Нарбутас молчал. Он даже как будто и не слышал. Молодой кузнец растерялся. Черт возьми, старик, видать, погряз по горло в этом могильном отупении. Неужели в нем на самом деле умерло все человеческое? Копытов попробовал возбудить в Нарбутасе жалость. Он стал плакаться на свое здоровье:
– Знаешь, поджимает у меня где-то внутри. Не знаю, сердце или селезенка. Ну и, бывает, потею. И вообще что-то такое, знаешь…
Не зная, что еще придумать, Копытов сделал неопределенный жест. Нарбутас поднял голову и пристально посмотрел на него. Молодой кузнец тотчас скроил на своем жизнерадостном краснощеком лице плаксивую мину. Он подумал с удовлетворением: «Кажись, пробирает».
– Хочешь послушать меня, Саша? – сказал Нарбутас с остатками прежней задушевности в голосе. – Так вот тебе мой совет: никогда не лечись. Понял? Не лечись!
– Новости! Почему?
– Потому что если болезнь легкая, так ты и без медицины выздоровеешь. А если болезнь тяжелая, так ты и с медициной помрешь.
Копытов даже остановился от удивления. Потом сказал решительно:
– Зайдем выпить по маленькой.
Они зашли в закусочную. Нарбутас сделал глоток и с отвращением отставил стопку. Тело его по-прежнему противилось алкоголю.
– А ты пей, через силу пей, – убеждал его несколько захмелевший Копытов.
– Не могу. Противно.
– Привыкнешь.
– Не успею уже…
– Да ну тебя! Встряхнись, Антанас! Уж очень ты смирный. Взбунтуйся! Что это у тебя, ей-богу, за жизнь?
И он повторил, вперив в Нарбутаса горящие глаза:
– Ну, какая это, к черту, жизнь! Знаешь что…
Он задумался, опершись лбом на руку и запустив пальцы в чуб. Потом с видом человека, которого осенила блестящая мысль:
– Приходи-ка назад в кузню. А в чем дело? У тебя же богатырский вид. Прямо жених, чтоб меня разорвало! Сколько тебе лет?
– Один год, – вдруг сказал старик. – А может, полгода.
– Что? – опешил Копытов.
– Полгода, – подтвердил Нарбутас, мотнув головой. – Это вы, молодые, считаете от рождения. А мы, старики, ведем счет с другого конца: сколько осталось… А может, и месяц…
На следующий день Копытов рассказал друзьям об этой встрече.
Зайончковский удивился:
– Ты что, вконец сбрендил – звать его к горну! Он же загнется в два счета.
– Пусть! – твердо сказал Копытов. – Лучше пусть умрет как человек, с молотом в руках, чем вот так гниет, как сейчас. Какой мужик был!… Да ты не беспокойся, он не придет. Ему теперь на все наплевать.
– Нет, мужчины, как хотите, а Антанаса сейчас одного оставлять никак нельзя, – сказал Виткус. – Кто его знает, еще что-нибудь сделает с собой.
– Может! – убежденно подтвердил Копытов.
Решено было почаще проведывать Нарбутаса, по возможности каждый день. Первый вызвался Стефан Зайончковский.
– Только ты с ним культурненько, – предостерег его Слижюс. – Учти его состояние, А то ведь ты можешь ляпнуть такое…
Стефан задумчиво потер свой извилистый нос и сказал:
– Мне пришла в голову одна идея… Если выйдет, мы получим обратно Антанаса в полной целости и сохранности.
– А что ты придумал? – с сомнением спросил Слижюс.
– Для начала мы с ним маленько дернем…
– Не принимает! – решительно заявил Копытов.
– Примет!
– Чудак человек! Так я же с ним вчера просидел целый час в павильоне. Ни в какую! Разинет, понимаешь, пасть – и как дыхнет на меня трезвостью. Аж жутко.
– Так что ж ты все-таки придумал, Стефан? – допытывался Слижюс.
Зайончковский загадочно улыбнулся и ответил:
– Увидите…
На следующий день привалили новые заказы, и с ними было столько возни, что даже в субботу кузнецам не удалось уйти пораньше. Только в воскресенье утром, побрившись и надев свой лучший костюм, Зайончковский пошел к Нарбутасу.
Увидев его, старик буркнул раздраженно:
– Хвастаться пришел?
Стефан посмотрел на него сурово и сказал:
– Не хвастаться пришел я, Антанас, а помочь тебе, старому дурню. Посмотри на себя: где тот орел? Куча мусора!
– А ты что, в черти завербовался? К христианской душе приторговываешься? Что ж, я загнал бы, пожалуй. Только учти, по дешевке не отдам, – сказал Нарбутас насмешливо.
– А я скупкой старья не занимаюсь, – в тон ему ответил Зайончковский. – Нет, кроме шуток, ты знаешь, что тебе нужно?
– Ну что? – нехотя спросил Антанас.
– Пойдем, – коротко ответил Стефан…
Они миновали центр и вышли на улицу, подымавшуюся в гору. Нарбутас узнал место: это были так называемые Острые Ворота, или Остробрама. Поперек улицы, на высоте второго этажа, протянулась арка – остаток древней крепостной стены. В толще ее помещалась часовня со знаменитой католической святыней, образом Остробрамской богоматери. Сквозь большие окна нежно поблескивал золототканый занавес, покрывавший икону. По фронтону арки шли латинские слова: «Mater raisericordiae! Sub tuum praesidium confugimus».
Нарбутас не однажды проходил мимо Остробрамы. Но никогда не обращал внимания на эту надпись. Сейчас слово «praesidium» удивило его своей современностью. Он слабо улыбнулся.
Зайончковский строго посмотрел на него и перевел:
– Всемилостивейшая матерь! Под твою защиту прибегаем мы.
Они вошли в часовню и, поднявшись по крутой лестнице, приблизились к иконе. Молящихся было еще немного. По бокам небольшого алтаря висели доски с приваренными к ним серебряными сердцами. Под иконой, все еще завешенной, матово мерцал изогнутый, как лук, серебряный полумесяц.
Зажглись свечи, занавес раздвинулся, сверкнул золотой убор на иконе, и Нарбутас увидел смуглый склоненный лик девы Марии. Раздалось стройное пение.
Стефан прошептал:
– Это к царице небесной, значит, заявился архангел Гавриил и информирует ее о воплощении Спасителя. Соображаешь?
Антанас не слушал. Он смотрел на Марию. Как она прекрасна! Но в ней нет ничего небесного. Нет, это земная красота. Слишком земная! Черт побери, можно понять бога! Девически чист миндалевидный овал лица и ослепительный стебель шеи. Но в горделивом изгибе тонких бровей, и в огромных глазах, опущенных с дразнящей скромностью, и в капризной складке прекрасного рта есть потаенная страстность.
Между тем часовня наполнялась прихожанами. Некоторые опускались на колени. Другие окунали пальцы в сосуды со святой водой. Старушка с потертым кошельком на ремне, какие носили сборщики подаяний, подобралась к цветочному горшку у алтаря. Она сорвала астру и нюхала ее со сладострастным благоговением. Седоватый крестьянин в домотканой куртке застыл перед иконой. Он молитвенно сомкнул ладони и вперил в божественную красавицу влюбленные глаза.
В алтаре появился ксендз, облаченный в белый стихарь. Это был старичок с важным и добрым лицом.
– Сам клебонас нынче служит! – обрадованно шепнул Зайончковский.
Нарбутас покосился на товарища и подумал: «А мы не знали, что Стефан и в самом деле такой святоша…»
Клебонас раскрыл молитвенник с золотым обрезом и звучно заговорил по-латыни. В то же время он проделывал целый ряд вещей, которые, по-видимому, имели отношение к обедне: раскрывал шкафчики в алтаре, что-то переливал из одного сосуда в другой, вдруг звонил в колокольчик, раздавал облатки и прочее.
По воспоминаниям детства Нарбутас знал, что все это были знаки каких-то священных смыслов. Но хотя он давно забыл содержание церковных обрядов, все же непонятные слова и движения священника были ему сейчас приятны. Нахлынули сладостные картины детства. Где она, та безмятежная пора, когда он, держа за руку мать, стоял под низкими сводами сельского костела и веровал со всем пылом мальчишеской души! Нарбутасу вдруг до боли стало жаль себя и своей тающей жизни. Глаза его наполнились слезами.
Зайончковский посмотрел на него и сказал удовлетворенно:
– Я же знал, Антанас, что в тебе не все погасло.
Нарбутас, недовольный тем, что его уличили в чувствительности, прикрылся грубоватой насмешкой:
– А ты, Стефан, оказывается, вовсе не черт, а, наоборот, чем-то вроде сверхштатного ангела на этом предприятии…
Когда обедня кончилась, ксендз удалился и занавес снова закрыл икону. Часовня быстро опустела. Двинулся к дверям и Нарбутас, но Стефан удержал его. Вернулся клебонас. На нем была сейчас старенькая, затрапезная риза, и вся важность слетела с него. Теперь это был просто маленький приветливый старичок. Он дружелюбно кивнул кузнецам.
Зайончковский почтительно поцеловал ему руку и сказал:
– Отец мой, это тот самый Антанас Нарбутас…
В Антанасе проснулась подозрительность. «Хотят охмурить меня», – подумал он.
Несколько мгновений ксендз и Нарбутас молча смотрели друг на друга. В глазах клебонаса засветилось сострадание, Он положил руку на плечо кузнецу и сказала
– Сын мой, не вооружайтесь внутренне против меня.
Нарбутас даже вздрогнул от удивления, что священник так здорово разгадал его состояние.
А тот чуть улыбнулся, не отводя маленьких умных глаз от Антанаса.
– Да, я понял вас, – сказал он. – Но в этом нет ничего чудесного. Двум старикам нетрудно понять друг друга.
Он говорил сейчас не тем звучным, торжественным, как бы органным голосом, каким служил обедню, а усталым, теплым, домашним говорком:
– Я вовсе не хочу вовлечь вас в лоно церкви. Я просто хочу успокоить ваше исстрадавшееся сердце. Вы для меня не заблудшая овца. Вы несчастный, измученный человек. Все, что я хочу, – это вернуть вашей душе мир и покой.
Кузнец насторожился. «Что ж, мир и покой – это подходит», – подумал он.
– А мир и покой, – продолжал ксендз, – это и есть бог.
«Ну, понес свою муру», – снова насторожился Нарбутас.
– Я знаю, вам странно слышать это. Но скоро вы сами поймете, что это так. И вам станет хорошо. Да, сын мой, вы постигнете, что жизнь вечна, ибо смерти-то, в сущности, нет.
Нарбутас встрепенулся.
– Нет? – переспросил он.
– Нет, – отозвался, ласково улыбнувшись, ксендз.
– Но…
– Нет, – твердо повторил ксендз. – То, что мы называем смертью, есть переход в другое состояние, более совершенное, более возвышенное, более счастливое…
Стефан значительно посмотрел на Антанаса. Тот впал, казалось, в глубокую задумчивость.
А священник продолжал:
– Вы видите, сын мой, я такой же старик, как и вы. Но я чувствую в себе вечность жизни и вечность радости, и отсюда моя сила над смертью…
По мере того как клебонас говорил это, голос его креп, стан распрямлялся, весь он, казалось, вырос, помолодел. Кузнец не мог отвести от него глаз.
– И ты, сын мой, – заключил священник и снова положил руку на плечо Нарбутасу, – и ты будешь такой, как я, как все мы здесь…
Так мягко и успокоительно струился голос старого ксендза под сводами тихой часовни, что душа кузнеца невольно потянулась навстречу этому благостному покою, подобно тому как тело, изнуренное за долгий день, к ночи алчет сна.
Нарбутас посмотрел вокруг себя. Все здесь умиротворяло, все тешило глаз: и цветные стекла в окнах, приятно умерявшие дневной свет, и благосклонные лики гипсовых угодников. А с потолка улыбались нежные, сияющие ангелочки, порхающие среди облаков.
Среди этих небожителей один показался ему до странности знакомым. Кузнец вгляделся пристальнее в его хорошенькое сдобное личико, украшенное крылышками, и разом вспомнил: «Ну, конечно же! Он! Херувимчик!»
Кузнец огляделся. Клебонас и Стефан уставились на него, застыв в молчаливом ожидании. Сзади, сбоку – отовсюду смотрели все эти святители, архангелы, боги. Они молча окружали Нарбутаса, словно надвигались на него.
Кузнец инстинктивно оглянулся: сзади чернел темный коридор. Нарбутас невольно прижался спиной к стене.
– Верует! Вижу, он верует уже! – вскричал Зайончковский, по-своему истолковав молчание Нарбутаса.
– Бог не оставляет уверовавших в него, – мягко проговорил ксендз.
Старый кузнец приблизил лицо к священнику и сказал тихо, словно поверяя важную тайну:
– Вам-то я, пожалуй, еще поверил бы. А вот богу вашему я не верю – обязательно надует, старый плут.
Священник тихо ахнул. Зайончковский прошипел в ужасе:
– Как ты смеешь, богохульник!
Кузнец глянул на них, и на изможденном лице его на мгновение блеснуло выражение лукавства и удали, как в ту пору, когда он говаривал: «Еще не вечер, мужчины!»
Он повернулся и пошел, гулко шаркая по плитам пустынной часовни.
Зайончковский устремился за ним. Но клебонас удержал его:
– Оставь его. Он все равно что мертвый. И не в наших человеческих силах воскресить его.
– Но как же… – начал растерявшийся Зайончковский.
– Нам, живущим, – прервал его ксендз, вздохнув, – остается только возносить молитвы о спасении души усопшего раба божьего Антанаса Нарбутаса.
Зайончковский покорно склонил голову.
Назавтра в кузне Зайончковский объявил коротко:
– Антанаса лучше не трогать.
– Почему?
Зайончковский махнул рукой.
– Ты к нему с добром, а он к тебе с дерьмом. Конченный человек. Псих.
Это вызвало возмущение в кузне. Через несколько дней к Нарбутасу отправился Иозас Виткус. Назавтра он сообщил товарищам:
– Антанас уехал. Кажется, в Укмерге или еще куда-то. Словом, к родичам своим каким-то, что ли…
– Что ж, – степенно сказал Зайончковский, – это правильно. Калеке одному тяжело.
– Калеке! – простонал Копытов.
В действительности же Нарбутас, ускользая от тягостной опеки друзей, снял комнату за городом, в дачном поселке. А соседям солгал, что уезжает в другой город погостить у родственников.
Дачи были безлюдны и по-осеннему печальны. Ветер, завихряясь, свистел под нависающим козырьком крыши. Бледное солнце не грело. Невдалеке угрюмо шумел лес. Но эта грусть, и безлюдье, и умирание природы были сейчас по душе кузнецу. Он никого не видел, кроме хозяйки, тугоухой старухи, приготовлявшей ему незатейливую пищу, да письмоносца, раз в месяц приносившего пенсию.
Нарбутас мало сидел в комнате. Ему полюбился пустынный берег за лесом. Там, лежа на холодной иссохшей траве, подолгу смотрел он, как быстрая речка с грохотом перекатывает камни и вдруг делает смелый поворот почти под прямым углом. Чем-то она напомнила Антанасу его самого, каким он был еще недавно.
Иногда вдруг он словно опоминался. На него находило нечто вроде просветления. Ему казалось, что стоит только понатужиться, и старость спадет с него, как заношенная одежда. Он возвращался в Вильнюс, брился,
мылся, заказывал себе с утра быть в хорошем настроении. Его по-прежнему тянуло поссориться с соседями, накричать на ребят, играющих во дворе, на письмоносца, на официантку, на всех в мире. А он заставлял себя через силу говорить ласково и улыбаться с былым очарованием.
Увы! Улыбка получалась такой слащаво-зловещей, а голос до того ехидным, что дети испуганно шарахались.
Впрочем, эта маска вежливой змеи тоже быстро утомляла Нарбутаса, и он с наслаждением погружался в ставшее для него привычным притуплённое и вместе раздражительное состояние духа.
Наконец построили новый кузнечный цех. Огромный, как двор, двухсветный и многопролетный, с громадными окнами и стеклянной крышей-фонарем, он напоминал чистотой и обилием света большую операционную или спортивный зал. Впечатление это усиливалось оттого, что цех был еще пуст. Новые механизмы, ковочные и чеканочные прессы, штамповочные молоты, кантователи, дисковые пилы лежали во дворе в рогоже и ящиках. Только в дальнем конце пролета грузно темнело объемистое сооружение, похожее издали на пьедестал памятника. Это был пневматический молот, наконец поднятый и утвержденный на фундаменте.
Неподалеку от нового цеха видна была старая кузня. Ее огни тускло светились сквозь закопченные стекла, да и вся она рядом с красавцем цехом казалась еще ничтожнее и грязнее, чем обычно. Там по-прежнему работали, но дни старой кузни были сочтены. Ребята оттуда то и дело бегали любоваться на новое оборудование.