– Слушайте, – заметил Краббе, – дорога не та. – Она свернула с главного шоссе, мчалась к аэропорту. На слова его не обратила внимания. – Не та дорога, – повторил он.
– Да, милый. Знаю, что не та.
– Гогда какого черта вы делаете?
– Разве не знаешь, милый? Там, дальше по дороге, есть симпатичное тихое место, где нам с тобой будет вполне уютно.
– Но, черт побери…
– И я говорю. Черт побери всё. И всех. Молодость бывает лишь раз.
Физическое наслаждение само по себе хорошо, а некоторые мистики утверждают, что Бог точно так же хорош, как хорошо на вкус яблоко. В любом случае, не стоит отказываться от предложенного добра, несмотря на мораль, честь, личную гордость (она мстит Бэннон-Фрейзеру), сознание, что рано или поздно возникнет чертовская куча проблем. Краббе взял предложенное, как дольку апельсина, очищенный банан. Тем временем дождичек стучал по крыше машины, а на диспетчерской башне светился красный огонек – понапрасну.
7
– Брат, брат! Не сиди без конца у себя в магазине. Пойдем сегодня с нами выпивать.
Мохиндер Сингх пребывал в нерешительности. У них все очень хорошо. Картар Сингх – полицейский констебль, жирный, счастливый сознанием, что сейчас, за два года до пенсии, повышенья уже не получит. Тейя Сингх, безмятежно глубоко дышавший пузом-валуном, – ночной уличный сторож при китайском отеле. Никому терять нечего. Тогда как ему, Мохиндер Сингху, приходится идти своим путем, и терять есть чего: крупный годовой доход за свободно прогулянный день. Он пребывал в нерешительности.
Картар Сингх до того разжирел, что был вынужден пересматривать эстетические стандарты. До того разжирел, что не выглядел толстым; триумфальная жирность звучала какой-то победной восторженной утверждающей песнью, а не панихидой по исчезнувшим мускулам и выпиравшим кишкам. К этой жирности и сводился сам Картар Сингх: его плоть воспевала громоздкими кантиленами с сочными педальными нотами конгениальную самодовольную глупость, глупость, по своей сути не менее положительную, чем солнце. Примерно неделю назад Картар Сингх патрулировал улицы с констеблем помоложе – со смышленым малайцем, – и часы над банком пробили час.
– Теперь все, – сказал малаец. – Пора отчитываться за дежурство в участке.
– Откуда ты знаешь? – спросил Картар Сингх.
– Часы только что пробили, – ответил малаец.
Картар Сингх от души рассмеялся и говорит:
– Дурак, ну и что? Эти часы то и дело бьют.
Тейя Сингх представлял собой одни грязные седые волосы, чуть пробившуюся редкую бороду, грязные белые одежды и тюрбан, который постоянно надо было поправлять. Спал всю ночь на койке сторожа, досыпал днем. Теперь взял выходной от спанья – редкий случай.
– Смотри, – сказал Картар Сингх. – Вот бутылка доброй самсу, которую я получил в виде взятки от одного китайца. Очень светлая. Значит, хорошая. Возьми из своей кассы деньги, брат, ибо у нас нет ничего, пойдем в какой-нибудь кедай, потешимся.
Мохиндер Сингх пребывал в нерешительности. Оглядел магазин: рулоны материи, слоны из мыльного камня, трусы, соски для младенцев, бритвенные лезвия, единственный комод из камфорного дерева – и сказал:
– Трудно. Хозяин должен в магазине сидеть.
– Не всегда, брат. Мы, сикхи, время от времени должны встречаться. Нас так мало, а других рас так много. Мы должны показать миру солидное лицо, показать, что мы все заодно. Давай, брат, запусти руку вот в эту с верхом полную кассу, пойдем с нами в кедай поразвлечься.
Мохиндер Сингх забрал из кассы все ее содержимое – две долларовые бумажки и горсть мелочи, – запер дверь. Подозрительно глянул на высохшего китайца, который сидел в трусах, ковыряя в зубах, у соседней аптекарской лавки, на портного-малайца через дорогу.
– Не надо бы мне это делать, – сказал он, – арендная плата за месяц еще не уплачена.
– Что такое арендная плата, брат? Тирания домовладельцев. Пошли.
Рука об руку они проследовали по крытому проходу, приветствуя разнообразных знакомых. Вошли в Мусульманскую столовую Чень Леня, заняли центральный стол, громко потребовали стаканы. Потом откупорили свою самсу и выпили друг за друга.
– Что с нами будет, – спросил Тейя Сингх, – когда они получат свою независимость? Вижу впереди тяжелое время для сикхов.
– Сикхи против всего света, – сказал Картар Сингх. – Что такое немножко малайцев и еще немножко китайцев? Мы – раса воинов, можем биться за свои права.
– Где твой браслет? – спросил Мохиндер Сингх. – На запястье у тебя пет браслета. Каждый сикх должен носить браслет.
– Я способ нашел открывать им пивные бутылки, брат. К несчастью, он сломался. Другой раздобуду.
– Все время нами помыкали, – заметил Тейя Сингх. – Мы такие же люди, как и все другие на свете. Но где ты видел богатых сикхов, сикхов в собственных конторах со многими телефонами, сидящих за рулем собственных автомобилей? Я так скажу, сикхов унизили, а когда придет эта самая независимость, еще больше унизят.
Вошли две малайки-работницы с накрученными на головы старыми посудными полотенцами, уставшие, убивая дорогу. Спросили два стакана воды со льдом. Одна презрительно взглянула на огромное пузо Картар Сингха и сказала товарке:
– Вот они, погань жирная. Креветки бородатые, как мой отец говорит. Дерьмо в голове, точно как у креветок, так он говорит.
– Разжирели за наш счет. Делать нечего. Целый день пьют. Мозг сосут из малайских костей.
– Точно. Но скоро дела пойдут по-другому. Сикхи, китайцы, тамилы и белые… Слышала про того нового белого, который школой заправляет?
– Нет.
– У него жена с золотыми волосами, а он весь вечер провел в отеле толстой белой женщины, спал там с другой женщиной. Машина всю ночь на улице стояла. Когда отцы и матери некоторых учеников узнали, шины ему порезали.
– А.
– А он был в машине с другой белой женщиной рядом с пристанищем для летающих кораблей. Полночи, говорят. Вот какие творятся дела. Безбожничают, спят с женщинами. И такие люди учат в школах. Но скоро все пойдет по-другому.
– Один белый мужчина женился на малайской женщине и Веру принял. Слыхала? Очень белый мужчина.
– Принял Веру. Притворяются, будто приняли Веру, ради женитьбы на наших девушках. А потом уедут домой, и все кончено. Слишком много я слышала таких историй. У этого мужчины наверняка жена в своей стране. Все обманщики.
– Скоро они за это расплатятся.
– Да. Спроси еще два стакана холодной воды.
Самсу очень хорошо пошла. Мохиндер Сингх сказал:
– Никто не сможет отрицать, что, как минимум, один сикх проявил предприимчивость. Очень немногие ведут торговлю. Но молю Бога, чтоб у меня уже была машина, приказчики и телефон. Тогда б вы мной гордились.
– Мы все предприимчивость проявляем, – сказал Картар Сингх. – Нужна предприимчивость, чтобы стать хорошим полицейским. И наверно, – добавил он, – чтобы быть хорошим ночным сторожем. Сикхи везде делают важное дело. Охраняют жизнь спящих, ценную собственность, ухаживают за скотом, чтоб было свежее молоко, их увидишь на почте, на железнодорожной станции.
– Выпьем за сикхов, – сказал Мохиндер Сингх.
Одна малайка коротко рыгнула от глотка холодной воды. Сикхи оглянулись, сверкнули темными глазами над воинственными бородами, держа наготове призрачные мечи своих предков.
– Не обращайте внимания, – посоветовал Тейя Сингх.
Бутылка ходила и ходила по кругу, тюрбаны съехали, перекосились. Зашел китаец выпить чашку кофе, безобидный юноша, клерк в офисе авиалиний. Над газетой закурил сигарету.
– Вот он, – сказала малайка-работница. – Краб с клешней. Курит свою сигарету, как чертов раджа, и прикидывается, будто газету читает. Кто это так слова пишет. Как детские каракули.
– Придет их час, – сказала другая. – Когда получим независимость, не останется ни одного живого китайца.
– Еще стакан воды. Потом лучше вернуться к работе.
Посетители заходили и уходили, а сикхи сидели. Становились все веселее и веселее, могучая свинцовая отрава в самсу разгорячила их, громкой музыкой закричала в венах. Вскоре Картар Сингх одарил всех песней:
Птичка сидит высоко на баньяне,
И чирикает день, и чирикает ночь,
И прохожим на головы…
– Слушайте, – сказал Тейя Сингх, – у нас самсу больше нет. А деньги Мохиндер Сингха мы потратили на орехи.
– Продадим чего-нибудь, – беспечно заявил Мохиндер Сингх. – Из магазина чего-нибудь продадим. Лучше отнесем ростовщику комод из камфорного дерева. Он нам даст за него хорошие деньги.
И каждый прохожий обкаканный
Громко сердито на птичку кричит,
Что чирикает день и чирикает ночь,
Протирая глаза…
– Как минимум, треть от стоимости, – крикнул Мохиндер Сингх. – Нельзя все время работать. Даже работая сам на себя, мужчина имеет право на отдых. Пошли.
– Я в десять должен на работу идти, – заметил Тейя Сингх. – Сторожам в магазинах не так повезло. Они в шесть часов на посту спать ложатся. У меня ответственность больше, нельзя ей пренебрегать.
– Да мы быстро. Смотри, солнце даже еще не садится. Хватит времени.
А та самая птичка на дереве,
Что чирикает день и чирикает ночь,
Жалобы мимо ушей пропускает…
Но у дверей Мусульманской столовой Исмаила сидел Индер Сингх, ел ложкой суп, высокий, худой, мрачный, с подстриженной вопреки религиозным законам бородой на манер Мефистофеля, в аккуратном крахмальном тюрбане, снимавшемся и надевавшемся целиком, как тюбетейка. Он остановился на полпути между старым сикхом и новым – лысым, курящим, – читал современные западные книги, был учителем в колледже хаджи Али. Приветствовал собратьев по религии и предложил им пива.
И мы будем, как птичка на дереве,
Что чирикает день и чирикает ночь,
Не обращая внимания на безволосых прохожих…
– Ну, как там у вас белый мужчина? – вежливо полюбопытствовал Тейя Сингх.
– Как все прочие, – сказал Индер Сингх. – Ему многому надо учиться. Слишком сильно потеет. Все время по утрам рубашка как будто целлофановая.
– А жена его, золотоволосая? – спросил Мохиндер Сингх. – Она со мной летела тогда, мы с ней вместе из Тимаха летели.
– Все худеет, никогда не улыбается.
– А.
Выпивали, улыбались во всю бороду, ерзая на стульях. Была в том кедае ученая птица, скакала со стола на стол, чирикая, поклевывая рисовые зерна. Они ее ласкали, давали ласковые прозвища, обвиняли в шпионстве, мол, полетит к их женам, расскажет про мотовство и пьянство. Очень хорошо провели время.
– Теперь я должен идти домой к жене, – сказал Картар Сингх. – Она меня приблизительно к этому времени ждет.
Последовали сильные непристойные шутки насчет крепко сбитых кроватей и соответствующих позиций. Картар Сингх в высоком расположении духа рассказал историю про мужчину, который отнес врачу не ту бутылочку с мочой. Вечер был очень хороший.
Поплелись вниз по джалан Лакшмана. Рядом с магазином Мохиндер Сингха все так же сидел китаец-аптекарь, читая в неоновом свете газету, зажав в зубах зубочистку. Он поднял глаза на спотыкавшегося, обнявшего друзей Мохиндер Сингха и упрекнул его китайско-малайским стаккато.
– Сегодня рано вечером, – сказал он, – приходила рыжая собака, золотоволосая женщина. Много вещей хотела в твоем магазине купить. Комод хотела из камфорного дерева…
– Нет!
– И много ярдов шелка. А еще гребешок. И стаканы, и чайные чашки. А еще матрасы…
– Нет!
Не все было ложью. Насчет гребешка он был прав.
– Может, это предупреждение. Если торгуешь, торгуй. Хозяину магазина нечего шляться, бражничать…
– Почему ты меня не позвал? Знал ведь, где я был…
– А свою лавку бросил бы? В торговле первое правило – всегда будь на месте. Кроме тебя, сикх, на всей этой улице только один мужчина не всегда па месте. Белый адвокат. Тоже смысла не понимает. Но если хочешь научиться на очень горьком опыте…
Мохиндер Сингх набросился на своего жирного друга, чувствительно ткнув его в брюхо. Старик китаец крякнул от удовольствия.
– Ты являешься совращать меня с пути праведного, соблазняешь деньги тратить из кассы. Как мне преуспеть при этом? Теперь вынуждаешь трудиться, идти домой к белой женщине со всеми вещами, которые она пожелала купить. И платить за такси, за два такси. Ты не истинный друг…
– Не надо меня в живот так толкать. Скажу тебе, люди за меньшее гибли. Если снова осмелишься на такое…
– Нехорошо, – заметил Тейя Сингх, – опять его без предупреждения тыкать. Он такого не ожидал…
– Ты ложный друг. Теперь я погиб. Честь запятнана.
Собиралась небольшая толпа, включая двух работниц-малаек с накрученными на головы полотенцами. Одна сказала другой:
– Поганцы волосатые. Если не пьют, так дерутся.
– Денег больше, чем ума, – сказала ее подруга. – Дерьмо в голове.
– Как у креветки.
– Как у креветки.
Сикхи горячились. Полетели рассерженные слова Вскоре Картар Сингх вскричал:
– Если будешь и дальше меня оскорблять, я полицию позову. – Это слово что-то расшевелило в его тугодумных мозгах. – Полицию. Богом клянусь, я сам – полиция. – И полез в карман за свистком.
– Погиб… Больше того…
– Поступок определенно не дружеский…
– А как поразмыслишь на трезвую голову…
– Если снова осмелишься…
– Кроме того…
Мимо ехали Краббе с Фенеллой по пути на прием в Истане.
– Смотри, – сказала Фенелла, – начинается. Бунты, драки, скандалы. Завтра будут убийства. Ох, поедем домой, Виктор. Давай домой поедем.
– Успокойся, дорогая, – сказал Краббе, – успокойся, пожалуйста.
8
– Слушай, – сказал Краббе с апельсиновым соком в руке, – ничего я не начинал.
– Ох, меня тошнит от тебя. – Энн Толбот выглядела скромно-соблазнительно, как и было задумано, в очень низко вырезанном бутылочно-зеленом вечернем платье, в колье-воротничке из келантанского серебра, с серьгами в виде крошечных острых крисов. Накрашенная, набеленная, нарумяненная, надушенная, опьяняющая, устрашающая, божественная, неотразимая, подобно любой другой представительной женщине в вечернем наряде, особенно здесь, при низкой точке возгорания, под тропической луной, среди пальм, орхидей, гибискуса и коричневых лакированных тел. – Тошнит, тошнит, тошнит.
– Ничего я не начинал, – сказал Краббе, – как тебе хорошо известно. – Он потел в белом смокинге, рубашка потемнела от пота, чувствовал себя тяжелым, вялым, неуклюжим, апельсиновый сок нагревался в руке, пить его уже было нельзя.
– Вопрос не в том, кто начал, – сказала Энн Толбот. – Вопрос в том, что началось. Смотри, – добавила она, – вон тот азиат в очках что-то налил в бокал вон тому другому мужчине в тюрбане с усами. Я уверена, джин. Пойди посмотри, может быть, раздобудешь. Возьми мой бокал.
– Да, – сказал Краббе. – Кадыр и хаджа Зейнал Абидин. Но я не начинал ничего.
В залитом светом конце Большого зала под высокими золотыми лучами сидел на троне султан, Янь Маха Мулья султан Идрис ибн Аль-Марум султан Ясин, с какой-то глуповатой улыбкой, как будто наркотиками накачался по такому случаю, по случаю своего шестьдесят третьего дня рождения. Высоко поднимался дым от сигарет и от золотых подсвечников, расставленных не знающими смущения лакеями в белых ливреях, но пить было нечего, кроме апельсинового сока – официально. В уборных, за ширмами, за пилонами, в садовых кустах, под гогот и хихиканье мелькали бутылки и фляжки; непредусмотрительные новички в штате мрачнели, глядя на веселых старожилов.
Абан, благослови Бог его имя, беседовал с Фенеллой. Он был в малайском вечернем платье, состоявшем из богатой тупики, шаровар, фартука, бархатного сонгкока на гладко причесанной голове хорошей формы. Это был красивый мужчина, в чертах лица которого тонко смешались буги и сиамцы, с черными и густыми в пятьдесят лет волосами; длинные концы роскошных усов подрагивали после недавней аккуратной стрижки. По-английски он говорил хорошо, эффективно пользовался языком, как любым прочим властным инструментом, но не соблазнялся коннотацией его слов. Обучился ему у японца, выпускника какого-то американского университета, и ничто так не подчеркивало независимости Абана от суетливой опеки британской руки, как протяжные гласные с саундтрека и смелые народные идиомы. С Фенеллой он беседовал потому, что решил па досуге ее соблазнить. Вопрос о личной симпатии не стоял: его предки установили традицию получать наследственную власть от златовласого Духа Принцессы, а также при любой возможности освежать фамильную кровь путем совокупления со светловолосой женщиной. И теперь он пытался назначить ей предварительное свидание – ленч в Истаие – на священном языке кино.