нужно кушать масло, яйко, иначе мы умирай.
Действительно, ситуация с питанием была критическая. Кусок хлеба часто приходилось добывать с боем, я сильно похудел, остались кожа да кости. Осталась фотография того периода — показываю иногда знакомым, те меня не узнают. Так сильно похудел.
Усугубляло положение то, что в гарнизоне не было солдатской чайной, почему-то она была всё время закрыта. Так что, даже имея деньги, нельзя было их потратить. Ближайший гарнизонный магазин находился рядом с домами офицеров, куда вход солдат срочной службы был строго запрещен. Патруль безжалостно ловил просочившихся туда бойцов. Наказание было суровым — гауптвахта. Но голод гнал нас в этот магазинчик. Возвращаясь с добычей после опасного рейда, мы прятались где-нибудь в высокой траве. Обычно кушали хлеб, повидло, реже пряники, иногда пили болгарский сок.
— Белий пулка хлэпа, красивый панка павидла, сае…сь, — говорил Таска, с удивительной быстротой поглощая пищу. После таких обедов какое-то блаженство окутывало меня. Оказывается, как немного нужно человеку для счастья!
Но вскоре наша дружба с Матти закончилась. Этим летом (как, впрочем, и следующим) гарнизон накрыла эпидемия дизентерии. Полная антисанитария, грязь, мухи, тараканы, воровство в столовой и отсутствие должного контроля за приготовлением пищи со стороны командования делали свое дело. Я также переболел этой болезнью. При всех симптомах болезни (температура, частый жидкий стул, обезвоживающий организм) меня не сразу отпустили в санчасть.
Утром «добрый» дежурный по полку на просьбу отправить меня в санчасть, так как я заболел дизентерией, ответил жестко:
— Я тоже болею. Иди, служи, боец.
Дизентерией болели в то время многие, в том числе и Матти. Так вот, Таску скрутила нужда, и он «навалил» ночью прямо в ленинской комнате. Утром, когда начались разборки, он долго отпирался, затем подбежал ко мне и прошептал:
— Щеня, скащи, что это ты накакаль, а то мэня убивать, я дам тэбэ за это одын рупаль.
Я оторопел от такой наглости. Я послал его подальше, к его любимым родственникам в его Эстонию.
После этого случая я перестал с ним общаться, он еще сильнее замкнулся и был похож на затравленного рыжего зверька. Одного из котов, бежавших из казармы, называли Таской. Он тоже был рыжий, худой, облезший.
Положение эстонцев в казарме ухудшалось с каждым днем. Вскоре его и другого эстонца Йоко Хукканена обнаружили голых в одном из помещений штаба, где они были дневальными по штабу. Матти ласкал своего товарища, блаженно закатив глаза.
Меня это сильно шокировало. Проживая в сибирском «углу», сроду не видел «голубых». Зато «продвинутые» прибалты были явно не новичками в этом деле.
Опасаясь расправы, «голубков» поселили в штабе. Эстонцы стали «героями» всего гарнизона. Увидя их, многие кричали, махали руками, делали оскорбительные жесты. Пойдя в солдатскую чайную, они ели ноги унесли от разгоряченных кавказских парней.
Заступив в наряд по штабу, я спросил Таску:
— Зачем вы этим занимались? Ведь это противоестественно. Что, вам женщин не хватает?
— Я делаль массажь моему семляку, — и он скрылся в одной из дверей штаба. Больше я их не видел. Трудно сказать, что там произошло, но что они делали голые вдвоем в закрытом помещении во время наряда?
Через пять дней (всё это время они почти не выходили из штаба, за их безопасность никто не мог поручиться) этих «голубков» отправили в другую часть.
Проба сил
Неуставные отношения процветали, они были здесь так же естественны, как воздух или солнце. Конфликты возникали постоянно, часто на пустом месте.
В один из летних дней я был в очередном наряде — дневальным по роте. В спальном помещении сделал замечание одному солдату по поводу порядка, в ответ услышал дерзость. Это был Александр Тихонов (город Балаково Саратовской области), солдат младшего призыва. Мы вышли «поговорить» в соседнее пустующее спальное помещение. Вместе с нами зашел и Аймаров — будучи дежурным по роте, он жаждал понаблюдать это зрелище.
Это было больше похоже на борьбу, чем на драку. Я сделал пару бросков, Тихон тоже продемонстрировал борцовские приемы. Время шло. Мы молча боролись, пыхтя, как паровозы. Я начал уставать. Аймаров громко покрикивал нам:
— Урус, давай, бэй, бэй! Сувэр, бэй, бэй его!
Набежала среднеазиатская братва. Им хотелось зрелищ. Мне это напомнило времена татаро-монгольского ига, период феодальной раздробленности, когда русские терзали друг друга на потеху варварам. И сейчас они пытались использовать древнейший принцип — «разделяй и властвуй».
Мне это всё порядком надоело, стало противно развлекать их. Я протянул руку Тихонову, сказав: мир, мы же не будем себя калечить на потеху этого чурбана? Саня, тяжело дыша, согласно кивнул головой. Аймаров и его многочисленные земляки были сильно разочарованы нашим примирением, они еще долго махали руками, что-то громко говорили на непонятном языке…
Следующая битва произошла уже спустя несколько дней. Вместе со мной из учебки прибыл Андрей Кольцов. Парень он был тихий, какой-то беззащитный, у меня постепенно возникла симпатия к нему, желание его оберегать. Я старался ему чем-то помочь. Он был небольшого роста, не любил и не умел драться.
После обеда на Андрея Кольцова «наехал» Рахимов (несколько дней назад мы все вместе приехали в Черниговку из учебки), он хотел заставить Андрея работать за себя, но тот отказывался. Рахимов схватил Кольцова за ремень и потащил в туалет, недалеко от казармы. Узбека сопровождали еще несколько его земляков, позднее туда подбежали Аймаров, Таракан и другие его товарищи. Русские же безразлично расползлись по своим делам, лениво побрели в курилку, равнодушно наблюдая за этой омерзительной сценой. Это их не касалось, пока. Моя хата с краю, ничего не знаю. Я пошел за Андреем, поддержать его. Протиснувшись, увидел, как Свинья ударил его по щеке ладонью, приговаривая:
— Ты что, Кольцов ох…ль, чмыр, лэнинградэц, урод? Ти должэн рапотат, казель, щас гавно жрат будэшь!
Я решительно протиснулся к ним, сказав — оставь его, Рахман. Рахимов оторопело посмотрел на меня, постепенно его лицо стало наливаться злостью. Он отбросил Андрея и все свое внимание переключил на меня:
— Сувер, ты совсем ох…л? Ты чё, барзой? — сказав это, он толкнул меня в грудь.
Я взорвался. Время как будто остановилось, никакого страха, осталась одна только ярость. Мне было безразлично, что противников шесть человек. Я работал как пулемёт, мои удары сыпались один за другим. Со всей силы я заехал ему кулаком в левый глаз. Узбек рухнул как подкошенный на грязный пол туалета. Грязь, разлагающаяся моча и остатки хлорки облепили форму лежащего Рахимова. Никто из окружения узбека даже не дёрнулся. Они стояли как вкопанные, окаменев от неожиданности. Я спокойно вышел из туалета.
Бой один на один был у них не в чести. Толпой на одного — это было в их стиле (как и у азербайджанцев, киргизов и т. д.). Но драка была честной, они подхватили и утащили куда-то своего «героя». А если бы все накинулись на меня? Я об этом тогда не думал. Наступило какое-то безразличие, полный пофигизм.
Душа ликовала: «Победа — виват!!!» Враг повержен, справедливость восторжествовала. Вечером я увидел у Свиньи огромный синяк под левым глазом. Многие однополчане меня поздравляли, хвалили, некоторые не верили, что это моя работа. Хотя большинство восприняло это событие равнодушно.
Но на этом история не закончилась, продолжение следовало. В воскресенье я заступил дневальным по роте. Поев, рота ушла, и я остался один, нужно было еще сдать посуду наряду по кухне. Я спокойно пил чай, и вдруг какой-то осёл сильно пнул по лавке, на которой я сидел. Это был длинный, худой узбек из нового полка.
— Ти чё, борзый. Ти посему моего зэмлака обидел, а? Ходы сегодня к шести в столовую на разборки. Мэна завут Камилов, я узбэк.
— Хорошо, приду. Фамилия моя Суверов, а я русский.
Узбек зло рассмеялся и провел ладонью по горлу.
Я понимал, что к столовой подойдет целая узбекская кодла, постоянно тусовавшаяся в варочном цехе. Одному идти было нельзя, а не идти — тем более. В этой сложной ситуации здорово помогли мои земляки — сибиряки с Алтайского края и Новосибирской области. Они служили в автороте, их было около десяти человек, старшего призыва. Они «держали» автороту, это была реальная сила. Одного из них, Игоря Логачёва (Алтайский край, пгт. Поспелиха), я знал. Объяснил ему ситуацию, он обещал мне помочь. Мы подошли к столовой ровно к шести часам, меня сопровождало десять здоровенных сибиряков. Нас уже ждали около пятнадцати узбеков, они пили чай, негромко разговаривая, среди них был и тот, кто забил мне стрелку. Рядом стоял Рахимов, потупившись, с огромным фиолетовым фингалом.
Камилов не ожидал, что я приду не один, он заметно нервничал.
— Ну что, пошли, поговорим, «воин Аллаха», — сказал я. И мы направились одни через забор в офицерский гарнизон. Там была небольшая полянка, окруженная зарослями деревьев, кустарников и высокой травой.
Стычка оказалась недолгой. Несколько быстрых моих ударов сразу поразили цель. Камилов только махал своими «крыльями», не причиняя мне никакого вреда. Получив два прямых попадания в голову, узбек резко повернулся и побежал от меня, крича: «Патрул, патрул, «шакал» идот!» Я посмотрел вокруг, но никого не увидел. Он просто трусливо сбежал.
Подойдя к столовой, я видел, что узбеки «сворачиваются». Они были явно недовольны результатом схватки. Их главарь, высокий, плотный детина с охапкой волос и усами черного цвета, что-то зло выговаривал по-узбекски Камилову. Вскоре все они ушли. Я поблагодарил ребят, которые пришли вместе со мной.
— Спасибо, что поддержали меня, земляки!
Логачёв пожал мне руку, похлопав меня по плечу, сказал: «Да ты тоже молодец». Больше разборок по этому поводу не последовало.
Хамелеон
Удивительную способность менять свою сущность продемонстрировал солдат Александр Малинин. Он был родом из Туркмении. Отец, с его слов, азербайджанец, мать русская, призывался с Саратова, где он учился. Службу начал в небольшом городке Спасск-Дальний Приморского края, в учебной части. Тихонов, призывавшийся вместе с ним, позже вспоминал, что за всё это время он старался ничем не отличаться от других призывников. Представился простым русским парнем, о своих восточных корнях не упоминал. Наоборот, для всех он был «коренным» волжанином, неоднократно подчеркивал это.
Разительные перемены произошли с Александром после прибытия в город Спасск-Дальний. В части служило много туркменов, и Малинин сразу «вспомнил», что он родом из Туркмении. Он быстро начал брататься с туркменами. Тихонову и другим саратовцам заявил, что он туркмен и этим горд.
— Родина одна у меня, брат, — солнечная Туркмения, — громко сказал он ему, чтобы было слышно проходящим мимо туркменам. Те радостно закивали «земляку», обнимая его, повели угощать в местную солдатскую чайную или, как стал называть её Малинин, чайхану.
После распределения из учебки Малинин попадает служить в село Черниговку, где туркмен практически не было (всего несколько человек, да и то не в нашей части), зато много было азербайджанцев. Сашок быстро забыл свои туркменские корни и стал новоиспеченным азербайджанцем.
— Мой папа азербайджанец, я тоже азербайджанец, — объявил он своим новым землякам.
Он любил проводить всё своё время среди них. Во время обеда у столовой он растворялся в огромной колышущейся толпе азербайджанцев, обнимая их, смешно вытягивая губы для трогательных поцелуев. Стал отращивать усики и называться Джафар-оглы.
— Меня зовут Джафар-оглы, я азербайджанец, — говорил он, давая понять всем, что он один из многих и находится под покровительством многочисленной диаспоры. Часто крутился в столовой, почти с рук кормился у своего «земляка»-хлебореза.
Всё это выглядело очень комично, особенно когда «Джафар» пытался разговаривать на азербайджанском, совершенно не понимая, о чём идет речь. Он знал лишь несколько слов, которые употреблял часто невпопад, переходя на русский язык.