Бельгутай выслушал Тимофея с недоверием и сабли не убрал.
– Даже если твой коназ говорит правду, Тумфи, это ничего не меняет. Гнев Великого хана будет страшен, вне зависимости от того, когда откроется истина и наступит время кары – через неделю, месяц или год.
– О какой каре ты говоришь? – вздохнул Тимофей. – Пойми: Огадай никогда не узнает, где и почему ты сложил свою дурную голову. Хан будет мстить латинянам, а не нам. Ты погибнешь напрасно. Твоя смерть никому не принесет пользы. Так что лучше спрячь сабельку.
Напряженная пауза тянулась секунду, вторую, третью…
На миг Тимофею показалось, будто степняк готов согласиться, смириться и отступить. Но так только показалось. И только на миг. Ханский посланец лишь пустил пыль в глаза обманной покорностью. Склонившаяся было сабля вдруг ударила снизу. Со звоном оттолкнула прямой клинок, преграждавший путь к князю.
Рубить Тимофея Бельгутай, правда, не стал. Просто отпихнул широким изогнутым наплечником. Шагнул в обход… Ловко проскользнул между Тимофеем и стеной подземелья. Потом – стремительный рывок к Угриму. Бельгутай скакнул вправо-влево, стараясь запутать противника, не дать припечатать себя сверху каменным столбом, как это случилось с черным бесерменом, и, по возможности, уйти от другого Угримова колдовства. Тимофей бросился следом, но поздно.
Снова в вытянутой руке нойона кривой молнией блеснула востроносая сабля. Таким клинком можно было не только рубить, но и колоть. И сейчас Бельгутай наносил именно колющий удар, стремясь поскорее достать жертву. Заточенное острие целило в сгорбленную фигуру князя, не защищенного ни доспехом, ни хотя бы легкой кольчужкой.
Еще миг – и татарский клинок пропорет княжеский кафтан и то, что под ним.
И ведь пропорол бы, стой перед Бельгутаем обычный человек. Но князь-волхв не был обычным противником.
Угрим не отступил и не отпрянул назад. Он просто исчез с одного места и появился в другом – в доброй полудюжине шагов. Не изменив позы, не шевельнувшись. И только колыхание опадающего плаща свидетельствовало о том, что движение все же было. Молниеносное, неуловимое глазом. Как такое произошло, какое заклинание использовал Угрим, Тимофей не знал. Ему лишь почудилось, будто князю помогла сама земля, вернее, земляной пол подземелья. Пятачок, на котором стоял Угрим, раздвинув твердь позади, в мгновение ока вынес князя из-под опасного удара.
– Х-х-у! – коротко выдохнул Бельгутай.
Сабля проткнула воздух. Степняк замер в недоумении. Вытянутая рука, выброшенный в смертоносном выпаде кривой клинок…
А в следующий миг последовал ответный удар.
Угрим, шепнув что-то краткое и невнятное, быстро свел и тут же развел руки. Хлопка при этом слышно не было. Было слышно другое.
Треск. Испуганное ржание степной лошадки под невысокими сводами.
На этот раз каменный зуб, нет – сразу два зуба выдвинулись не из сводчатого потолка, а из стен подземелья. Массивные, неровные, тупые, они устремились навстречу друг другу, словно две горизонтально подвешенные колонны. Словно два тарана, одновременно ударившие с разных сторон. Сомкнулись на неуловимую долю секунды. Грохнули один о другой перед лицом Бельгутая. Схлопнулись, срослись, соединились. Поймав, сдавив и вобрав в себя выставленный вперед изогнутый клинок.
Камень глухо и сухо стукнул о камень. Звонко и жалобно пропела боевая сталь, зажатая между провернувшимися валунами. Искры, дымок…
Каменные зубья разошлись с той же скоростью, с какой выдвинулись из стен. Вросли обратно в кладку. Исчезли, будто не было их и в помине. Только звякнула об пол искореженная, изломанная, выщербленная и пожеванная полоска металла. Татарская сабля переломилась над самым эфесом. В кулаке Бельгутая осталась лишь бесполезная рукоять.
Степняк зло ощерился. В узких щелочках глаз все еще полыхало пламя. Бельгутай покосился на перепуганную, забившуюся в угол лошадку. На лук в саадаке, притороченном к седлу, на колчан со стрелами…
– Тимофей, скажи послу, что в следующий раз камень может раздавить и его, – повелел Угрим.
Тимофей перевел слова князя.
Бельгутай медленно и аккуратно, словно подношение степняцкому божку, положил на земляной пол сабельную рукоять.
Тимофей облегченно вздохнул, бросил меч в ножны.
И опять татарин обвел его вокруг пальца! Резко распрямившись, нойон рванул из-за голенища нож-хутуг. Тимофей запоздало попытался остановить неугомонного степняка. Куда там! Руки схватили пустоту.
Бельгутай вновь атаковал князя. Шаг, другой. Разбег. Прыжок. Дикий звериный взвизг. Кривой засапожник, занесенный над головой Угрима…
На этот раз князь-волхв поймал Бельгутая в его последнем прыжке. Угрим вскинул руки навстречу татарину, что-то шепнул – коротко и быстро. Яркий синий высверк, полыхнувший на кончиках пальцев ищерского кудесника, ударил в летящую фигуру.
И фигура замерла. Визг степняка оборвался. Бельгутай завис в воздухе – в полушаге от Угрима, в локте от пола. Завис нелепо и необъяснимо. Неподвижно. Поджатые ноги, рука с ножом, уже опускающаяся для смертельного удара, взметнувшиеся, да так и не опавшие полы походного плаща-цува, наброшенного поверх доспеха, перекошенное лицо, глаза навыкате, рот, раззявленный в беззвучном крике…
Угрим опустил руки. Устало выдохнул. Неодобрительно покачал головой, глядя на неподвижную фигуру перед собой.
Тимофей отступил на шаг, не отводя глаз от подвешенного в воздухе посла. Тот не шевелился. Не моргал даже. А главное – не падал! Бельгутай был подобен искусно высеченному и раскрашенному истукану. Только… только истуканы ведь не парят в воздухе.
Тимофей ошеломленно повернулся к Угриму.
Князь тяжело дышал. Видимо, не так уж и легко было сотворить подобное чародейство.
– Он… он… он… – хрипло бормотал Тимофей. Слова давались с трудом. – Он жив, княже?
– Жив, – ответил Угрим. – Живой татарин еще может мне пригодиться, а от мертвого посла проку не будет.
– Но… – Тимофей растерянно поднял руку, указывая на Бельгутая. – Но как?!
– Ничего страшного, – отмахнулся князь. – Просто для него остановилось время. На время…
Тимофей непонимающе хлопал глазами. Однако князь в подробные объяснения вдаваться не стал. Утратив интерес к Бельгутаю, Угрим шагнул к вмурованному в камень бесермену.
– Давай-ка, Тимофей, поговорим теперь с другим нашим… хм… гостем.
Тимофей заставил себя отвернуться от Бельгутая, взглянул на голову, торчавшую из каменной колоны.
– Этого иноземца разве что только каленое железо разговорит, – рассеянно заметил он. – И то я не уверен. Крепкий бесермен.
– Не только железо, Тимофей, не только, – усмехнулся князь. – Правда ведь?
Вопрос был обращен к пленнику.
– Княже, он вроде и языка-то нашего не понимает, – предупредил Тимофей.
– Ничего, меня поймет, – с губ Угрима не сходила холодная насмешливая улыбка.
Князь-волхв не отводил от полонянина немигающих смоляных глаз. И словно неведомая сила притягивала к его глазам взгляд злых щелочек на искаженном бесерменском лице. Тимофей отчетливо видел: злости в них становится меньше. Страха – больше. Что творил сейчас Угрим с беспомощным пленником одними лишь своими темными очами, трудно было даже представить.
* * *
Итиро пришел в себя давно, еще в тот момент, когда, связанный и перекинутый через чужое седло, въезжал на колдовскую Тропу. Для него, между прочим, проложенную. Для него одного. Но послужившую другим. Двум идзинам, спасавшимся от погони.
Голова, налитая тупой пульсирующей болью, моталась как мячик на веревке. В живот врезалась жесткая седельная лука, прочные волосяные веревки впивались в кожу. Но Итиро, как и подобает истинному синоби-но-мо, стоически переносил боль. Притворившись бесчувственной куклой, он пытался незаметно освободиться от пут.
Это оказалось непросто. Судя по всему, его вязал опытный мастер ходзё-дзюцу[22]. К тому же крепкие узлы на руках и ногах Итиро затягивали в тот момент, когда он лежал без сознания и не мог должным образом напрячь мышцы, чтобы после, расслабившись, быстро сбросить с себя веревки. Рослый бледнокожий идзин с широкими глазами едва не отправил его к праотцам бесхитростным, но мощным верхним ударом ороси ганмэн-ути. Ударом такой силы можно убивать противника. Если знаешь как. И если хочешь. Но то ли проклятый идзин имел смутное представление о расположении уязвимых точек-кюсё на теле человека, то ли ему нужен был живой пленник, а не труп. Так или иначе, но сокрушительный тэтцуи – «кулак-молот» – иноземца не вышиб дух из Итиро, а лишь на время пригасил искру жизни.
Очнулся Итиро уже будучи связанным, как пук рисовой соломы. И все-таки он не зря считался первым генином клана. Во время скачки по колдовской Тропе ему удалось немного ослабить тугие узлы. Совсем чуть-чуть, самую малость. Однако и этого было достаточно, чтобы восстановить кровообращение в перетянутых конечностях, вновь обрести чувствительность и освободиться, когда придет время самому нанести смертельный удар. Когда они прибудут на место.
Только все пошло не так.
Яркий, невесть откуда взявшийся бело-голубой свет разорвал и поглотил искрящийся мрак Тропы. Итиро вместе с пленившими его идзинами швырнуло в незнакомое подземелье. Потом – падение с лошади и болезненный удар о земляной пол. Итиро вновь едва не потерял сознание, но все же сумел удержаться на грани реальности.
А реальность, на которую Итиро рискнул взглянуть из-под прикрытых век, была такова: в подземелье, кроме него, находилось три человека. Точнее, даже два с половиной. Два давешних идзинских воина и один пожилой горбун. Неопасный на вид и безоружный к тому же. Что ж, пара вражеских буси[23] и калека – это не так много, чтобы отчаиваться. И опытный синоби всегда сумеет найти выход из любого подземелья.
На полу лежал идзинский конь со сломанной шеей и ободранными боками. К стене жалась перепуганная низкорослая лошадка. И лошадь эта тоже еще могла пригодиться. Так он рассчитывал.
Итиро заставил себя не думать о том, по воле каких сил он здесь оказался, и о том, зачем, почему и куда его забросило. Время для поиска ответов на эти вопросы придет позже. А пока Итиро просто ждал подходящего момента для нападения. И он дождался.
Идзин – тот самый, что ударил его своим молотоподобным кулаком – извлек из мешка, притороченного к седлу павшего коня, заплечную суму-нагабукуро Итиро. С его, Итиро, добычей! На миг глаза всех троих иноземцев обратились к ней. И Итиро, выкручивая суставы и сдирая кожу, рванулся из ослабевших пут. Первой жертвой должен был стать рослый и опасный идзин. На него-то и бросился Итиро, рассчитывая овладеть оружием чужеземца. Вернее, он хотел броситься. Но был остановлен горбуном, которого ошибочно счел самым безобидным из всех троих. И как остановлен!
Слабое, едва уловимое движение руки – таким не пустить даже «звезды смерти». Треск над головой. И упавшая сверху каменная колонна, словно гигантская нога, припечатала Итиро к полу подземелья.
Поздно, слишком поздно Итиро понял, что перед ним…
«Онмьёдзи! – пронеслась в голове страшная догадка. – Колдун! Человек с лисьей натурой и могуществом, недоступным простому смертному!»
А тело уже сковала и погребла в себе каменная клетка. Снаружи осталась только голова. И нет никакой возможности пошевелиться.
Итиро пытался, честно пытался… Он рвался изо всех сил. Но холодный камень не выпускал его из своих объятий. Камень держал крепко, гораздо крепче тугих идзинских веревок. Надежда умирала…
Она слабо ворохнулось было, когда один из идзинских воинов, увидев Черную Кость, вдруг утратил разум и кинулся на горбатого колдуна с оружием. Но кривую гатану идзина раздавили камни, ожившие по воле онмьёдзи. Затем горбун, недоступным пониманию Итиро способом, остановил и подвесил в воздухе самого безумца.
А потом…
Потом горбатый колдун подошел к Итиро и заглянул ему в глаза. А через глаза – в душу и мысли.
Онмьёдзи подавлял волю и сокрушал внутренние барьеры, возводить которые лучшего генина клана обучали много лет. И не было никаких сил противиться взгляду неподвижных иссиня-черных зрачков. И, что хуже всего, в этом проклятом подземелье Итиро не чувствовал больше незримой нити, связывавшей его с Совершенномудрым. С той самой минуты, как Итиро вышвырнуло с колдовской Тропы, нить эта была прервана. И теперь некому было ему помочь. Некому, кроме него самого. Но беда в том, что под взглядом горбуна он чувствовал себя непривычно слабым и беспомощным.
А горбун все смотрел. Сминающая дух синоби тяжесть лилась из глаз в глаза, и чужая воля, и чужой разум входили в Итиро и наполняли Итиро, как пустой сосуд. Тяжесть чужого колдовского могущества наваливалась и давила изнутри – еще сильнее, еще безжалостнее, чем холодный камень снаружи. Она словно выдавливала его из него самого.
С ним, с Итиро, делали то же, что когда-то он сам, при помощи Совершенномудрого, сотворил с идзинским самураем, охранявшим мост через реку. Тогда без слов, без пытки и без принуждения Итиро и Совершенномудрый вызнали все, что было нужно, о замке, в котором хранилась Черная Кость. Теперь же…
«Кто?!» – спрашивал-смотрел горбатый онмьёдзи.
«Кто тебя послал?!»
Теперь идзинский колдун задавал ему, Итиро, безмолвные вопросы, для понимания которых не требовалось знание языков, и на которые нельзя было не ответить. Просто нельзя – и все. Из него, лучшего генина клана, вытягивали то, что ему доверили, о чем знал только он. И чего больше не должен был знать никто. Информацию вытягивали постепенно – по крупинке, по песчинке. Но ручеек этих крупинок-песчинок ширился и тек все быстрее, все гуще. Итиро сопротивлялся, однако сил недоставало. Без помощи и поддержки Совершенномудрого удержать утекающий поток сокровенных тайн Итиро не мог.
Глаза со зрачками чернее ночи принадлежали колдуну, в совершенстве владевшему магическим саймин-дзюцу – искусством подавлять-побеждать-заставлять-повелевать-познавать взглядом. Гипнотизирующие змеиные глаза горбатого онмьёдзи пожирали Итиро заживо. Глаза не моргали, глаза ПРОНИКАЛИ. Глубже. Дальше. Зрачки непостижимым образом росли, становились все больше. Их чернота уже закрывала отсветы факелов и полумрак подземелья. И весь мир вокруг.
«Кто?!
Тебя?!
Послал?!»
Настойчиво вопрошали глаза идзинского колдуна.
Прежде чем вовсе утратить себя, Итиро сделал то немногое, на что еще был способен, что мог и обязан был сделать.
Губы сомкнуты, а язык просунут меж зубами. Итиро с усилием сжал челюсти, резко двинув ими вправо-влево, уподобляя собственные зубы зубьям пилы, нижними передними резцами перекусывая, вспарывая и разрывая основание языка – как раз там, где над уздечкой скручена толстая подъязычная вена. Этот упругий кровеносный сосуд может в безвыходной ситуации даровать спасительную смерть. Если суметь, если заставить себя его прокусить.
Он сделал это с первого раза, превозмогая острую боль, не выпуская ее отзвуки в предательский стон и в движения лицевых мышц. Он почувствовал, как хлынуло – горячо, обильно, как сразу, почти мгновенно, рот наполнился солоноватой влагой, толчками рвущейся наружу. Но губы Итиро по-прежнему были плотно сжаты, и ни одна алая капля не просочилась между ними.
На такую смерть требовалось время, и, чтобы умереть наверняка, следовало как можно дольше держать в неведении могущественного идзинского онмьёдзи.
Прятать хлещущую кровь можно было лишь одним способом.
Итиро глотнул. И еще. И снова. И опять.
После каждого глотка рот быстро наполнялся снова. Чтобы не поперхнуться, не подавиться собственной кровью и не выдать до срока свою хитрость, нужно было правильно дышать. Дышать ровно, размеренно, глубоко. И глотать – тоже спокойно, без спешки. Только тогда получится… Уйти. Достойно. Не предав, кого нельзя предавать, не выдав, чего нельзя выдавать. Не опозорив клан. И избавив его от гнева Совершенномудрого.
Что ж, Итиро готовили и к такому. Он пил свежую, горячую еще, кровь убитых животных. Пил, превозмогая отвращение и подавляя рвотные позывы. Постепенно заставляя себя пить больше, больше… еще больше. Он по своему опыту знал: желудок тренированного человека способен вместить в себя достаточно живительной влаги… Достаточно, чтобы умереть.
Горбатый колдун пока ничего не замечал. Видимо, не подозревал даже, что тот, у кого нет возможности пошевелиться, все-таки может покончить с собой. Или идзина попросту не интересовало состояние пленника. Да, пожалуй, что так. Сейчас онмьёдзи-иноземца занимало другое. О другом сейчас спрашивали-смотрели черные зрачки, заслонившие мир.