— В нижний ящик, — сказала я кратко и сделала шаг к крыльцу.
— Ага… В нижний… значит! — закивала головой Марья Петровна, но уходить не спешила. Вновь достала снимок и нервно теребила его в руках, не решаясь еще что-то сказать.
— Пообедайте с нами, Марья Петровна! — пригласила с веранды тетя Рита.
— Ах, нет, спасибо, Димочку кормить надо… — засмущалась Марья Петровна и взяла меня за плечо, видно опасаясь, что я могу убежать. — Боюсь я, боюсь… — зашептала она доверительно. — На меня подумает, что взяла… Ты бы ему сама отдала лучше… Зятя этого фотографию, проклятую!
— Какого зятя?
— А того самого алкоголика, сторожева зятя, будь он неладен! Зачем Димочка его сымал? Не знаешь?..
Я не знала, но очень бы хотела взглянуть. Наслышана была премного.
Димкина бабушка теребила меня за рукав. В глазах ее была тревога.
— Как думаешь, он не болен?..
— Кто? — удивилась я.
— Да Димочка! Внучек мой — что-то того… Знаешь, что он снимает?
Сейчас мне это было неинтересно. Жалко было бедную тетю Риту с ее стынущим обедом…
— Ноги мои два дня сымал… А потом велел тапки скинуть, и их тоже — фотоаппаратом!..
Я чувствовала, что дальше испытывать терпение взрослых становится уже неприличным, и потому торопливо сказала:
— Давайте фотографию и не беспокойтесь, отдам. Сама все объясню.
Марья Петровна мигом засунула мне ее в верхний карман рубашки и, всплеснув руками, с криком: «Борщ убежит… Борщ выкипит!», с завидным проворством умчалась на радостях восвояси.
На фотографию удалось взглянуть только после того, как все успокоились и съели первое. Пока убирали тарелки из-под холодника, я вынула снимок из кармана. Господи! Да это была такая же фотография, которую я видела и даже прихватила с собой! Еще одна… Я вытащила вторую из кармана. Что, Димка размножает их, копит?! Ведь на снимке был опять Алесь! Все в той же позе, несколько нелепой, схваченной как будто бы случайно объективом со спины. Ну дела…
От неожиданности я чуть не расхохоталась. А потом спросила тетю, которая все и всех знала, знакома ли она с зятем сторожа. Тетя была знакома. Тот как раз дежурил за сторожа в прошлое воскресенье. Я уточнила, вправду ли он его зять. Тетя сказала, что таких подробностей пока не знает, но можно спросить у председателя садоводства, оформившего молодого человека на полставки со следующего месяца. Поскольку старик сторож совсем спился.
Тут я вспомнила про ратомский штамп, и до меня, наконец, дошло, что письмо-то было отправлено из Ратомки. Все звенья связались в одну цепочку. Ясно делалось, почему человек собирается приезжать и никак не может доехать, отправляя вместо этого письма со станции. Только зачем нужны были все эти уловки? И одно меня особенно удивляло: обиженный тон письма. Я-то в чем виновата, на меня за что обижаться? Но голову ломать не стала. Было нам над чем думать и без Алеся.
И так далее… В следующем списке было восемнадцать пунктов, некоторые повторялись.
Я раздумывала некоторое время, а потом посмотрела по сторонам — где там бесятся «в своем соку» мои дети? Именно бесятся — глагол «вариться» здесь был неуместен, потому что все они, кроме Наташи, в своем собственном обществе умели только беситься. Это она могла тихо петь для себя самой или играть наизусть, перебирая в воздухе пальцами, свою любимую «Вислу». Или же — устраивать исследовательскую деятельность внутри «атомной бомбы». Она и сейчас стояла там, на холме, и, застыв, запрокинув голову, смотрела на решетки. Коротко подстриженная и кареглазая, крепенькая и коренастая, точно бочоночек, совсем не такая, как Катя, и вовсе не любившая нежностей и шумных восторгов, казалась она мне из них из всех самой загадочной.
Димка, сосредоточенно отмеряя шаги, шел через поле вдоль трещины — как видно, определял ее длину. Наконец он остановился и повернул обратно. Рожь была ему по самые плечи. Ого! Трещина-то оказывалась не такой уж маленькой. Интересно, заходила ли она на территорию леса? Выяснили ли это мои племянники?
…Нет, теперь я почему-то за них не беспокоилась.
У меня возникло неожиданно странное доверие к «красным». Не страшно мне было за племянников, и все! Хоть и играли они там, рядом с «атомной бомбой»… Что-то мне на сей раз подсказывало… И опять теплота и жалость к этим несуразным пришельцам проснулись внутри, как утром…
— Добрый день! — раздался голос у меня за спиной.
Я оглянулась. Сзади стоял Алесь. Нет… это была просто кукла с безумным, ничего не выражающим, остекленелым взглядом. «Сгинь!» — сказала бы в данном случае Марья Петровна. И была бы права. А я даже не знала, как реагировать…
— Хорошо, — сказал в голове у меня тот же голос. — Мы не будем разговаривать с вами через фантомов.
И «здань» исчезла… Вот тут-то я всерьез перепугалась и некоторое время сидела чуть дыша. А потом мне захотелось истерически расхохотаться.
«Надо же! — подумала я, стараясь взять себя в руки. — Ну вот… Будет теперь что досдавать в сессию, основываясь на собственных примерах!»
Я, задним числом, ни на минуту не забывала, что в сентябре мне предстояла психиатрия с общей патопсихологией. И — пожалуйста: уже «голоса», Кандинский… знаменитый симптом Кандинского — как начало галлюцинаций… А там и прочая симптоматика появится…
— Добрый день… — повторил голос с некоторым колебанием, словно не был уверен, стоит ли продолжать дальше… И тогда я почувствовала ИХ физическое присутствие. — Вы испуганы? Вот этого мы от вас не ждали… — голос был один, определенно, но в то же время казалось, что беседуют со мной несколько собеседников.
— Добрый день! — ответила я мысленно и про себя усмехнулась: «Чего там от меня не ждали? Здравой человеческой реакции?»
— Вот именно, — подтвердил голос. — Мы считали, что вы разумны. И думаем, что это все-таки так!
— Наверно, — сказала я. — Я же вам все-таки отвечаю. Не стоит меня убеждать в очевидном.
— Отнюдь, — заметили собеседники. — Сомнение — свойство всякого разумного существа. А вот неспособность к гибкости мышления — бездумный прием факта без какой бы то ни было критики или отказ от восприятия нового и непредвиденного — характерны как раз для существ неразумных.
И тут мне захотелось задать им вопрос. Я ведь уже достаточно думала обо всех этих странных событиях, обо всем, что сидело сейчас в моей голове…
— Скажите… вы не гуманоидная цивилизация?
— Совершенно верно, — ответили собеседники. — Мы цивилизация не только не гуманоидная, но и форма жизни на данном этапе — не материальная… в вашем смысле. Мы — цивилизация полиморфная, мы способны принять, по усмотрению, любую разумную форму. Форму всякого разумного существа — и неразумного тоже. Живого и неживого. Те обличья, которые мы принимаем, нужны лишь для некоторых видов деятельности. Как правило, для контактов с материальными формами жизни.
— Как прикажете вас понимать?
— Смотря что вкладывать в понятие «жизнь». На вашей планете это форма существования белковых тел. Но мы рассматриваем жизнь в более широком смысле — как почву для появления разума. И жизнью вообще считаем не субстрат и не способ существования субстрата, а собственно разум или, по крайней мере, антиэнтропийное начало, активно и целенаправленно действующее где-либо во Вселенной. Ибо жизнь всегда разумна. Иначе она — не жизнь.
— Непонятно. Неясно насчет нематериальных форм.
— Не будем пока говорить об этом. Всему свое время. Хотя и предвидели вы нечто подобное, судя по вашей реакции… Не так ли?
— И все-таки, — улыбнулась я про себя. — Тогда — тем более!..
— Ну, что же. Раз уж вы имели подобные догадки, мы объясним. Именно вам. Но в целом, такие знания были бы преждевременны, прими вы их на данной стадии развития вашей науки. Это следует постигать на высшем витке… Хотя, на наш взгляд, вы неординарны. В сравнении с большинством цивилизаций вашего типа — слишком рано сумели избавиться от материально продуктивной деятельности и слишком быстро перешагнули с обеспечивающего уровня на творческий в пределах всего вида. Такое случается редко… Впрочем… наши вопросы мы зададим позже.
Я слушала, в изумлении развесив уши, а они продолжали:
— Итак, мы действительно не только не гуманоидная цивилизация, но форма жизни — не материальная. Нам трудно подобрать адекватное слово, но надеемся на ваше понимание. Наш вид слишком давно шагнул за рамки биологической эволюции. Мы окончательно минули этот этап, мы достигли свободы. Хотя далекие наши предки тоже представляли собой когда-то белковую форму жизни. Жизнь неистребима. Она приспосабливается к неизбежным катастрофам. И единственное, что здесь необходимо, это время. Если у жизни его достаточно, она принимает такие формы, которые пригодны для сохранения в меняющейся среде, и существует в любых условиях. Если даже исчезнет материя — в привычном понимании, — жизнь сможет продолжаться в форме самосовершенствующейся и саморазвивающейся информации, так сказать, информации в чистом виде! Мы — тому пример, и наша цивилизация — одна из таких, достигших высочайшего уровня энергетических форм жизни. Мы готовы уже не только к запредельному расширению Вселенной, если такое возможно, но и к окончательному сжатию Вселенной в точку, то есть — не только к вырождению бытия, к концу цикла, когда вся энергия Вселенной становится потенциальной, но и к началу следующего, когда вновь из ее концентрата образуется вещество. Сверхплотное вещество…
— Стоп! — сказала я. — Подождите, дайте-ка разобраться… Значит, мы — жизнь, закодированная в материи, вы — жизнь, закодированная в энергии?
— Так, — подтвердили собеседники.
— Спасибо! Это я и без вас могла бы предположить. А вот что такое жизнь?! Сказали бы тут что-нибудь новенькое.
— Не получится. В вашем языке нет адекватных терминов.
— Подумаешь… — обиделась я. — Вы мне, как маленькой, объясните… А с терминами я вам потом помогу! Итак, жизнь — это…
— Саморазвивающаяся информация, записанная в энергии или в веществе…
— Н-да, — согласилась я. — Совсем не звучит. «Французского» маловато!
— Что?
— «Смесь французского с нижегородским», — захотелось мне порезвиться. — Образное выражение классической литературы.
— Мы не поняли.
— В прошлом считалось умным говорить на чужом языке… И сейчас, чтобы слово звучало научно, его переводят на какой-нибудь древний язык — греческий или латинский. Итак, живой — био, саморазвивающийся — эволюционирующий. Переводите!
— И вся ваша терминология? Разве что-нибудь изменилось?
— Подумаешь… И без вас переведу, — обиделась я. — Жизнь — это эволюционирующая биоинформация, закодированная в материальном либо в энергетическом субстрате! — и сама себя похвалила: — Вот теперь ничего… Только, скажите… Вы нас хорошо изучили?
— Нет. Недостаточно.
— Тогда, мне кажется, есть тут маленькая ошибка: мы не только материальный субстрат. Скорее — материально-энергетический. И жизнь у нас этакое триединство: материя плюс энергия плюс информация. Каждая из составляющих развивается по своим законам, и лишь все три вместе дают новое качество — жизнь. В итоге — возникаем мы. Вы же — только двойственны: энергия плюс информация. Правильно? Тогда продолжайте!
— А отсюда следует, что вы — информационно-энергетически-материальная форма жизни — исчезнете при сжатии Вселенной в точку и даже еще раньше. Либо при запредельном ее расширении, когда материя выродится окончательно и превратится в мертвую потенциальную энергию.
— А вы в своей форме информационно-энергетического сгустка переживете все концы света?
— Совершенно верно, потому что энергия в какой-либо из своих форм будет существовать всегда: в той фазе, когда мир материален, и в той, когда он только информационен.
— Что значит «информационен»?
— Когда объект исчезает, а информация остается.
— Когда человек умер, а о нем помнят?
— Да. После смерти человек существует информационно… Так вот, если жизнь во вновь рождающейся Вселенной почему-либо не возникнет заново, мы сами сможем принять любую из ее форм, вновь стать биологическими существами — создать жизнь.
— Да разве вы ее создадите… таким вот образом? — возмутилась я. — Вы же сами уже и будете этой жизнью, то есть, существуя вечно, и будете оставаться субъектом, неотторжимым от изменяющейся Вселенной. Иными словами, «жизнь» во Вселенной, другая, самостоятельная, уже и не возникнет никогда — в этой функции вечно будете выступать только вы сами. И получится: бессчетное число вселенных — и одна! — единственная жизнь на все?! То есть земная жизнь при этих условиях и не могла бы никогда возникнуть. Это была бы ваша, информационная жизнь. Ибо — зачем другая? Если есть уже готовый вечный абсолют.