— Откуда ты знаешь, что я этого парня с молотком сделаю банальным?
— Сама тема! Сама тема!.. «И он пожал в тени завода ее мозолистую грудь…»
Вячеслав отложил в сторону гитару.
— Послушай ты, «на святой Руси петухи поют», запоздалый славянофил, да было бы тебе известно, что я хочу быть полезным людям. И мое глубокое убеждение, что плакат, зовущий к труду, нужней сусальных петухов и луковичных куполов, какими ты умиляешься.
— Утилитарист! — завопил Лева Православный, вскочил с места, взъерошенный, колючий, мясистое лицо свирепо, кулаки прижаты к груди — того и гляди, стукнет Вячеслава Чернышева по боксерской макушке… Но не бросился, встал в позу: — Не будем горячиться, старик!
— Вот именно. Сядь.
— Ты смеешься: колокольни, купола, расшитые петухами полотенца, кондовая Русь. Смейся, паяц!.. Твой прапрадед открыл в архитектуре шатровый купол, кто-то другой — купол луковичный, кирпичик по кирпичику копилось национальное искусство, самобытный дух народа. Века копили! Миллионы предков копили! Твоих предков, чудовище! И все для того, чтобы ты, высокоидейный варвар, их просвещенный потомок, отдал искусство на потребу плакату. Такие, как ты, пивнушку считают полезнее храма Христа Спасителя. От храма Спасителя — ни пива, ни раков, — значит, в щебенку его, в труху!..
— Стоп! — оборвал Чернышев. — От плаката тоже — ни пива, ни раков, а я стою за плакат, не за пивнушку.
— Не-ет, от плаката выгода! — закричал Православный. — Да, да, самая прямая, самая утилитарная. Твой парень своим молотком, как гвозди, забивает в головы простаков идейки!..
— Вот тут-то ты и попался. Идейки?.. А твой храм Христа Спасителя создан для простого созерцания? Тоже для идей. Весь вопрос — чьи идеи лучше, значительнее. Ты за какие идеи, Христова душа? За старые, храмовые? Вряд ли, не поверю.
— К черту идеи храма! Он мне сам важен. Сам! Его форма!
— Переплет книги, а не сама книга?.. Вернись с небес, ангел милый, вспомни, о чем начался спор. За тему меня упрекал. Тема еще не форма…
И в это время, как глас божий, со стороны раздалось восклицание:
— Врешь, Вече! Тема — форма! Зародыш ее.
В дверях стоял Лева Слободко, в чаду баталии никто не заметил, как он вошел. Слободко сменил китель с лейтенантскими погонами на кофейного цвета костюмчик, жмущий под мышками, круглое, розовое, как только что вынутый из печи каравай ситного, лицо празднично, — видать, Лева приготовился веселиться, пришел подбирать компанию.
Лева Православный с воплем бросился к нему:
— Понимаешь — утилитарист! И гордится этим!
— Тема — эмбрион формы, Вече, — сказал Слободко.
Вячеслав Чернышев привстал с койки и раскланялся:
— Снайперский выстрел, убит наповал. Прикажете верить на слово?
— Тебе сегодня поставили бутылку, так сказать, задали…
— Тему, — подсказал Чернышев.
— Именно тему и… форму. Форму, друг настырный. Рисуй бутылку, а не корову на поле, не тигра в джунглях…
Православный выплясывал в тесном проходе между койками, натыкался на Федора, на тумбочку Ивана Мыша, вопил:
— Обожди, Левка! Не лезь, старик, со своими коровами!.. Этот демагог оторвался сейчас от главного, от своего убогого утилитаризма!..
Но Лева Слободко уже входил в раж, потрясал кулаком:
— Великий Ван-Гог в своих письмах сказал…
— Может, ты обопрешься на авторитет, который и я в достаточной степени уважаю?..
— Ты не уважаешь Ван-Гога?
Шум, гам, потные лица, толкотня, с разных сторон, как снаряды, слова: утилитаризм, реализм, модернизм, форма, экспрессия, Ван-Гог! Разгорался великий студенческий спор — один из тех, о существовании которых и не подозревал Федор.
В два часа ночи Лева Слободко снял тесный пиджачок, остался в одной рубашке, а Лева Православный начал громить подвернувшегося случайно под руку «Жан-Кристофа» за интеллигентность, за отрыв от народа.
Иван Мыш, человек уравновешенный, лежал на койке, накрывал голову подушкой, молил со стоном:
— Заткнитесь же наконец! Скоро светать начнет… Православный, сукин сын, чтоб тебя холера взяла — вопишь, башка раскалывается.
В три часа Чернышев ломал вдребезги искусство Модильяни, а Лева Слободко, бледный от ненависти, хватал Чернышева за грудки:
— Ты — консерватор! Ты — мещанин! Таких вешать на первом столбе!
— О господи! — слабо стонал Иван Мыш.
Федор молчал, но жадно слушал, не пропускал ни слова.
В четыре утра попытались лечь спать, но опять вспомнили о нуждах парода и о гнилой интеллигенции, которая их не понимает, и опять «Жан-Кристоф» вошел клином. И Лева Православный, стоя во весь рост на койке, разразился длиннейшей уничтожающей речью.
Чернышев, внимательно слушавший его, решился на неправдоподобно дерзкий вопрос:
— Слушай, а ты читал «Жан-Кристофа»?
Православный смущенно сопанул носом:
— Не читал, ну и что ж? Ведь о принципах спорим…
И тут взвился Иван Мыш, плаксиво взревел:
— Убью! Не читал!.. Он не читал!.. А уже четыре часа!.. До четырех часов мучает!
Он схватил Православного, в воздухе мелькнули заношенные кальсоны, взвизгнули пружины на койке — Иван Мыш вдавил Леву в тощий матрац.
Чернышев, Слободко, Федор долго стонали от смеха. Лева Православный сконфуженно притих.
А за окном голубел в торжественной утренней тишине город. Шумно завозились воробьи под карнизом крыши, бранчливо заспорили, тоже, видать, о своих высоких воробьиных материях.
Вячеслав Чернышев, укладывавший рядом с собой недавнего яростного врага Слободко, который жил где-то у Сокольнического парка, заглянул в окно и присвистнул:
— Глядите-ка!.. Зря спорили — все мы не правы!
На месте старого плаката висел новый: «Пейте Советское шампанское!» Гигантская, словно черная башня, бутылка и тучные гроздья винограда скоро будут дразнить проснувшихся жителей, сидящих все еще на хлебных карточках военного времени.
11
Члены приемной комиссии вокруг круглого стола. Среди них старый знакомый Федора — Валентин Вениаминович Лавров. Никакой торжественности — стол не покрыт сукном, члены высокой комиссии изнывают от августовской жары. А за дверью, холодея от страха, ждут своей очереди поступающие.
Несколько ни к чему не обязывающих вопросов.
— Вы приняты, Матёрин.
Поворот налево кругом, отчеканивая шаг, вышел.
— Ну как?
— Сказали, что принят.
А из-за двери:
— Иван Мыш, ваша очередь.
У Ивана Мыша — губы в ниточку, с твердых плоских щек сбежал румянец.
Лева Православный бежал своей раздерганной походочкой по институтскому коридору — голова втянута в плечи, прижимает к боку папку.
— Беда, старик. Из всей нашей комнаты один Мыш Без Мягкого нокаутирован. Нужно срочно спасать.
— А разве спасти можно?
— Попробуем ковать железо, пока горячо.
— Я с тобой. У меня вроде неплохие отношения с Лавровым.
— Этот однорукий и загрыз нашего бедного Мыша. Он — вандал, старик. Бездушный вандал!
Перед дверью, за которой сидел этот бездушный вандал, Православный затоптался, косясь в сторону, загородил дорогу Федору.
— Ты извини… У меня — хитрый план. При свидетелях, старик, мне будет трудновато.
— Валяй. Я подожду. Но если нужна выручка, позвони.
За дверью Лева не пробыл и пяти минут, выскочил распаренный, смущенный еще больше.
— Что?
— Закинул удочку. Только бы клюнуло… — Замотал лохматой головой: — Эллинская Медуза, превращающая человека взглядом в камень. Бр-р-р, неприятно!
— Чего неприятного, за товарища хлопочешь.
— Ты веришь, старик, в провидцев, умеющих угадывать мысли?
— Не верю.
— А я вот поверил. Прочитал, негодяй, прочитал!.. Будем дежурить в институте. Или сейчас, или никогда! Мыш Без Мягкого где-то здесь ходит и, должно быть, твердит в душе: «Быть или не быть — вот в чем вопрос».
Но Мыш не декламировал из «Гамлета», — он уныло слонялся от одной двери к другой, при виде знакомых останавливался, смотрел по-собачьи прямо в глаза, вздыхал.
Жаль его, трудно выносить собачий молящий взгляд, невольно без вины чувствуешь себя виноватым, но — слаб человек — не в силах справиться с собственной радостью. Ты-то принят, тебя-то миновала чаша сия. И на двери мастерских смотришь по-особому, не так, как смотрел утром. Они твои, эти двери, эти мольберты за дверями, твой коридор, твои стены, и с теми, кто пробегает мимо, у тебя — равные права. Только подумать, был никем, просто поступающим, временной фигурой, теперь — свой, законный студент первого курса. При этой радости тяжело оставаться с глазу на глаз с молчащим, вздыхающим Иваном Мышем.
Ноги сами занесли Федора в мастерскую пятого курса. Он вспомнил о Нефертити. Он был эти дни все время рядом с ней и не видел ее, даже в суете, в тревогах — примут — не примут, сдаст — не сдаст — забыл о ней.
Надо найти ее и поклониться за все — именно сейчас, при этой победе.
Федор подставил стул к шкафу и принялся рыться — бумаги, пыльные холсты, пыльные слепки голов и рук. Он теперь хозяин, имеет право потревожить этот хлам.
Где-то здесь, сказал тогда Валентин Вениаминович.
Где-то здесь, не исчезла за эти годы. Все перевернет, а отыщет.
Нефертити стояла у самой стены и, как все кругом, была густо покрыта пылью.
И упало сердце, и охватил страх. Нет прежнего Федора Матёрина, он исчез, из окопов вышел другой человек. Он теперь иными глазами взглянет на забытые черты. Забытые — видел ее всего двадцать минут, эти двадцать минут стали вехой. Вдруг да не понравится, вдруг да не та, рухнет богиня, исчезнет добрый гений!
Может, не сейчас, может, отложить — не в час победы, не портить радости потерей.
Но он уже сдул пыль, поставил бюст — перед собой.
Вот она — мягко и смело описывают надбровья странные, удлиненные глаза. Она прежняя… Нежная линия скул стекает к маленькому подбородку…
Была царицей, жила в Египте, говорила на чужом языке… Не верится! Где-то ее встречал. Ждешь — вот-вот с губ сорвутся понятные слова, ждешь их, не веришь, что ей больше трех тысяч лет. Исчезла грань между мертвым и живым, между тысячелетиями и минутами — ждешь: оброни слово любящему тебя.
Но человек не камень, он не может застыть в тысячелетнем ожидании.
Федор взял в руки голову и стал гладить и ощупывать пальцами губы, брови, скулы, удивляясь — бесхитростна работа, увидел в живом — перенес на камень, только и всего. Видимо, Нефертити в самом деле была его добрым гением, при виде ее он начинал верить в себя: нет таинств, нет потусторонних хитростей, не может быть недоступного. Он, Федор, еще удивит мир.
Двери мастерской были чуть приоткрыты. Федор услышал из коридора голос Ивана Мыша:
— Будьте так ласковы, разберитесь. Моя ж работа не самая худшая.
— Те, кто был хуже вас, тоже не приняты, — возражал ему голос Валентина Вениаминовича.
— Не все, ей-богу, не все.
— А кто?
— Да хотя бы Матёрин. Разве ж его работа краше моей? Он и сам признавался, что прежде палитру в руках не держал. А вы его приняли, мне отказали.
— Слушайте! — голос Лаврова стал резок. — Во-первых, все-таки натюрморт Матёрина написан лучше вашего. Не обольщайтесь, это не только мое личное мнение. А во-вторых, если б даже этот натюрморт был чуть хуже, я бы все равно настаивал принять Матёрина, а не вас. Да, Матёрина!..
— Это почему?
— Объясню. Первый раз я подошел к его работе и ужаснулся беспомощности и безвкусице…
— Ну вот…
— Через полчаса в его работе был уже и вкус и какой-то голос. За тридцать минут он успел чему-то научиться. За тридцать минут! Значит, за шесть лет в институте он может научиться многому. Имею ли я право захлопывать перед ним дверь?
— Валентин Вениаминович…
Валентин Вениаминович перебил:
— Шлихман принес ваши новые рисунки. Они действительно ваши?
— Да…
— Гм… Что-то подозрительно. Разберемся. До свидания.
По коридору зазвучали резкие шаги.
Федор поставил на шкаф бюст Нефертити, вышел из мастерской.
Иван Мыш вздрогнул, по лицу Федора догадался — все слышал. Большой, тяжелый, размякший, давя грубыми сапогами скрипучий паркет, стоял перед Федором.
Федор ничего не сказал, прошел мимо к лестнице…
Иван Мыш шумно догнал его, забежал вперед:
— Послушай… Послушай… Ох, боже мой! Ты послушай — тону!.. Сам понимаешь — за соломинку хватаюсь.
— Понимаю — хоть другого утони, а сам выплыви.
— Да ведь ты уж принят, тебя уже не утопишь. Прости…
— А я вроде и не попрекаю тебя.
— За соломинку… Дернуло меня за язык…
В лице Ивана, во всей широкой, сутулящейся фигуре было что-то искренне униженное, кающееся. Он старался заглянуть в глаза Федора и опять по-собачьи, опять моляще — вот-вот заскулит.
— Прос-ти… — И вдруг тихо, проникновенно, с каким-то пугающим ожесточением, не сводя собачьего взгляда с Федора, выдохнул: — Сволочь я…
И Федору стало не по себе. Он-то принят в институт, он еще переживает навеянную простотой и доступностью Нефертити всепобеждающую веру в себя, он обласкан, он удачлив и воротит нос в сторону. Перед ним лежачий, лежачего бьет.
— Ладно уж… Раскис — подберись.
Валентин Вениаминович наткнулся на Федора, взял за рукав, сказал:
— Зайдем на минуточку. Нужен.
Привел в комнату, погремев ключами, достал из застекленного шкафа папку, высыпал на стол листы твердой бумаги.
Средь других рисунков верхним лег портрет Федора с падающим боковым светом, лицо под старорусского молодца, какого-нибудь Ваську Буслая. Рисунок не окончен, так как работу оборвал неожиданно вспыхнувший спор о «парне с молотком».
— Это делал Иван Мыш? — спросил Валентин Вениаминович, остро заглядывая в самые зрачки.
Федор отвел глаза, ответил уклончиво:
— О всех не скажу…
— Ну, а это? — Валентин Вениаминович указал на портрет Федора.
— Это — Иван Мыш. — Федор выдержал пристальный взгляд.
— Ну что ж… — Взял в руки портрет, откинулся, прищурился: — Как вам кажется: для начинающего не плохо?
— Хотел бы я, чтоб у меня так получалось.
— Ну что ж… Вам верю. Однако как эта работа отличается от тех, какие он нам принес!
Федор молчал.
— Черт возьми, на этот раз, похоже, попались такие, что учатся на ходу… Ну что ж… Лучше ошибиться в другую сторону… Скажите этому Мышу: я похлопочу, чтобы приемная комиссия переменила свое решение.
Федора не смущало, что он соврал Валентину Вениаминовичу. А Лева Православный долгое время, встречаясь один на один с преподавателем живописи, пробегал мимо провинившимся кобельком, опустив голову, пряча глаза.
12
Их перевели в другую комнату — на нижнем этаже, окнами во двор. Комнаты общежития на верхних этажах, более светлые, более просторные и сухие, заняли студенты старших курсов.
Как в землянке на передовой, начинали сживаться теснее.
Чернышев навез книг, пристроил над своей койкой полку. На нее все книги не вошли — завалил подоконник, забил книгами тумбочки. Федор сразу кинулся к книгам: красочные монографии художников на иностранных языках, толстые книги по истории, разрозненные тома Маркса, Плеханова и Писарева, потрепанные томики стихов, даже пахнущая тленом старая Библия с иллюстрациями Доре.
— Старик, — обратился к нему Православный, — если ты все это прочитал, то я в тебе разочаровался — художник должен быть глуповат.
— Я другого мнения.
Чернышев в свободное время валялся на смятой койке, нещадно дымил, вонзая в разбитое блюдечко окурок за окурком, листал какой-нибудь распухший фолиант.
Иногда он брался за гитару.
Слезами залит мир безбрежный,
Вся наша жизнь — тяжелый труд…
Он пел только старые революционные песни о тюрьмах, о звенящих кандалах, о гневных угрозах разрушить старый мир. И Лева Православный пытался подкусывать:
— Проповедник нового, почему ты тоже старину-матушку на свет божий тянешь?