– Именно так, – подтвердил доктор Бонус.
Озадаченные чиновники разбрелись по своим комнатам.
Доктор Калкун заехал к Тюлпу поздно вечером, как это и было условлено между ними. Педантичный Маттейс Эвертс Калкун был воплощением физической чистоплотности. От него пахло индийскими ароматическими травами. Энергичные движения, пытливый взгляд обличали в нем человека не только молодого и крепкого, но и целеустремленного.
– Ваша милость, – начал он прямо с порога, – я рассчитываю на стакан французского вина. Слишком набегался за день. Весь в мыле.
– А пиво? – спросил Тюлп, приглашая коллегу присесть за длинный столик, установленный перед пылающим камином.
– Можно и пива.
Доктор Тюлп велел экономке принести пива и холодной дичи.
– Я полагаю, что у вас разыграется аппетит, – сказал он Калкуну.
Доктор Калкун погрел руки перед ярким пламенем.
– Вдруг повеяло осенью, – сказал он. – Что за погода!
Экономка прислала холодный ужин, бутылку французского вина, пива и ломтики хлеба, зажаренные в масле. Молодая служанка расставила посуду на столе, сделала книксен и удалилась.
Доктор Тюлп, пригубив вино, сказал:
– Я хочу вернуться к нашему разговору… Я по поводу картины…
Калкун кивнул – дескать, помню.
– Я пришел к выводу, что заказать ее надо именно ван Рейну. Доктор Хартманс немножко сомневается в выборе. Но при этом он добавил, что ничего не смыслит в живописи. Он просто хотел бы иметь дело со знаменитостью. Я попросил его назвать эту знаменитость…
– И он назвал, ваша милость?
У Тюлпа хитровато блеснули глаза. Он залихватски закрутил ус, наподобие французского мушкетера.
– Нет, разумеется. Он обещал посоветоваться со своими знакомыми. Есть среди них даже художники. Впрочем, он целиком полагается на нас с вами.
– На нас? – Калкун искренне удивился. – Скорее, видимо, на вас. Что до меня – я недалеко ушел от доктора Хартманса в вопросах живописи и прочего малярства. Если это не будет не очень скромно в вашем присутствии, то скажу, что скальпель в моих руках ведет себя не так уж плохо. И ни в какое сравнение с кистью не идет. Я тоже целиком полагаюсь на вас. На ваше просвещенное мнение.
Тюлп взял двумя пальцами кусочек хрустящего хлеба.
– Я бы не стал морочить вам голову, если бы речь шла о сравнительно небольшой сумме.
Калкун удивился:
– А что – так велика цена?
– Представьте себе – да.
– Например?
– Во всяком случае, более тысячи флоринов.
– Немало, – произнес Калкун. – Сколько же будет нас?
– Человек восемь.
– Восемь? Не больше?
– Я не склонен приглашать кого попало, чтобы снизить сумму взноса.
– Я полагаю, ваша милость, что и ввосьмером мы преодолеем денежный барьер.
– Доктор Калкун, ван Рейн очень мне импонирует. Его манера не совсем обычна. Он молод. Рука его крепка. Говорят, он очень работоспособен и любит помучить натуру.
Калкун рассмеялся:
– Мне сказали, что он совершенно «извел» бедного Адрианса.
– Возможно. Однако труп выдержит.
– Я полагаю, что ван Рейн скоро сбежит… Вонь выгонит его.
– Ничуть не бывало! Он, говорят, втягивается в работу так, что для него не существует ни времени, ни вони… Он уже написал дюжину этюдов с Адрианса.
– Дюжину с трупа? – Калкун пожал плечами. – Что он, позу ему меняет, что ли?
– Не знаю. Но переставляет мольберт и так и этак. И свечи расставляет по разным местам. Словом, он потеет на всякий манер. Его помощники под разными предлогами убегают на свежий воздух…
– Он, наверное, и нас с вами замучает…
– Я, пожалуй, пива попробую, – сказал доктор Тюлп. – Должен сказать, что настоящие живописцы мучают натуру. Я знавал немало способных. Заказчик, естественно, требует полного сходства. А художник предъявляет свои требования. И в первую очередь – столько сеансов, сколько он сочтет нужным. В Харлеме работает Франс Халс. Вы слышали о нем?
– Нет, – сказал Калкун, занятый дичью.
– О, это настоящий мастер!
– Почему же не ему заказать портрет?
– Тут, дорогой коллега, много трудностей. Оставляя их в стороне, скажу: наш выбор должен пасть на ван Рейна. Правда, он молод еще. Лет ему двадцать пять – двадцать шесть. Его светлость Константейн Гюйгенс оценил дарование ван Рейна еще несколько лет тому назад. С той поры, как утверждают знатоки, ван Рейн сделал несомненные успехи.
– Я этого не ведаю, ваша милость, и целиком полагаюсь на вас.
– Спасибо за доверие, доктор Калкун. Но я веду разговор сейчас скорее для себя, чем для вас. Мне надо самому утвердиться в своем решении. Вы меня понимаете?
– Отчасти, ваша милость. А это что?
– Мед, дорогой коллега. Подкрепитесь им. В наше чумное время он не помешает.
– А вино?
– Вино – само собой. Ваше здоровье!
Едва ли доктор Калкун в его молодые годы и при воистину бычьем самочувствии нуждался в донолнительном здоровье, но уж так заведено: пьешь – значит, пожелай здоровья.
– Ваша милость, когда вы что-либо предлагаете, то вряд ли требуется долгое обсуждение.
– Нет, доктор Калкун. Одно дело наука, когда перед тобой больной или здоровяк, и другое – это самое искусство, где вкус играет большую роль. Одно дело, когда есть вкус, и другое – когда его нет. Я серьезно говорю: все эти рассуждения мне необходимы, чтобы убедить самого себя, что я не ошибаюсь в выборе художника. Конечно, мне легче назвать имена уже зарекомендовавших себя художников. Однако этот ван Рейн чем-то притягивает к себе. Я видел несколько его портретов, и они поразили меня свежестью, своеобразным световым решением. Мне кажется, что Ластман уже оставлен позади. Ученик явно превзошел учителя.
Мало-помалу доктор Тюлп перешел на лекционный лад. Незаметно для себя и доктора Калкуна. В руках у него очутился столовый нож вместо привычного скальпеля.
– Конечно, если пригласить мастера Ластмана – может, риска будет меньше. Во всяком случае, любой риск можно списать на счет громкого имени. А с молодым посложнее. Здесь могут быть неожиданности. Но возможен и взлет. И что тогда? Это пойдет на пользу и художнику, и заказчикам. Посмотрите на этого итальянца. – Доктор Тюлп поворотился к стенке позади него. – Это пока малоизвестный итальянец. Кисть его не назовешь рафаэлевской. И все же… Посмотрите на фон, на передний план, на этот свет, падающий справа. Сильно? Безусловно! Я купил эту картину за двести флоринов и ничуть не жалею. Я всегда говорю о покровительстве науке. Она нуждается в том, чтобы ее поддерживали и поощряли. Но еще больше нуждаются в покровителях, которых в Италии называют меценатами, художники, артисты вообще. На этот счет мы немало вели разговоров с его светлостью Гюйгенсом. Мы с ним едины во мнении на этот счет. Он всячески одобрял покупку штатгальтером произведений искусства, особенно современного. Мастера нуждаются в поощрении. Вот, доктор Калкун, исходя из всего этого, и предлагаю моим коллегам остановить свой выбор на ван Рейне. Пока можно будет собрать для первого взноса по пятьдесят флоринов. Лично я внесу сто.
– Ваша милость, я с вами вполне согласен. Мои пятьдесят флоринов в вашем распоряжении.
– Доктор Калкун, я попрошу вас переговорить с остальными. Вот список.
Тюлп достал с этажерки небольшой лист плотной бумаги и передал собеседнику. Тот внимательно прочитал список.
– Здесь десять фамилий, ваша милость.
– Неважно. Кто-то, возможно, отпадет. По той или иной причине.
– Пожалуй…
– Я попрошу, доктор Калкун, не очень тянуть с этим. Если будет полное согласие, я начну разговор с ван Рейном, чтобы все окончательно решить. Лично я уже решил. Так и передайте коллегам. Можете сказать и о моих сомнениях. Впрочем, поступайте как знаете…
Рембрандт показал Лисбет еще четыре этюда с трупа. Бол, присутствовавший при этом, сказал, что его до сих пор подташнивает. Даже при виде этих этюдов.
Лисбет заметила, что мертвый преступник, по-видимому, при жизни был довольно красив. Во всяком случае неплохо сложен.
– Не то слово! – воскликнул Рембрандт. – Это был воистину красивый мужчина. Великолепная особь, достойная восхищения. Но вот задача: откуда у него такая ярость, беспощадность, злодейство?! Он мог не моргнув глазом задушить кого угодно. Посмотрите на его руки. В них огромная силища. Не руки, но тиски, в которых можно гнуть железо.
Лисбет обходила поставленные на стулья этюды. На одном труп был написан наискосок, по диагонали – справа налево. На другом – наоборот, слева направо. То ногами вперед, то головой. На последнем, четвертом этюде левая рука была обнажена до локтя, попросту говоря, с нее была содрана кожа. Рембрандт так ее высветил, что можно было изучить каждую жилку.
Бол сказал, что с трудом наблюдал, как доктор Хартманс оголял руку, а другой копошился в мышцах.
– Бол! – сказал ему Рембрандт. – Не будь таким неженкой. Может, и тебе придется писать какого-нибудь доктора с трупом.
– Никогда! – крикнул Бол.
Лисбет сказала, что, наверное, придется покончить с трупом, потому что этюдов набралось более двадцати. Однако брат ее был чем-то недоволен.
– Мне нужен свет. Свет с этого угла, – сказал он, показывая на левый верхний угол этюда. – Доктор Тюлп медлит с заказом, а мне хотелось бы поскорее усадить докторов вокруг стола.
– Ты хочешь сказать, Рембрандт, вокруг трупа?
– Разумеется! Доктора за анатомическим столом. У де Кейзера они сидят как на похоронах. С постными лицами. И молчат. Спрашивается: зачем тогда труп?
Бол вернулся и стал спиною к этюдам.
– Послушай, Бол, – обратился к нему Рембрандт. – Что делают врачи за столом? За анатомическим…
– Не знаю. Скорее всего разговаривают…
– О чем?
– О трупе, конечно, – вмешалась Лисбет.
– Умница! – Рембрандт погладил ее по голове. – Конечно, о трупе. Точнее, они рассматривают его. Старший из них – в данном случае Тюлп – что-то рассказывает. Может, о строении тела. Может, о болезни. Но все слушают его. Они не могут, они не должны позировать. Дело важное, серьезное: перед ними труп, это бывает не часто, поэтому надо досконально изучить его. А как ты считаешь, Бол?
Бол наконец пришел в себя, выпив стакан холодной воды.
– Господа заказчики ждут именно своих портретов… Красивых…
– Допустим, – раздраженно сказал Рембрандт.
– Как – допустим? – возразила Лисбет. – Каждый из заказчиков хочет выглядеть на портрете как можно достойнее…
– Что же из этого?
– А ничего! За свои деньги каждый рассчитывает иметь свой портрет, а не портрет трупа.
– Ты так полагаешь?
– Да.
– А ты, Бол?
– Наверное, уважаемая Лисбет права. Зачем они вносят деньги? Затем, чтобы изобразили на портрете его самого как знатную особу.
– На групповом, Бол, на групповом портрете, – перебил его Рембрандт.
– Что с того, что – групповом? Групповой он для нас с вами, учитель, а для каждого из заказчиков – прежде всего его собственный портрет.
Рембрандт прислонился к стене, посмотрел на сестру: что она скажет?
– Бол прав, – сказала Лисбет, оправляя снежно-белый фартук.
– Он повторил твои слова, – нахмурился Рембрандт, кивнув на Бола.
– Это неважно. Мы с ним одного мнения, Рембрандт.
– Ладно, – сказал Рембрандт, – посмотрим, что будет. Мы тут с вами языки чешем, а доктора молчат. Дело может закончиться неожиданно: я напишу этот труп во всех возможных ракурсах… И – всё… Очень даже просто…
Навстречу славе
Наконец-то доктор Тюлп дал знать о себе. Он спрашивал: будет ли господин ван Рейн в ближайшую пятницу вечером у себя дома? Молодой – уже знакомый – посланец добавил:
– У его милости важное предложение.
– Я жду его, – ответил Рембрандт. – Прошу, стаканчик вина.
– Вина нет, – сказала Лисбет, – но есть отличное пиво.
– Благодарю. – Посланец снял шляпу, чтобы откланяться. – Меня ждут в таверне.
С тем он и ушел.
Рембрандт был разгневан.
– Что же это такое, Лисбет? – прошептал он, сдерживая себя. – Нет вина? Или нет денег?
– Бол не принес вина.
– При чем тут Бол? Он же не слуга!
Лисбет вдруг вспыхнула:
– И я не служанка! Не мое дело следить за погребом.
– А ежели бы приехал сам доктор?
– Я бы и ему предложила пива. Что тут такого?
Рембрандт бросился в комнату, служившую ему мастерской. И, кажется, повалил табуретку – грохот раздался на весь дом.
Лисбет заторопилась туда же. Рембрандт уже сидел, уставившись на этюд с повешенным… И не замечал сестру. Она постояла в дверях, постояла и – ушла к себе наверх. Небольшая вспышка, слава богу, окончилась. И она и он чувствовали себя виноватыми. Лисбет плакала в подушку, а Рембрандт, позабыв о только что происшедшем, разглядывал этюд, где труп был изображен головою влево и свет шел откуда-то слева, с верхнего угла. Темно-коричневый фон с золотистым отливом подчеркивал мертвенную бледность натуры.
Рембрандт взял лист бумаги и карандашом изобразил положение трупа, соответствующее этюду. У головы усадил некоего доктора, предположительно Тюлпа, а справа и слева от него – десять безликих фигур.
Этот набросок художник небрежно откинул в сторону и взялся за новый. Вот труп лежит, упершись головою в левый край, а пятки выставив напоказ. У ног сидит доктор Тюлп в шляпе, а остальные – десять докторов – по правую руку от него. Скальпель Тюлпа острием направлен в левое колено…
И этот набросок полетел вслед за первым…
Тут в дверях показалась Лисбет с платочком в руке.
– Я была не права, – произнесла она тихо.
Рембрандт словно впервые увидел ее. Долго смотрел на сестру. А потом сказал:
– О чем ты, Лисбет?
– Я виновата, – проговорила она.
Он пытался вспомнить: о чем это она? И вспомнил.
– Ладно, Лисбет! Я позабыл уже. Нет вина? Так оно будет! Разве ты ходишь в служанках? Тут дело похуже: куда усадить доктора Тюлпа?
Лисбет постояла еще немного и, когда убедилась, что он снова забыл о ней и о злосчастном вине, незаметно удалилась в свою комнату.
Нет, этих молодых коллег Тюлпа надо посадить по ту сторону трупа, а самого Тюлпа против них… Сказано – сделано. Набросок готов и ровно через минуту брошен наземь.
Рембрандт берет один из этюдов, на котором труп изображен с уходящими влево ногами, а голова – в тени, в сумраке. При этом место Тюлпа здесь, в голове, то есть на переднем плане (сидит вполоборота), а другие – у ног (чтобы лучше наблюдать за скальпелем Тюлпа, занесенным над грудью)…
Явился Бол. Поздоровался с учителем, собрал с пола наброски, внимательно рассмотрел их и положил на высокую скамью.
– Порви их, – сказал Рембрандт.
– Жалко, – сказал Бол. – Пусть полежат.
– А я говорю – порви!
Бол исполнил приказание учителя.
– Они не так уж плохи, – сказал он.
Рембрандт принялся за новый набросок. На этот раз делал его сангиной.
– Милый Фердинанд, – сказал за ужином Рембрандт, – мы с Лисбет чуть не поссорились нынче.
Бол поднял глаза на Лисбет.
– Да, – подтвердила она, улыбаясь.
– Надеюсь, все обошлось, учитель.
– Да. Потому что был виноват я.
– Это как сказать, – возразила Лисбет.
– Вот что, – мягко сказал Рембрандт, попивая пиво с видимым наслаждением, – у мастера Ластмана всегда имелся запас пива и вина. Я полагаю, что и в этом мы должны последовать его примеру.
Большеглазый Бол не очень понимал, о чем речь. Он шмыгнул носом, отчего нос показался еще крупнее, чем был на самом деле.
– Я объясню, в чем дело, – сказала Лисбет. – Нынче является молодой человек от доктора Тюлпа, чтобы сообщить, что доктор собирается к нам.
– Ого! – Фердинанд Бол захлопал в ладоши. – Это называется «наша взяла».
Рембрандт укоризненно покачал головой.
– Верно, наша взяла! – сказала Лисбет.
– Я не люблю загадывать. – Рембрандт строго взглянул на ученика. – Доктор едет, чтобы поговорить. Но мы не знаем, о чем. То есть мы не знаем, с чем приедет. Он может сказать «да». Но может сказать и «нет».