старуху через левый бок на спину. Теперь она лежала на простыне.
Ноги старухи были согнуты в коленях, а кулаки прижаты к плечам.
Казалось, что старуха, лежа на спине, как кошка, собирается за
щищаться от нападающего на нее орла! Скорее, прочь эту падаль!
Я закатал старуху в толстую простыню и поднял ее на руки. Она
оказалась легче, чем я думал. Я опустил ее в чемодан и попробо
вал закрыть крышкой. Тут я ожидал всяких трудностей, но крышка
сравнительно легко закрылась. Я щелкнул чемоданными замками и
выпрямился.
- 43
По платформе два милиционера ведут какого-то гражданина в пи
кет. Он идет, заложив руки за спину и опустив голову.
Поезд трогается. Я смотрю на часы: десять менут восьмого. О,
с каким удовольсвием спущу я эту старуху в болото! Жаль только,
что я не захватил с собой палку, должно быть, старуху придется
подталкивать.
Франт в розовой косоворотке нахально разглядывает меня. Я по
ворачиваюсь к нему спиной и смотрю в окно.
В моем животе происходят ужасные схватки; тогда я стискиваю
зубы, сжимаю кулаки и напрягаю ноги.
Мы проезжаем Ланскую и Новую Деревню. Вон мелькает золотая
верхушка Буддийской пагоды, а вон показалось море.
Но тут я вскакиваю и, забыв все вокруг, мелкими шажками бегу
в уборную. Безумная волна качает и вертит мое сознание...
Поезд замедляет ход. Мы подъезжаем к Лахте. Я сижу, боясь по
шевелиться, чтобы меня не выгнали на остановке из уборной.
- Скорей бы он трогался! Скорей бы он трогался!
Поезд трогается, и я закрываю глаза от наслаждения. О, эти
минуты бывают столь же сладки, как мгновения любви!
Все силы мои напряжены, но я знаю, что за этим последует
страшный упадок.
Поезд опять останавливается. Это Ольгино. Значит опять эта
пытка!
Но теперь это ложные позывы. Холодный пот выступает у меня на
лбу, и легкий холодок порхает вокруг моего сердца.
Я понимаюсь и некоторое время стою, прижавшись головой к сте
не. Поезд идет, и покачивание вагона мне очень приятно.
Я собираю все свои силы и, пошатывась, выхожу из уборной.
В вагоне нет никого. Рабочий и франт в розовой косоворотке,
видно, слезли в Лахте или в Ольгино. Я медленно иду к своему
окошку.
И вдруг я останавливаюсь и тупо гляжу перед собой. Чемодана,
там где я его оставил, нет. Должно быть, я ошибся окном. Я пры
гаю к следующему окошку. Чемодана нет. Я прыгаю назад, вперед, я
пробегаю вагон в обе стороны, заглядываю под скамейки, но чемо
дана нигде нет.
Да разве тут можно сомневаться? Конечно, пока я был в уборной
чемодан украли. Это можно было предвидеть!
Я сижу на скамейке с вытаращенными глазами и мне почему-то
вспоминается, как у Сакердона Михайловича с треском отскакивала
эмаль от раскаленной кастрюли.
- Что же получилось? - спрашиваю я сам себя. - Ну, кто теперь
поверит, что я не убивал старуху? Меня сегодня же схватят, тут
или в городе на вокзале, как того гражданина, который шел, опус
тив голову.
Я выхожу на площадку вагона. Поезд подходит к Лисьему носу.
Мелькают белые столбики, ограждающие дорогу. Поезд останавлива
ется. Ступеньки моего вагона не доходят до земли. Я соскакиваю и
иду к станционному павильону. До поезда, идущего в город еще
полчаса. Я иду в лесок, вот кустики можжевельника, за ними меня
никто не увидит. Я направляюсь туда.
По земле ползет большая зеленая гусеница. Я опускаюсь на колени
и трогаю ее пальцами. Она сильно и жилисто складывается несколь
ко раз в одну и в другую сторону.
Я оглядываюсь. Никто меня не видит. Легкий трепет бежит по
моей спине.
Я низко склоняю голову и негромко говорю:
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки
веков. Аминь...
................................................................
................................................................
На этом я временно заканчиваю свою рукопись, считая, что она
и так уже достаточно затянулась.
Конец мая и первая половина июня
1939 года
- 34
" ... и между нами происходит
следующий разговор."
К. Гамсун
На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я про
хожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю ее:
- Который час?
- Посмотрите, - говорит старуха. Я смотрю и вижу, что на ча
сах нету стрелок.
- Тут нет стрелок, - говорю я.
Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
- Сейчас без четверти три.
- Ах, так. Большое спасибо, - говорю я и ухожу.
Старуха кричит мне что-то вслед, но я иду не оглядываясь. Я
выхожу на улицу и иду по солнечной стороне. Весеннее солнце
очень приятно. Я иду пешком, щурю глаза и курю трубку. На углу
Садовой мне попадается навстречу Сакердон Михайлович. Мы здоро
ваемся, останавливаемся и долго разговариваем. Мне надоедает
стоять на улице, и я приглашаю Сакердона Михайловича в подваль
чик. Мы пьем водку, закусываем крутым яйцом с килькой, потом
прощаемся, и я иду дальше один.
Тут я вдруг вспоминаю, что забыл дома выключить электрическую
печку. Мне очень досадно. Я поворачиваюсь и иду домой. Так хо
рошо начался день, и вот уже первая неудача. Мне не следовало
выходить на улицу.
Я прихожу домой, снимаю куртку, вынимаю из жилетного кармана
часы и вешаю их на гвоздик; потом запираю дверь на ключ и ложусь
на кушетку. Буду лежать и постараюсь заснуть.
С улицы слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю
им казни. Больше всего мне нравится напустить на них столбняк,
чтобы они вдруг перестали двигаться. Родители растаскивают их по
домам. Они лежат в своих кроватках и не могут даже есть, потому
что у них не открываются рты. Их питают искусственно. Через не
делю столбняк проходит, но дети так слабы, что еще целый месяц
должны пролежать в постелях. Потом они начинают постепенно выз
доравливать, но я напускаю на них второй столбняк, и они все
околевают.
Я лежу на кушетке с открытыми глазами и не могу заснуть. Мне
вспоминается старуха с часами, которую я видел сегодня во дворе,
и мне делается приятно, что на ее часах не было стрелок. А вот
на днях я видел в комиссионном магазине отвратительные кухонные
часы, и стрелки у которых были сделаны в виде ножа и вилки.
Боже мой! Ведь я еще не выключил электрической печки! Я вска
киваю и выключаю ее, потом опять ложусь на кушетку и стараюсь
заснуть. Я закрываю глаза. Мне не хочется спать. В окно светит
весеннее солнце, прямо на меня. Мне становится жарко. Я встаю и
сажусь в кресло у окна.
Теперь мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу
и перо и буду писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я все об
думал еще вчера. Это будет рассказ о чудотворце, который живет в
наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и мо
жет сотворить любое чудо, но он этого не делает. Его выселяют из
квартиры, он знает, что стоит ему только махнуть пальцем, и ква
ртира останется за ним, но он не делает этого, он покорно съез
жает с квартиры и живет за городом в сарае. Он может этот сарай
превратить в прекрасный кирпичный дом, но он не делает этого, он
продолжает жить в сарае и, в конце концов, умирает, не сделав за
свою жизнь ни одного чуда.
Я сижу и от радости потираю руки. Сакердон Михайлович лопнет
от зависти. Он думает, что я уже не способен написать гениальную
вещь. Скорее, скорее за работу! Долой всякий сон и лень! Я буду
писать восемнадцать часов подряд!
От нетерпения я весь дрожу. Я не могу сообразить, что мне
делать: мне нужно было взять перо и бумагу, а я хватал разные
предметы, совсем не те, которые мне были нужны. Я бегал по ком
нате: от окна к столу, от стола к печке, от печки опять к столу,
потом к дивану и опять к окну. Я задыхался от пламени, которое
пылало в моей груди. Сейчас только пять часов. Впереди весь
день, и вечер, и вся ночь.
Я стою посредине комнаты. О чем же я думаю? Ведь уже двадцать
минут шестого. Надо писать. Я придвигаю к окну столик и сажусь
на него. Передо мной клетчатая бумага, в руке перо.
Мое сердце еще слишком бьется, и рука дрожит. Я жду, чтобы
немножко успокоиться. Я кладу перо и набиваю трубку.
Солнце светит мне прямо в глаза. Я зажмуриваюсь и трубку
закуриваю.
Вот мимо окна пролетает ворона. Я смотрю из окна на улицу и
вижу, как по панели идет человек на механической ноге. Он громко
стучит своей ногой и палкой.
- Так, - говорю я сам себе, продолжая смотреть в окно.
Солнце прячется за трубу противостоящего дома. Тень от трубы
бежит по крыше, перелетает улицу и ложится мне на лицо. Надо
воспользоваться этой тенью и написать несколько слов о чудотвор
це. Я хватаю перо и пишу:
"Чудотоворец был высокого роста."
- 36
Я быстро поворачиваю к ней голову. Старухи в кресле нет. Я
смотрю на пустое кресло, и дикая радость наполняет меня. Значит,
это все был сон? Но только где же он начался? Входила ли старуха
вчера в мою комнату? Может быть это тоже был сон? Я вернулся
вчера домой, потому, что забыл выключить электрическую печку. Но
может быть, и это был сон? Во всяком случае, как хорошо, что у
меня в комнате нет мертвой старухи, и значит, не надо идти к уп
равдому и возиться с покойником!
Однако, сколько же времени я спал? Я посмотрел на часы: поло
вина десятого, должно быть утра.
Господи! Чего только не приснится во сне!
Я опустил ноги с кушетки, собираясь встать, и вдруг увидел
мертвую старуху, лежащую на полу за столом, возле кресла. Она
лежала лицом вверх, и вставная челюсть, выскочив изо рта, впи
лась одним зубом старухе в ноздрю. Руки подвернулись под тулови
ще, и их не было видно, а из-под задравшейся юбки торчали кост
лявые ноги в белых, грязных шерстяных чулках.
- Сволочь! - крикнул я и, подбежав к старухе, ударил ее сапо
гом по подбородку.
Вставная челюсть отлетела в угол. Я хотел ударить старуху еще
раз, но побоялся, чтобы на теле не остались знаки, а то еще по
том решат, что это я убил ее.
Я отошел от старухи, сел на кушетку и закурил трубку. Так
прошло минут двадцать. Теперь мне стало ясно, что все равно дело
передадут в уголовный розыск, и следственная бестолочь обвинит
меня в убийстве. Положение выходит серьезное, а тут еще удар
этот сапогом.
Я подошел опять к старухе, наклонился и стал рассматривать ее
лицо. На подбородке было маленькое темное пятнышко. Нет, при
драться нельзя. Мало ли что? Может быть, старуха еще при жизни
стукнулась обо что-нибудь? Я немного успокаиваюсь и начинаю хо
дить по комнате, куря трубку и обдумывая свое положение.
Я хожу по комнате и начинаю чувствовать голод все сильнее и
сильнее.
От голода я начинаю даже дрожать. Я еще раз шарю в шкапике,
где хранится у меня провизия, но ничего не нахожу, кроме куска
сахара.
Я вынимаю свой бумажник и считаю деньги. Одиннадцать рублей.
Значит, я могу купить ветчинной колбасы и хлеб, и еще останется
на табак.
Я поправляю сбившийся за ночь галстук, беру часы, надеваю
куртку, выхожу в коридор, тщательно запираю дверь своей комнаты,
кладу ключ себе в карман и выхожу на улицу. Надо раньше всего
поесть, тогда мысли будут яснее, и тогда я предприму что-нибудь
с этой падалью.
По дороге в магазин мне приходит в голову: не зайти ли мне к
Сакердону Михайловичу, и не рассказать ли ему все, может быть
вместе мы скорее придумаем, что делать. Но я тут же отклоняю эту
мысль, потому что некоторые вещи надо делать одному, без свиде
телей.
В магазине не было ветчинной колбасы, и я купил себе полкило
сарделек. Табака тоже не было. Из магазина я пошел в булочную.
В булочной было много народу, и к кассе стояла длинная оче
редь. Я сразу нахмурился, но все-таки в очередь встал. Очередь
подвигалась очень медленно, а потом и вовсе остановилась, пото
му что у кассы произошел какой-то скандал.
Я делал вид, что ничего не замечаю, и смотрел в спину моло
денькой дамочки, которая стояла в очереди передо мной. Дамочка
была, видно, очень любопытной: она вытягивала шейку то вправо,
то влево и поминутно становилась на цыпочки, чтобы лучше разгля
деть, что присходит у кассы. Наконец она повернулась ко мне и
спросила:
- Вы не знаете, что там происходит?
- Простите, не знаю, - сказал я как можно суше.
Дамочка повертелась в разные стороны и, наконец, обратилась
ко мне:
- Вы не могли бы пойти и выяснить, что там происходит?
- Простите, меня это нисколько не интересует, - сказал я еще
суше.
- Как не интересует? - воскликнула дамочка, - Ведь вы же сами
задерживаетесь из-за этого в очереди!
Я ничего не ответил и только слегка поклонился. Дамочка вни
мательно посмотрела на меня.
- Это конечно, не мужское дело стоять в очередях за хлебом,
сказала она. - Мне жалко вас, вам приходится тут стоять. Вы дол
жно быть холостой?
- Да, холостой! - ответил я, несколько сбитый с толку, но по
инерции продолжал отвечать довольно сухо и, при этом слегка кла
няясь.
Дамочка еще раз осмотрела меня с ног до головы и вдруг, при
тронувшись пальцем к моему рукаву, сказала:
- Давайте я куплю, что вам нужно, а вы подождите меня на ули
це.
Я совершенно растерялся.
- 38
Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинулся к керосинке,
схватил занавеской кастрюльку и поставил ее на пол.
- Черт побери! - сказал Сакердон Михайлович. - Я забыл в кас
трюльку налить воды, а кастрюлька эмалированная, и теперь эмаль
отскочила.
- Все понятно, - сказал я, кивая головой.
Мы опять сели за стол.
- Черт с ними, - сказал Сакердон Михайлович. - мы будем есть
сардельки сырыми.
- Страшно есть хочу, - сказал я.
- Кушайте, - сказал Сакердон Михайлович,- пододвигая мне сар
дельки.
- Ведь я в последний раз ел вчера с вами в подвальчике и с
тех пор ничего не ел, - сказал я.
- Да, да, да, - сказал Сакердон Михайлович.
- Я все время писал, - сказал я.
- Черт побери! - утрированно вскричал Сакердон Михайлович,
Приятно видеть перед собой гения.
- Еще бы! - сказал я.
- Много, поди, наваляли? - спросил Сакердон Михайлович.
- Да, - сказал я, - исписал пропасть бумаги.
- За гения наших дней, - сказал Сакердон Михайлович, поднимая
рюмку.
Мы выпили. Сакердон Михайлович ел вареное мясо, а я сардель
ки. Съев четыре сардельки, я закурил трубку и сказал:
- Вы знаете, я ведь к вам пришел, спасаясь от преследования.
- Кто же вас преследовал? - спросил Сакердон Михайлович.
- Дама, - сказал я. Но так как Сакердон Михайлович ничего ме
ня не спросил, а только налил в рюмку водку, то я продолжал:
- Я с ней познакомился в булочной и сразу влюбился.
- Хороша? - спроаил Сакердон Михайлович.
- Да, - сказал я, - в моем вкусе.
Мы выпили, и я продолжал,
- Она согласилась идти ко мне пить водку. Мы зашли в магазин,
но из магазина мне пришлось потихоньку удрать.