Хозяйка «Утиного гнездышка» тяжело навалилась на меня, и я, не желая упустить ее, поддержал женщину свободной рукой.
— Кажется, оно ищет живое тепло, — успокаивал я ее. — Оно наверняка последует за лошадьми, и мы убежим. Пока я говорил, существо оборотилось к нам. Я уже упоминал, что сзади, раскрываясь навстречу димархиям, оно походило на змеевидный цветок. Это впечатление сохранилось и теперь, когда чудовище предстало перед нами во всем своем пугающем великолепии, но к нему примешивались два других. Первым пришло ощущение сильнейшего, словно исходившего из иного мира зноя; существо оставалось рептилией, однако эта рептилия дышала неведомым на Урсе пламенем, будто привыкшая к жаркому солнцу пустынь змейка под снегопадом. Вторым — образ рваной, трепещущей на ветру плоти, однако ветер тот не был потоком воздуха. Существо по-прежнему напоминало цветок, но лепестки этого цветка — белые, бледно-желтые и пламенные — были искалечены неким жестоким ураганом, поднимавшимся из самого сердца чудовища.
Сильнее этих ощущений был вездесущий, всепроникающий, не поддающийся человеческому описанию ужас. Он выжал из меня все силы, лишил воли, и я был не в состоянии ни атаковать, ни спасаться бегством. Чудовище и я словно застыли во временной матрице, где все, что было, и все, что будет, теряло смысл, где мы, ее единственные обитатели, стояли недвижимы, и потому всякие перемены исключались.
Внезапный крик разрушил чары. Второй отряд димархиев на полном скаку вылетел на улицу позади нас: увидав чудовище, они принялись нахлестывать коней, чтобы ринуться в атаку. Не успел я и глазом моргнуть, как они уже сгрудились вокруг нас, и только благодаря вмешательству Святой Катарины мы не оказались затоптаны в землю. Если я когда-нибудь и сомневался в отваге воинов Автарха, теперь все сомнения рассеялись — оба отряда накинулись на чудовище, как свора на матерого оленя.
Напрасно. Явилась ослепительная вспышка света, и нас обдало волной невыносимого жара. Не выпуская полумертвую от страха женщину, я бросился вниз по улице.
Я намеревался свернуть за угол, откуда появились димархии, но в панике (порожденной не только моим собственным страхом, это Текла кричала в моем сознании) я поторопился свернуть либо, напротив, пропустил поворот. Вместо ожидаемого крутого спуска в нижнюю часть города я увидел перед собой тупик — дворик, приютившийся на выступающей из скалы плоской плите. Пока я сообразил, в чем моя ошибка, чудовище, будто стелющееся кольцами существо, источающее невидимую глазу страшную энергию, появилось у входа во дворик.
При свете звезд его можно было принять за скрюченного старика в черном, но никогда я не испытывал ужаса, равного тому, что ощутил при взгляде на него. В глубине дворика была хижина — побольше той лачуги, где ютились больная девушка и ее брат, но тоже построенная из глины и хвороста. Я ударил в дверь ногой и вбежал внутрь, в это муравьиное скопление гнусных комнатенок; я опрометью промчался из одной в другую, из другой в третью, где спали с полдюжины мужчин и женщин, потом в четвертую — и очутился у окна, откуда открывался вид на город, как из моей бойницы в Винкуле. Дальше пути не было; последняя комната в хижине нависала над обрывом, подобно ласточкину гнезду, и обрыв этот казался бездонным.
Из комнатушки, которую мы только что пробежали, доносились злые голоса разбуженных мною людей. Дверь распахнулась, но явившийся изгнать нарушителя спокойствия увидал, должно быть, мерцание «Терминус Эст»; вошедший остановился как вкопанный, выругался и повернул назад. Через миг раздался чей-то вопль, и я понял, что огненное существо явилось в хижину.
Я было попытался поставить женщину на ноги, но она грузно повалилась на пол. За окном зияла пустота — оно было прорезано в сплетенной из прутьев стене всего в нескольких кубитах от пола, который ничем извне не поддерживался. Прогнившая соломенная крыша также была не надежней осенней паутинки. Пока я пытался ухватиться за нее, в комнатушку ворвался поток света, изгнал все краски, разбросал черные, как сажа, тени, подобные космическим дырам. И тут я понял, что должен вступить в бой и погибнуть, как димархии, или же выпрыгнуть из окна. Я повернулся, чтобы встретиться лицом к лицу с явившимся убить меня чудовищем.
Оно все еще находилось в соседней комнате, но я видел его сквозь дверной проем — раскрывшимся, как тогда, на улице. Перед ним на каменном полу догорал труп какой-то жалкой старухи, и, пока я наблюдал за ними, оно склонялось над нею и, готов поклясться, исследовало останки. Труп пузырился и потрескивал, словно жир на сковородке, потом распался на части. Через миг не осталось даже костей — они рассыпались бледным пеплом, а продвигавшееся чудовище развеяло и его.
Я считал, что еще никому не удавалось выковать лучшего клинка, чем «Терминус Эст», однако и он не смог бы противостоять силе, обратившей в бегство столь многочисленный отряд всадников; поэтому я отбросил его к стене, смутно надеясь, что когда-нибудь он отыщется и возвратится к мастеру Палаэмону, и достал из мешочка Коготь.
Коготь был моей последней слабой надеждой, и я сразу понял, что проиграл. Хотя этот мир был доступен только ощущениям чудовища (по его телодвижениям я догадался, что здесь, на Урсе, оно почти слепо), камень оно распознало сразу и не убоялось его. Его медленное наступление сменилось резким и целенаправленным броском вперед. Вот оно достигло дверей, раздался треск, поднялись клубы дыма, и оно пропало. Из дыры, которую оно прожгло в шатком полу, в том месте, где заканчивался каменный выступ, пробивался свет: сначала прозрачное свечение чудовища, потом быстрая смена переливчатых красок — пронзительно синего, лилового, розового. Наконец остался лишь слабый красноватый отсвет скачущих огненных язычков.
10. СВИНЕЦ
На миг мне показалось, что и я сейчас провалюсь в эту зияющую посреди комнатушки дыру и мне не суждено ни подобрать «Терминус Эст», ни отвести в безопасное место хозяйку «Утиного гнездышка», потом я почти уверился, что провалится все — и содрогающаяся комнатенка, и мы вместе с ней.
И все-таки нам удалось выбраться наружу. Когда мы выбежали на улицу, она была пуста — ни димархиев, ни горожан; солдаты, несомненно, погибли в огне, а люди тряслись от страха по домам. Женщина опиралась на мою руку; она не вполне оправилась от потрясения и была не способна отвечать на вопросы, тем не менее я позволил ей самой выбирать дорогу. Как я и предполагал, она без труда отыскала свой постоялый двор.
Доркас спала. Я не стал ее будить, а просто уселся в темноте на табурете у ее кровати рядом со столиком, где только и достало места, что для бутылки да стакана, которые я прихватил внизу в общей зале. Не знаю, что за вино было в бутылке, но, обжигая рот, оно опьяняло сильнее воды. Когда Доркас проснулась, бутылка была наполовину пуста, а я чувствовал себя так, словно наелся шербета.
Доркас подалась вперед, но снова уронила голову на подушку.
— Это ты, Северьян. Впрочем, кто же еще?
— Я не хотел тебя пугать. Я только пришел тебя проведать.
— Ты очень добр. Мне кажется, так было всегда — я просыпаюсь, а ты сидишь, склонившись надо мной. — На минуту она снова закрыла глаза. — В этих сапогах на толстой подошве ты ступаешь очень тихо, ты знаешь об этом? Это одна из причин, почему люди тебя боятся.
— Ты говорила, что как-то раз я показался тебе похожим на вампира — когда ел гранат и перепачкал губы в соке. Помнишь, как мы тогда смеялись? (Это было в поле, за Стеной Нессуса; мы спали около театра доктора Талоса, а проснувшись, вдоволь полакомились фруктами, оставленными минувшей ночью нашими бежавшими в страхе зрителями.)
— Помню, — ответила Доркас. — Хочешь снова меня рассмешить? Боюсь, я уже никогда не смогу смеяться.
— Может, выпьешь вина? Оно досталось мне бесплатно. Право же, оно недурно — я даже не ожидал.
— Чтобы развеселиться? Нет. По-моему, пить нужно тогда, когда тебе уже весело. Иначе найдешь в бокале лишь новую порцию тоски.
— Ну сделай хоть глоток. Хозяйка сказала, что тебе нездоровилось и ты весь день ничего не ела.
В темноте я увидел, как золотоволосая головка шевельнулась на подушке; Доркас повернулась и посмотрела на меня. Решив, что она вполне проснулась, я отважился зажечь свечу.
— Ты в своем обычном облачении. Наверное, напугал ее до смерти.
— Нет, она меня не боялась. Она из тех, кто наполняет свой бокал, не обращая внимания на содержимое бутылки.
— Она была очень внимательна ко мне и очень добра. Не сердись на нее, если она предпочитает пить в столь поздний час.
— Я вовсе не был с ней суров. Но, может быть, ты все таки поешь? В кухне наверняка найдется еда, скажи только, чего бы тебе хотелось, и я тебе принесу.
Мои слова вызвали у Доркас слабую улыбку.
— Напротив, пищу из меня сегодня весь день выносило, хотела я того или нет. Именно это хозяйка и имела в виду, когда сказала, что мне нездоровилось. Ты уже знаешь? Меня тошнило. Запах наверняка еще держится, хотя бедняжка так старалась, вытирала за мной.
Доркас умолкла, принюхиваясь.
— Чем это пахнет? Паленой тканью? Это, должно быть, от свечи, но твоим огромным мечом фитиль все равно не подрезать.
— Это, наверное, от плаща, — сказал я. — Я стоял слишком близко к огню.
— Я хотела попросить тебя открыть окно, но, вижу, оно уже открыто. Тебе не мешает? В комнате сквозняк, и пламя свечи пляшет. По стенам скачут тени. У тебя не кружится голова?
— Нет, — ответил я. — Если не смотреть на пламя, то не кружится.
— Судя по твоему лицу, у тебя сейчас такое же настроение, как у меня около воды.
— А сегодня днем я нашел тебя у реки, на самом берегу.
— Я помню, — прошептала Доркас и замолчала. Пауза тянулась так долго, что я начал опасаться, будет ли она вообще говорить и не вернулось ли к ней то болезненное безмолвие (а теперь я уверился, что именно так и было), которое охватило ее днем.
Наконец я произнес:
— Я был очень удивлен, когда увидел тебя там; я долго вглядывался, все не мог поверить, что это ты, хотя искал именно тебя.
— Меня тошнило, Северьян, ведь я тебе говорила?
— Да.
— И знаешь, чем?
Она, не мигая, смотрела на низкий потолок, и у меня родилось ощущение, что существует другой Северьян, добрый, даже благородный, — он живет лишь в сознании Доркас. Я думаю, все мы, обращаясь к кому-то с самой задушевной беседой, на самом деле адресуем свои слова созданному нами образу человека, с которым, как нам кажется, мы разговариваем. Однако в этот раз все было гораздо серьезнее: Доркас, пожалуй, продолжала бы говорить, даже если бы я покинул комнату.
— Нет, — ответил я. — Водой?
— Грузилами.
Я решил, что это всего лишь метафора, и осторожно произнес:
— Наверное, было очень неприятно.
Она снова повернула голову на подушке, и теперь я уже мог разглядеть ее голубые глаза с огромными, расширенными зрачками. Пустые, они напоминали двух маленьких призраков.
— Грузила, Северьян, дорогой мой. Маленькие, тяжелые кусочки металла, толщиной с орех и длиной с мой большой палец, и на каждом стоит клеймо: «улов». Они с грохотом вывалились из моей глотки в ведро, и я наклонилась, сунула руку в месиво, которое вышло вместе с ними, и вытащила их на свет. Женщина, хозяйка этого постоялого двора, унесла ведро, но я их обтерла и сохранила. Две штуки. Они сейчас в ящике стола. Хозяйка принесла стол, чтобы поставить на него обед. Хочешь взглянуть? Открой ящик.
Я никак не мог взять в толк, о чем она говорит, и спросил: не подозревает ли она, что кто-то хотел ее отравить?
— Нет, вовсе нет. Так ты не хочешь открыть ящик? Ты ведь такой смелый. Неужели не хочешь посмотреть?
— Я тебе верю. Если ты говоришь, что в ящике грузила, значит, так оно и есть.
— Но ты не веришь, что это я их выплюнула. Я не виню тебя. Есть предание об одной девушке, дочери охотника, которую благословил странствующий монах: когда она открывала рот, с ее губ сыпались гагатовые бусинки. А жена ее брата похитила благословение, и, когда она говорила, с ее губ спрыгивали жабы. Я слышала эту историю, но никогда не верила.
— Но как можно выплевывать свинец? Доркас рассмеялась, однако в ее смехе не было ни тени веселья.
— Очень просто. Проще некуда. Знаешь, что я сегодня видела? Знаешь, почему не могла говорить, когда ты меня нашел? А я не могла, Северьян, клянусь тебе. Я знаю, ты решил, что я злилась и упрямилась. Но это неправда: я словно окаменела, лишилась дара речи, потому что все вокруг неожиданно показалось таким бессмысленным; я до сих пор не уверена, что в мире существует какой-нибудь смысл. Прости, что я сказала, будто в тебе нет смелости. Ты смелый, я знаю. Это только кажется, что нет, когда ты казнишь несчастных узников. Ты был так храбр, когда сражался с Агилюсом, и потом, когда собирался биться с Балдандерсом, потому что мы решили, будто он хотел убить Иоленту… Она снова замолчала, потом вздохнула.
— Ах, Северьян, я так устала!
— Как раз об этом я и хотел с тобой поговорить, — сказал я. — Об узниках. Даже если ты не можешь меня простить, хотя бы пойми. Это моя работа, я с детства был ей научен. — Я наклонился и взял ее руку в свою; рука была хрупка, как певчая птичка.
— Ты нечто подобное уже говорил. Я все понимаю. Правда.
— И я мог делать ее хорошо, вот чего ты никак не поймешь. Пытки и казнь суть искусства, а у меня есть чутье, талант, благословенный дар. Этот меч — и все орудия, которыми мы пользуемся, — они оживают в моих руках. Останься я в Цитадели, я мог бы стать мастером. Ты слушаешь меня, Доркас? Это хоть что-нибудь для тебя значит?
— Да, — ответила она. — Да, хотя немного. Но я хочу пить. Если ты сам больше не хочешь, налей мне, пожалуйста, этого вина.
Я исполнил ее просьбу, наполнив стакан не более чем на четверть из опасения, что она прольет вино на кровать.
Она привстала, хоть я совсем не был уверен, что ей это удастся, и, проглотив последнюю алую каплю, швырнула стакан в окно. Я услышал на улице звон осколков.
— Я не хочу, чтобы ты пил после меня, — сказала она. — А ты стал бы пить, не разбей я стакан, я знаю.
— Значит, ты считаешь, что твоей странной болезнью можно заразиться?
Она снова рассмеялась.
— Да, но ты уже заразился. От твоей матери. Смертью. Северьян, ты так и не спросил, что я сегодня видела.
11. ДЕСНИЦА ПРОШЛОГО
Как только Доркас произнесла: «Ты так и не спросил, что я сегодня видела», я вдруг понял, что все время уходил от этой темы. Мне заранее казалось, что это будет нечто совершенно бессмысленное для меня и исполненное глубокого смысла для Доркас, подобно тому как умалишенный видит в ходах червей под корой поваленных деревьев письмена потустороннего мира.
— Что бы это ни было, я думаю, тебе лучше забыть об этом.
— Безусловно, если бы только мы могли. Это было кресло.
— Кресло?
— Старое кресло. И стол, и еще другие вещи. По-моему, на улице Токарей есть лавка, где продают старую мебель эклектикам и тем автохтонам, которые достаточно приблизились к нашей культуре, чтобы интересоваться подобными вещами. Поскольку здесь негде взять мебель, чтобы удовлетворить спрос, хозяин с сыновьями два-три раза в год ездят в Нессус — в его южную часть, в заброшенные кварталы — и там нагружают свое судно. Как видишь, я разговаривала с ним; я все узнала. Там десятки тысяч пустых домов. Некоторые давно разрушились, а некоторые до сих пор стоят, как их оставили хозяева. Большинство домов разорено, но все же в них порой находят серебро и драгоценности. И хотя мебели почти не осталось, кое-какие вещи хозяева, уезжая, бросили.
Почувствовав, что она вот-вот разрыдается, я склонился к ней и погладил по голове. Она бросила на меня взгляд, давая понять, что это ни к чему, и снова легла на кровать.
— Есть и такие, где вся обстановка сохранилась. Он сказал, что это самые лучшие дома. Он считает, что, когда квартал вымер, в нем все-таки осталось несколько семей или несколько одиноких жителей. Они были слишком стары, чтобы уехать, или слишком упрямы. Я размышляла над этим и уверена, что у многих в городе существовало что-то такое, что они не находили сил бросить. Например, чья-нибудь могила. И вот они заколотили окна, чтобы защитить дома от мародеров, а для собственной безопасности у них были собаки или еще что пострашнее. Но в конце концов удалились и они, а может, просто ушли из жизни, и их животные, пожрав трупы, вырвались на свободу; но к тому времени город был уже пуст — не заглядывали даже грабители и старьевщики, пока не прибыл хозяин лавки с сыновьями.