— А Железный жив еще?
— Жив. Только не выводим его: сами знаете — зверь, а не лошадь!
— Да ему уж, чай, лет двадцать?
— Двадцать два, — вставил свое слово пожилой конюх.
— Старик, а верхом на него так никто никогда и не садился. Запрягаем иногда для проездки: четверо конюхов держат, пока вожжи натянешь, а потом — ворота настежь, и уж тогда только держись: пятьдесят верст ровною рысью идет!
— Да что толку-то? — возразил Сила. — В производители — стар стал, а ездить на нем — кому жизнь не мила? Продать надо. Ну-ка, погляжу!
Старик встал, кряхтя и охая. Кронид и конюхи суетились.
Остановились в коридоре перед обитой железом дверью. Все стояли перед ней полукругом: в центре, позади всех, — Сила. Конюх отворил дверь настежь. В каменном стойле стоял белый, как снег, арабский конь необычайной красоты, прикованный к стене своей тюрьмы двумя толстыми цепями. Это и был Железный. От избытка энергии он весь дрожал налитыми мускулами, ходившими под атласной, серебристой кожей, переминаясь на пружинистых, легких ногах, которым, казалось, ничего не стоит отделиться от земли, взвиться «выше леса стоячего, ниже облака ходячего».
Заслышав шум, конь насторожился, поднял уши и, повернув небольшую, красивую голову, слегка заржал, скосил злые, огневые глаза.
— Вот это конь был бы, — с невольным восхищением сказал Сила, — если бы не характер! Характер-то у него железный. Так и не сломили, а теперь уж поздно. Это не теленок, не Родненький ваш!
Старик подумал, вздохнул.
— Жалко, а придется назначить в продажу. Кронид, скажи, чтобы вывели во двор! Погляжу.
— Опасно, Сила Гордеич. Позвать еще двоих придется.
Сила повернулся и вышел из конюшни во двор. Следом за ним шел Кронид.
Через несколько минут раздался топот, и из конюшенного здания вылетел Железный с четырьмя здоровыми мужиками, висевшими на длинных железных прутьях, прикрепленных к его узде, по два с каждой стороны. Красавец-конь, весь дрожа от гнева, пытался вырваться и встать на дыбы, но конюхи крепко держали за прутья, упираясь ногами в снег.
При свете утреннего зимнего солнца арабский жеребец казался серебряным. Густой волнистый хвост, слегка отделяясь от туловища, струился до земли, гладко расчесанная грива падала до сухих стройных колен, огромные глаза сверкали синим огнем. Железный не был так громаден, как Родненький, но казался крепче, изящнее, легче. Огненный темперамент чувствовался в каждом его движении. В гневе на державших его тюремщиков могучий конь крутился по двору, швыряя висевших на нем мужиков, тряс головой и гривой, испуская не ржание, а рев, звучавший металлическим звуком.
Сила Гордеич стоял в отдалении и любовался борьбой.
Вдруг лошадь круто, почти стоймя поднялась на дыбы, конюхи выпустили прутья, а Железный, сделав гигантский прыжок по воздуху, грянулся оземь, скребя копытами снег.
Кронид подбежал к нему, схватил за узду: морда коня оскалилась, белки глаз закатились под лоб. Железный простонал, как человек, содрогнулся всем телом и остался неподвижным. Кронид щупал сердце, припал ухом и, поднявшись на ноги, сказал с испугом:
— Разрыв сердца! Удар!
Все окружили павшего «производителя». Подошел Сила Гордеич.
— Вот тебе и Железный! — сказал он. — Значит, полная отставка!
Из конюшни донеслось ржание: заржал Родненький.
Сила Гордеич, крайне недовольный, вернулся в дом и, поднявшись наверх, вошел в комнату жены. Настасья Васильевна по обыкновению курила, большим мужским шагом расхаживая из угла в угол. Комната ее была небольшая, с изразцовым камином и низким потолком.
На полированном круглом столе лежали табак, папиросы и папиросные гильзы. Два низеньких окна выходили во двор.
— Видела? — рыкающим басом кратко спросил Сила Гордеич, садясь на маленький мягкий диван.
Старуха рассеянно посмотрела на мужа, оторвавшись от своих мыслей.
— Железный сейчас грохнулся на дворе!
— Какой Железный?
Сила Гордеич махнул рукой.
— Ничего не помнишь! Лошадь пала. Вывели ее из конюшни, а она грянулась, да и дух вон. Пропали деньги! Лошадь горячая, да и в годах была, застоялась. Ее бы проезжать почаще, а они, как зверя, в конюшне на цепи ее держали. Ну, и пропала. И все у них тут через пень и колоду идет. Черт знает, что делается, смотреть противно. Мельницу так выстроили, что лучше и не надо: только и остается спалить да страховку получить. Нечего сказать, хозяева!
Настасья Васильевна усмехнулась.
— Вот вы о чем! Ну, я в эти дела, сами знаете, не вмешиваюсь. Вот о дочери думаю: жених свататься приехал. Вечор Варвара мне рассказывала, а потом сама невеста пришла, да и бухнула: «Вы, говорит, как хотите, а я все равно за него пойду!» Как вам это нравится?
Старуха желчно засмеялась и, присев на стул, сильно затянулась папироской.
Сила Гордеич крякнул, уперся худыми руками в колени, покрутил головой.
— Вот то-то и оно! Ты помнишь пословицу: надо наказывать детей, когда они поперек лавочки укладываются, а не тогда, когда они и вдоль-то не улягутся! Перевоспитывать поздно. Ну, предположим, не дадим мы своего согласия, так ведь она сама говорит, что по-своему сделает. И сделает!.. Наташка — она только с виду тихоня, а чертей в ней напихано, я думаю, штук тридцать, никак не меньше.
Настасья Васильевна расхохоталась.
— Да ведь уж было дело, — продолжал Сила Гордеич, — с любимой твоей дочкой, Варварой-то: не послушала нас, сбежала самокруткой. И эта сбежит. Значит, приходится нам — полегче на поворотах! Что делать!
Сила Гордеич вздохнул и задумчиво пожевал губами.
— Слов нет, коли это была бы только дурь одна, я бы повернул по-своему: хочешь замуж выходить без нашего совета — сделай милость, выходи, только уж приданого не спрашивай, живи, как хочешь, как Варвара жила. Ну, а тут другой оборот выходит: человек занимает положение, известный художник, хорошо зарабатывает. Пощупал я его вчерась: ничего, парень-рубаха, без задних мыслей, насквозь видать. Этот не станет приданого спрашивать, как наш брат, купец. Капиталу, конечно, в руки не дадим: будет Наташа проценты получать — тысячи три в год — и ладно. А там увидим.
Настасья Васильевна помолчала, подумала, закурила новую папиросу, потом, вздохнув, сказала:
— Ну, как же вы решили?
— А так решил, что отказывать не следует. Не знаю, что ты на это скажешь, а по-моему — пускай с год поженихаются, со свадьбой повременят. Если ничего серьезного нет, так, может быть, и сами раздумают. Ежели сладится дело — пускай! Не силом выдали, сама себе мужа выбрала. Девке уж за двадцать перевалило, пора! За купца все равно не пойдет: уж сколько их сваталось! Выйдет в простом платье, вильнет хвостом, да и была такова. Сделала ты всех детей образованными, так пускай и выходит за такого же. А парень ничего, покладистый: она из него веревки вить будет.
— Не нашла она, что ли, себе покрасивее? Волосатый да худущий какой-то!
Сила Гордеич улыбнулся.
— Вот сказала! Да разве в красоте дело? Мало ли их, красивых-то молодцов, да что толку? Надо, чтобы голова была на плечах. Читала, чай, как его картины в газетах расхваливают? Я, положим, в картинах понимаю, как свинья в апельсинах, хе-хе! По мне — хоть их бы и не было вовсе, да ведь деньги дают люди. Стало быть, это — капитал!
Настасья Васильевна ядовито улыбнулась.
— А все-таки — и не дворянин, и не купец, а так — не нашего круга, художник какой-то. Нынче слава, а завтра — поминай как звали!
— Ну, завела волынку! Ты дело говори!
— Что говорить? Мое дело бабье. А только присмотреться надо, что за фигура.
— Я и говорю: согласие дать, денег не давать, а свадьбу отсрочить!
— Позови-ка его сюда, побеседовать.
Сила Гордеич встал, отворил дверь и вышел на лестницу: снизу слышались голоса и смех молодежи.
— Валерьян Иваныч, пожалуйте-ка сюда!
По лестнице послышались быстрые шаги, и в комнату вошел Валерьян; он улыбался беспечной улыбкой.
— Садитесь-ка! — с неожиданной галантностью сказал старик, жестом указывая кресло, улыбаясь официальной улыбкой, отчего бритое лицо его с тонкими, сухими чертами напомнило художнику классический облик Рейнекелиса.
Художник сел напротив хозяйки, сидевшей за круглым столом, с папиросой между пальцев длинной худощавой руки.
— Ну, я с вами прямо по делу буду говорить, — сказала, смеясь, старуха, думая про себя: «Не дворянин, конечно, но держится прилично. Говорят— талантливый. Так вот он, будущий зять! Странный выбор младшей, нелюбимой дочери! Везет же отродью ненавистного Силы: вся в него!»
— Жениться собираетесь? — спросила она, закуривая папироску.
Художник перестал улыбаться, слегка побледнел, тонкие пальцы его задрожали.
— Да, я имею честь просить руки вашей дочери, Натальи Силовны.
— Дело хорошее, но очень серьезное. От него часто зависит вся жизнь человека. Хорошо ли вы обдумали ваше намерение? Ведь с молодыми людьми всяко бывает: приглянется смазливое личико — и думают, что любовь, а потом глядишь — и ошибка!
Настасья Васильевна испытующе посмотрела на молодого человека.
— Нет! — возразил он спокойно и убежденно. — Я встречал и более красивых, чем Наталья Силовна, но ценю в ней не только красоту внешнюю, но грациозный ум и душу. Вы знаете, что мы уже пять лет знакомы, встречались в семье вашей старшей дочери, когда я еще беден и неизвестен был. Не явись у меня теперь успеха и некоторой обеспеченности, я бы и сейчас не решился сделать предложение вашей дочери, хотя знал, что она мне не отказала бы и пять лет назад. Но я не хотел связывать ее судьбу с судьбой голяка. Она воспитана в известном комфорте, а какую жизнь я мог предложить ей тогда, когда был начинающим художником без имени! И она тоже это понимала. Мы пять лет избегали друг друга, как враги, но, видно, судьбы не объедешь! Теперь я решился. Вы читали, что пишут в журналах о моих работах?
— Если бы не читала, то я бы с вами и разговаривать не стала, — высокомерно возразила Настасья Васильевна.
— Ну вот. Я и это знал, что не стали бы, а теперь, кажется, весьма благосклонно разговариваете? Смею заверить вас, что жизнь моей будущей жены обеспечена: материальная сторона меня теперь не затрудняет. Я не богач, но надеюсь, что проживем безбедно.
— Я слышал, вы продали вашу последнюю картину, которая на выставке была? — вмешался Сила Гордеич.
— Да, картина продана.
— За сколько, если не секрет?
— За семнадцать тысяч.
— Семнадцать тысяч?! за картину?!
Художник улыбнулся.
— Я, что называется, вошел в моду, мне хорошо платят. Да и работал над картиной полтора года!
— Ну, тогда это так: без труда, видно, ничего не дается.
Настасья Васильевна встала.
— Все-таки мой совет вам — подождать со свадьбой. Время терпит. Наташа эту зиму будет жить у сестры в столицах-то ваших, вот и приглядитесь поближе один к другому, а там видно будет.
Она взяла из угла бильярдный кий и, кивнув нареченному зятю, вышла со словами:
— Вы тут со стариком еще потолкуйте, а я по хозяйству пойду.
Едва она вышла, как Сила Гордеич, кивая на дверь, подмигнул художнику.
— И разговаривать бы, говорит, не стала! Хе-хе! Слышали? Чувствуете, что за фрукт моя супруга? Было время, когда вся власть в моем доме ей принадлежала. Тридцать лет мучаюсь с ней! С детьми тоже отношения навостренные, все через нее. Ну, да теперь, хоть и поздно, а я все по-своему повернул!
— Дети ваши любят ее, — возразил Валерьян. — Говорят, замечательный человек.
— Замечательный? — Сила Гордеич усмехнулся и затем, наклоняясь к собеседнику, сказал, понижая голос с таинственным видом: — Это — ведьма, Валерьян Иваныч! Истинно вам говорю: старая, злая ведьма!
Валерьян улыбнулся недоверчиво.
— Как же это так можно говорить о собственной супруге? Что вы, Сила Гордеич?!
— Истинная ведьма! — настойчиво продолжал старик. — Гордости и самомнения невпроворот. Умней себя никого не считает, а ведь за каждой малостью, ко мне же идет. Она только себя самое и любит, да еще тех, кто перед ней уничижается. Помню я, приехала сюда подруга ее погостить (еще в институте вместе учились) издалека откуда-то, небогатая женщина. Ну, только что приехала — и за чаем по старой памяти по-приятельски шутку ей какую-то сказала, самую невинную, и обижаться-то совсем не на что было! И что же? Молча встала, нос кверху — и шмыг в свою комнату! А оттуда распоряжение: немедленно заложить лошадей и отправить гостью обратно! Та туды-сюды, в слезы, объясниться хотела — и видеть не желает: чтобы и духу ее не было! Так и уехала навсегда со слезами.
Старик выразительно посмотрел на будущего зятя и, кивнув головой, закончил:
— Вот она какая, имейте это в виду!.. Варвары, старшей дочери моей, приятельницы вашей, тоже берегитесь: наперсницей при матери состоит и всякие каверзы подстраивает. Меня ненавидит за то, что все ее штучки насквозь вижу. До этого господина, с которым она сбежала, у нас еще другой был, такой же, если не хуже; тоже роман с ней завел. Ну, прогнал я его. Прошло года два — и попадись мне письмо от него к Варваре. Я, конечно, распечатал. Читаю: приходи, пишет он ей, ко мне в гостиницу! Ну, каково это было мне, отцу, читать-то? На «ты» пишет и в гостиницу зовет! Эх!..
Старик вздохнул.
— Что же вы в этом видите? — возразил Валерьян. — Вероятно, они были по тогдашнему нигилистическому обычаю в товарищеских отношениях — и больше ничего. Я семь лет знаю Варвару Силовну и мужа ее знал: все ее уважали. Напрасно вы это!
— Нет, не напрасно! Знаю я эти товарищеские отношения! Ведь и муж-то ее бывший уговорил ее на фиктивный брак, — для чего — и сейчас не пойму: идеи какие-то бредовые. А потом и оказалось, что фиктивный-то брак в настоящий обратился, и дети пошли. А она как оглянулась на мужа, вместо героя — пошляк перед нею, и ударилась во все тяжкие. Эх, идеалист вы, Валерьян Иваныч, не видите грязи-то жизненной, не верите в нее, а когда-нибудь придется же поверить! Что тут говорить? Варвара, конечно, не дура, но развратной жизни. Горько мне это, а — правда, ничего не поделаешь! Раз как-то диван в столовой отодвинули от стены, — никогда прежде этого не делали, сколько лет не отодвигали, — я и увидал там пачку писем старых; развернул, а это его письма к Варваре: за диван она их спрятала. Прочитал я их — и во всем убедился. Отдаю матери. Накось, говорю, почитай-ка! Она и ушла с ними в степь — летом дело-то было, — да целый день там и лежала в траве, читала. Вернулась оттуда — у нее и нос на квинту.
Поглядел я на нее и только головой покачал: то-то, мол!
В дверь постучали.
Вошла Наташа в коричневой меховой шубке с широкими, отороченными дорогим мехом, рукавами, в меховой шапочке. Смущенно остановилась у порога.
— С добрым утром, папа!
Сила Гордеич улыбнулся.
Любимая дочь всегда вызывала мягкие чувства в его зачерствелом, деловом сердце. Так уж издавна повелось в семье: любимицей матери была старшая дочь, любимым сыном — больной Митя, оба похожие на нее; а младших — Костю и Наташу — мать почти ненавидела за их сходство с отцом. Он знал это и чувствовал к младшей дочери совсем ему не свойственную затаенную нежность.
Но улыбка от привычки повелевать вышла сдержанной и бледной, а голос звучал привычными властными нотами.
— Ты что, коза, куда снарядилась?
— На салазках с горы кататься.
— И это дело! Хе-хе! Только смотри: люби кататься, люби и саночки возить!
— Саночки будет возить Валерьян Иваныч, — с простодушным видом отвечала дочь.
— Разве что он. Хе-хе! Вот и нашла на ком ездить!
— Валерьян Иваныч, я жду вас, а вы все не идете!
— Ну, идите, идите!.. Погуляйте! Только чур — к обеду не запаздывать!
Сила посмотрел им вслед, вздохнул и, сделавшись, как всегда, озабоченным, прошелся по комнате в хмурой задумчивости. Потом спустился вниз и, никем не замеченный, прошел черным ходом в контору имения.
Через несколько минут в опустевшую комнату вошла Настасья Васильевна с кием в руке, а следом за ней Варвара.
Старуха остановилась среди комнаты, опираясь на кий.
— Отец ушел? — тихо спросила она.
— Пошел в контору, я видела.