ЛУКШИЧ: Существует ли эмигрантская поэтика?
ДРУЖНИКОВ: Отвечу коротко: да. Но боюсь, что подробный ответ на этот вопрос можно осветить лишь в книге размером 300 страниц. Традиции эмигрантской литературы насчитывают в принципечетыре столетия, со времен Ивана Грозного, когда из России бежал первопечатник Иван Федоров и писатель Андрей Курбский. Поэтика эта существует на базе русской литературы, но всегда была более свободна, жила без цензуры и запретов, вне кастового, религиозного и политического давления. Изучается эта поэтика на славянских кафедрах многих университетов Америки и Европы, а теперь и в России.
Вопрос связан с отношением к эмигрантской литературе в России сегодня. Это отношение зависит от того, к новому или старому поколению относится читатель или критик. Старые подчеркивают, что автор живет в Америке, эмигрант, разрешенный, но чужак. Им хочется доказать, что нет не только своей поэтики у эмигрантов, но нет и самой эмигрантской литературы. Для молодых же это не имеет значения, они смотрят проще. Для них барьеры преодолены, хотя, возможно, они чересчур оптимистичны. Вообще, вопрос сложный. Тема эмиграции в Россиибыла три четверти века запретна, а теперь в Москве каждый, проведя пару дней на Брайтон Бич, чего-нибудь сочиняет про эмиграцию.
Сам образ писателя в эмиграции другой. По пути со школьной парты до профессорской кафедры я слышал о русских писателях, даже классиках, к сожалению, немало конъюнктурного вранья. В эмиграции его меньше. Традиционный русский подход к литературе как средству познания вечных вопросов бытия сохраняется, но писатель -- глашатай всеобщей истины, духовный лидер, которого надо слушать, разинув рот, гуру, подпитывающий энергией дух читателей, воспринимается с трудом.
Пишу я не для России, Америки или Австралии, а сначала для себя. Так же, между прочим, делал и Пушкин. Лучшее из написанного издаю. Амплуа, страсть -- в любопытстве, а не в разоблачении; призвание -- в поиске, как у старателя, ищущего крупицу золота в породе. Кстати, я и золотишко мою изредка, ибо живу в часе езды от Коломы, что на Американской реке, -- центра золотой лихорадки. Мою без удач, но процесс захватывает. Добавлю еще афоризм Хуана Рамона Хименеса, такого же эмигранта, как я, которого приютил и США: "Если тебе дали линованную бумагу, пиши поперек". Без сего правила, на мой взгляд, лучше не быть писателем. Я медленно копаю до исходного документа, а нет его -- до свидетельств очевидцев. Даже чистая моя проза есть исследование или расследование жизненных коллизий героев. Копаю слоями: сперва просто как любознательный читатель, потом как историк, литературовед, наконец, как писатель, то есть с эмоциями.
ЛУКШИЧ: Какого, так сказать, положение вашего творчества по отношению к родине?
ДРУЖНИКОВ: Большая часть моих книг -- о России и поэтому там много моих потенциальных читателей. Но ведь я опять противоречу принятымтам мнениям. В Москве вышел новым изданием мой "Узник России" -- иная биография Пушкина. Доказываю, что великий патриот был потенциальным эмигрантом, отказником, как мы грешные, хотел бежать из России и, главное, никогда в нее не возвращаться. Пушкин -- национальная святыня, последняя патриотическая опора. Русская монархическая газета в Буэнос-Айресе назвала статью обо мне "Ненавистник России". А если серьезно -- ведь это не я грешный, а великий поэт называл Русь проклятой, писал, что ненавидит свое отечество с головы до ног. Духовно Пушкин близок нам, эмигрантам. Впрочем, сейчас все смешалось. Интеллигенция всегда живет в скептическом состоянии духа. Один старый писатель в Москве на мой вопрос, не собирается ли он на Запад, ответил: "А зачем мне уезжать, мне и здесь плохо". Конечно, есть и непонимание, и зависть,потребление, но письма российских библиотекарш, которые получаю в Калифорнии, дышат любовью к хорошему чтению. Хочу заметить, что "своим человеком", а тем более, "любимым писателем" быть там сейчас, конечно, трудно: Россия при жизни художника ругает и делает великим писателем после смерти. "Они ценить умеют только мертвых" -- это Пушкин сказал, а повторилПастернак.
ЛУКШИЧ: Какого рода ваши контакты с Россией?
ДРУЖНИКОВ: Контакты разные, непростые. Когда бываю там, приглашают на радио и телевидение, но не всегда упоминают, где я живу, как будто вернулся. Печатаются мои книги (вернее, перепечатываются из эмигрантской прессы). В толстых журналах сидят пожилые экспертши, работающие по принципу Карела Чапека. У него критик говорит писателю: "Вы должны писать так, как писал бы я если бы умел". Цензуры и идеологии старой нет, но традиции "самого острого оружия партии" живы. Авторов все еще делят на своих и врагов, подчас печатают только мнения, которые разделяют в данный момент сами. Начальство их по-прежнему гипнотизирует. К сожалению, проблема авторских прав стала еще хуже, чем до распада. Продают в собственность
заводы и землю, а продукцию чужого ума считают своей, будто это грибы из леса.
Многие люди, творившие гадости, сидят там если не на тех же, так на аналогичных местах. Писатели-палачи и жертвы сегодня оказываются рядом на телевстречах и за редакционными столами. На допросе на Лубянке в 85-м мне "предъявляли рецензии" на публикации моей прозы за границей. Рецензии доказывали, что я антисоветчик и пора меня сажать. Подписи были: "Член Союза писателей" (без имени). Кто именно писал на всех нас эти доносы? Ведь исключали, сажали и высылали на основе этих сочинений. Разве можно было такое представить себе в Германии после Второй мировой войны?
Об эмиграции все еще не сказано достойное покаянное слово, слово извинения за многолетний обман, массовые публичные оскорбления. А благодарность за сохранение духовных ценностей, которые там уничтожили бы? Родина этого не делает, -- тем хуже для ее нравственного сознания.
ЛУКШИЧ: По-вашему, эмиграция полезна?
ДРУЖНИКОВ: Без эмиграции сейчас не было бы части русской литературы, которую спасали и издавали только на Западе. Для меня эмиграция была единственным средством выжить, опубликовать написанное, то, что было вывезено нелегально дипломатами в виде микропленки. Но и сегодня, как я уже сказал, свобода для меня существует на Западе, а не в России.
Покойный мой друг Сергей Довлатов любил повторять: "Свобода здесь -читатель там". Впрочем, теперь это несколько устарело: свободы и там стало больше, а читатель... Издаются американские русские писатели небольшими тиражами --от 700 до 2000 экз. Но сказать по чести, не верю я в массового читателя вообще. Массовый читатель, самая читающая страна в мире -- это был советский пропагандистский миф -- поглядите на тиражи сегодняшних "реальных" изданий в России.
У меня свой читатель, для которого я пишу. Этот читатель человек интеллигентный, чувствующий юмор,думающий. Мы с моим читателем из одного союза скептиков. И читатель мой живет в разных странах. В Америке русских писателей читает так называемый средний класс, точнее -- русская часть среднего класса -- эмигранты, живут они и в Австралии, и в Европе, и в Канаде. Читают мало. Но есть более заинтересованная категория читателей: тысячи славистов -- профессора университетов, студенты, аспиранты, учителя русского языка средних школ. К читателю в России я, видимо, вернусь в новом веке.
В русской прессе Америки идет сейчас такая же дискуссия об умирании литературы в России, а в России об умирании литературы в эмиграции. Но если мы обратимся к началу прошлого века, то увидим, что тиражи были еще меньше -- 500-1000 экземпляров. Поэты Вяземский и Жуковский скупали тираж Пушкина целиком, чтобы просто дарить знакомым, а сам Пушкин жаловался, что круг редеет и скоро мы будем вынуждены из-за отсутствия читателей читать друг другу. При этом литература становилась той, которую мы теперь называем классикой. Разговоры о смерти литературы -- от нестабильности общей ситуации в России, от ощущения безвременья. От того, наконец, что умирают мифы, уступая место чувству реальности. А литературные развечания мифов -- это именно то, чему я посвящаю часть моей жизни. Эксперимент с созданием коммунистического рая был уникальный. Очень интересно человечеству его понять. Полжизни, опыт -- в России, а писать лучше -- в Америке.
Вне всяких сомнений, эмигрантские произведения -- это крупица русской культуры. Хорошие они или плохие, они в ней останутся как свидетельства нашего времени и нашего миропонимания. Но в подтексте вашего вопроса спор: одна или две русских литературы... Эмигрантская ветвь, по-моему, необходима для России, ибо, когда на родине плохо, рукописи и даже самих писателей можно спасать только на Западе. ХХ век подтвердил эту традицию. Сегодня саженцы, спасенные эмигрантами возвращаются на родину, но что будет завтра? Если мы ответственны за судьбы русской культуры, надо быть готовыми к худшему. Здесь надо хранить то, что написано там. Если опять диктатура, пускай не идеологическая, а циничная военная или тайной полиции, пусть не надолго, -- все равно с ней придут обыски, аресты, чистки, сжигание бумаг, архивов, книг, конфискация компьютеров, как в прошедшую войну радиоприемников. За день можно уничтожить то, что пишется десятилетиями, -опыт есть. Если диктатура, то следом Самизат, а здесь опять расцветет Тамиздат. Кто из нас поручится за надежность происходящих там перемен?
Дистанция, по моему убеждению, только помогает писать о России, отметая второстепенное. Расстояние помогает лучше понять страну, в которой я родился.
1998, Загреб.