Если останется человек на Земле, если не погибнет, гели в мире жизнь имеет разумное направление — придет она, так или иначе, к такой форме, к какой должна придти. И будут тогда люди смеяться над нами, над нашими муками, как смеемся мы сейчас, например, над нелепостью религиозных войн — тогда тоже гибли люди, вся Европа горела в кострах еретиков. И кажется мне: победит ли коммунизм, победит ли западная демократия — мир все равно когда-нибудь придет к тому, к чему должен придти. Подумай, Пыл бы мир в таком положении, как сегодня, если бы победил Карфаген, а не Рим, или Наполеон, а не коалиция? Был бы! Может быть, советская власть или похожая на нее была бы не в России, а в Китае, Германии, во Франции, — это сути не меняет, суть в том, что к этой далекой, неизбежной форме жизни в наше время стремятся разными путями: нацизм через главенство одной «высшей» расы, коммунизм — через насилие партийной диктатуры — не диктатуры пролетариата, конечно, — чепуха! Демократия — самотеком, реформами. Первый путь — лопнул, потому что нес с собой неприкрытое рабство для остального, не немецкого человечества, возмутил народы. Остался коммунизм и демократия.
Кто победит — не знаю, Вася. Знаю одно — хочу жить, но жить негде. Ты говоришь: народ, народ!
Если ты думаешь о нем иначе, чем власть, значит, ты противник власти и подлежишь расстрелу. Я мало понимаю в политике, но в жизни чувствую, что я несчастен. И ничего не вижу для себя хорошего. Зачем я пошел в Инженерный институт? Ведь я точные науки не очень люблю. Мне бы на литературный факультет идти. А потому, что думал: инженерной работы много, гиганты индустрии собирался строить, размах и поэзия строительства пленили. Еще думал, что работа моя нужна, и я буду нужен, а поэтому буду иметь больше внутренней свободы, больше независимости. И ничего из этого не вышло: инженер ли, поэт ли — все равно — раб государства!
Сейчас, чтобы жить, надо отказаться от жизни. А я, как и ты, не можем от нее отказаться, вот нам и тяжело. А посему — давай выпьем, Вася, сердцу будет веселей! — Федор стал наливать в стаканы. Рука его дрожала.
Хмелея, он бледнел. Василий же сидел красный, как после бани.
— Федюшка, друг мой, до чего же трудно жить стало! Я часто уже жалею, что и учиться в техникум пошел. Сейчас, чем меньше понимаешь, тем лучше.
— Может быть, ты и прав, Вася. Много отдал бы
«Жаркою страстью пылая,
Сердце тревожно в груди,
Где ты — тебя я не знаю,
Но наша любовь впереди…»
Василий басом подхватил, друзья обнялись и запели вместе:
«Далека ты, путь-дорога,
Выйди, милая моя,
Мы простимся с тобой у порога,
Ты мне счастья пожелай…»
С этой песней в тысяча девятьсот сорок первом году они ехали к фронту, на позиции.
— Эх, Федя! Вот только в песне и выльешь душу!
Пели еще. Все больше народные, тоскливые и печальные песни. Живет в русской песне вековая тоска, рожденная где-то при татарском иге, в дремучих лесах и в бескрайних степях. Многое переменилось на русской земле — дымят громадины новых заводов, тарахтят по полям тракторы и комбайны, а тоска в песне все та же.
И так же, как сотни лет тому назад плакал под песню удалой молодец, так же вдруг заплакал Василий и полез целоваться.
— Федя, друг мой сердечный! Только ты и есть у меня! Один ты понимаешь.
Вошел Саша. Улыбаясь, браво доложил:
— Все в порядке, товарищ майор: Карл устроен, накормлен, даже сто грамм получил.
— Молодец, Саша. Иди сюда — выпей с нами, — Федор протянул солдату свой стакан с водкой.
Саша покосился на Василия, но тот махнул рукой.
— Вы бы прилегли, а то утром к генералу идти.
— Правильно, Саша. Укладывай. Я на диване устроюсь.
Через пять минут в комнатах стоял богатырский храп, да ходил Саша, убирая со стола.
Глава шестая
— Входи, герой, входи.
Был генерал сед, широк в кости, красное лицо из-за седых нависших бровей казалось суровым.
— Здравствуйте, товарищ гвардии генерал-лейтенант!
Федор, свежевыбритый, в новом кителе, радостно смотрел на генерала.
— Здравствуй, герой. Рад видеть тебя, — генерал задержал руку, оглядывая Федора. — Все таким же молодцом — это хорошо. Извини, что вчера не принял, у нас, брат, заседания за заседаниями — днем учение, вечером мучение, — генерал любил говорить в рифму, подражая Суворову.
Из двери справа в комнату вошла маленькая, полная, в широком темно-синем платье жена генерала — Наталия Николаевна. Карие молодые глаза делали скуластое, простое лицо ее приятным и по-своему красивым.
— Федюшка! Вот сюрприз-то! Здравствуй, дорогой. Я и то говорю своему, — нет у него такого офицера, Федя! И краснеет все так же. Ну, пойдемте к столу.
— Я вам маленький подарок привез из Берлина, Наталия Николаевна, — Федор неловко передал банку икры и семгу. — у нас в Берлине открылся «Гастроном»…
— Спасибо, Федюшка, спасибо, милый.
Генерал занимал большую виллу: стильная мебель, ковры, много цветов, на стенах гравюры Дюрера.
— Хорошо мы устроились, герой? А?
— Уж и хвастается. Ты его, Федя, не слушай. Все это чужое и нам не нужно — Бог с ним. Вы кофе или чай будете?
— Ну нет, мать! Ты это брось — приехал герой, а ты нас чаем. В Польше говорят так: «пусть чай гуси пьют», мы ведь солдаты, а не гуси! Ты нам на-стоечки своей поднеси.
— Господи, да ведь утро-то! — Наталия Николаевна знала, что без настойки и наливки не обойдется, и уже приготовила в буфете, но для порядка на стол не подала.
— Славился Нордхаузен ликерами, а не устоять им против Наташиной наливки. — Наталия Николаевна расставляла рюмки и ей было приятно слушать похвалу мужа. — Прислал мне комендант города коллекционных ликеров от фабриканта — хозяина этой виллы. Попробовал я — ничего. А я ему Наташиной наливочки послал, так, по рассказам, только и говорил: херлих, вундербар, и все рецептом интересовался!
— Да хватит тебе хвастаться-то, — остановила мужа явно довольная Наталия Николаевна.
— Ну, герой, выпьем за нашу боевую дружбу! Наташа, а ты что? Выпей, выпей с нами.
Наталия Николаевна налила себе маленькую серебряную чарочку, свою.
— Выпьем за победу России, за великую Россию — вот она какая стала — от Китая до Средиземного моря! А скоро и больше будет! Будет, герой?
Федор промолчал. Настойка была крепка и ароматна, на какой-то пахучей траве или ягоде. Стали завтракать. Наталия Николаевна больше подкладывала Федору, чем ела сама. Ей всегда доставляло удовольствие угощать Федора и смотреть, как он ест. Генерал тоже много, то и дело подливая себе и Федору.
— Ты что, отпуск получил?
— Никак нет, товарищ генерал. Так сказать, в служебной командировке.
— Проездом, значит?
— Нет, к вам, вернее в Нордхаузен. Одному замминистру машину послали достать.
— Вот оно как! — явно недовольно протянул генерал. Федор стал оправдываться:
— Теперь время другое, товарищ генерал, — не война. Из госпиталя в хозяйственники в комендатуру послали, вот и делаешь, чорт знает что. Хорошо, что в дивизии побываю, вас встретил, Василь… подполковника Трухина.
— Это, конечно, хорошо. Но как же они посмели, сукины сыны, боевого офицера — в хозяйственники?
— Говорят, что инженеры должны быть использованы по хозяйству — у меня сейчас все заводы и фабрики района.
— Ну, а причем автомобиль?
— Комендант карьеру себе будущую делает, — криво усмехнулся Федор.
— Сукины сыны! — рассердился генерал. — Слышь, мать, офицера сделали… — я даже слов не подберу — кого они из него сделали!
— Что ж ты можешь? Напиши в штаб группы или Соколовскому рапорт, может быть и переведут назад в дивизию.
— Да, переведут, держи карман шире. Они мне такого начальника инженерной службы прислали, хоть вой! Да ничего не поделаешь — Политуправление за него, член партбюро.
— Надо терпеть, товарищ генерал, — демобилизуют — дома хуже будет, — сказал мрачнея Федор.
— Да-а-а… Ну, а где же машину достанешь?
— Подполковник Трухин уже договорился с комендантом: где-то в шахте есть «Мерседес-Компрессор» запрятанный.
— Как же он, твой министерский, «Компрессор» себе оформит, ведь такие машины теперь не оформляют?
— Это уж коменданта забота.
— Ну, а себе машину купил?
— Купил товарищ генерал, «Опель-кадет».
— Что ж такую пигалицу?
— Нам, майорам, разрешают только четырехцилиндровые.
— Вот и мне разрешили шестицилиндровую, а я купил и хочу оформить «Хорьх», а он восьми цилиндров.
— Это можно устроить, товарищ генерал.
— Как? Ведь мне Военный Совет отказал.
— Блат сильнее Военного Совета, товарищ генерал.
— Вот это здорово! — генерал расхохотался. — Мать, слышишь, герой и здесь героем оказался — моего «Хорьха» нам оформит!
— Да на что он тебе? Когда и где ты будешь на нём ездить? У нас и дорог-то нет для него.
— Ничего, мать. Какой же я генерал-победитель без трофея? Значит, поможешь, герой?
— С удовольствием, товарищ генерал. Если этим министерским крысам приходится делать, то как же мне для вас не сделать.
— Ну, спасибо. Я должен уже идти. Ты посиди с Наташей, обедать приходи, вечером потолкуем обстоятельнее.
Федор остался с Наталией Николаевной. Перешли в ее комнату. Здесь она, видно, проводила часы одиночества: вязала, вышивала, на столе лежал неоконченный пасьянс.
Она женским чутьем угадывала в Федоре какую-то нервность.
— Что, Федюшка, что-то не так на душе? Брав-брав, а в глазах тоска.
— Ах, Наталия Николаевна, все как-то вверх ногами идет. Что делать, и не знаю.
— А ты женись. Пора семьей обзаводиться. Отвоевал — теперь семью строй.
— Да на ком жениться-то, Наталия Николаевна? Ведь Германия.
— А ты в отпуск съезди, погуляй, может быть, встретишь хорошую девушку.
— Это за отпуск-то?
— Да, твоя правда, Федя. Трудно судьбу свою найти, а поспешишь — людей насмешишь и век будешь каяться.
Рядом зазвонил телефон. Наталия Николаевна вышла:
— Я слушаю. Здравствуй, Вася. Здесь, здесь. Это тебя, Федя.
Василий сообщил, что машина уже в мастерской, но без покрышек и требует легкого ремонта.
Расставшись с Наталией Николаевной, Федор поехал в мастерскую.
Задерживаться на два — на три дня без разрешения коменданта он не решался. Позвонил в Берлин. Баранов, видно, подумал, что Федор загулял, но, услышав о «Мерседесе-Компрессоре», разрешение дал.
После обеда Федор поехал в бывший свой батальон. Новый командир его встретил сухо, но Федор имел разрешение генерала.
Солдаты были в классах. Дневальный попался из новеньких и Федора не знал. Но, когда кончились занятия и из учебных классов стали выходить, застегивая сумки, офицеры, за офицерами повалили солдаты, Федора окружили, пожимали руки, расспрашивали. Есть в солдатской дружбе, спаянной войной, что-то необычайно чистое. Федор угадывал много нового, чуждого ему, но он гнал это от себя и весь отдавался радости встречи с боевыми товарищами.
Следующими были строевые занятия. Солдаты стали надевать шинели и выходить на площадь. Федор вышел с ними и стал прощаться. И вдруг старшина Митюков крикнул: «Братцы, качать гвардии майора!» И сразу десятки рук подхватили Федора, и он полетел вверх, потом вниз. Крепкие руки, которые строили с ним переправу через Днепр, через Березину, через Одер, поймали его — и снова взлет, снова падение, и снова небо, и снова руки, крепкие, мускулистые руки солдата.
— Становись! — раздалась команда. Солдаты, оставив растрепанного Федора, стали торопливо строиться.
— До свиданья, товарищи! — взволнованно крикнул Федор, и ему вдруг показалось, что он больше никогда не увидит их.
— Счастливого иути, товарищ майор! До свиданья! Не забывайте! — раздались десятки голосов уже выстроившихся солдат. И Федору показалось, что и они это знают. Он круто повернулся и пошел к автомобилю.
Вечером у генерала решили, что Василий через три дня с бумагами на генеральский «Хорьх» поедет на «Мерседесе» в Берлин. Федор его встретит и устроит генералу паспорт и пропуск на «Хорьх».
Пили настойку, ели, вспоминали боевые времена. Генерал захмелел и казался сердитым, — густые брови совсем закрыли глаза.
— Никогда не прощу ни себе, ни армии воровства твоего награждения, герой! — он называл Федора «героем» с тех пор, как тот во главе своего батальона, под огнем авиации и артиллерии немцев, построил переправу через Березину, потом отбил атаку пехоты, продержался до подхода танков, за что был представлен генералом к «Герою Советского Союза». Федора наградили только орденом Ленина.
— Будь ты партийный, носить бы тебе золотую звезду. Но для меня ты был, есть и будешь героем!
— Был, да скис, товарищ генерал.
— Что так?
— Запутался, отстал от армии, или почему другому, может, от войны устал — не знаю.
Генерал поднял брови, и стали видны его неожиданно голубые, по-детски ясные глаза.
— Вот оно что! А ты, мать, говоришь — женить. Тут похуже, — он посмотрел на Василия, — этот тоже гнуться стал.
Брови опустились. Генерал расстегнул ворот.
— Да-а-а… Так вот, что я вам, орлы, скажу: жизнь в наше время пришла в такое положение, что стала, как армия. Вся страна — армия, все население — солдаты. Правильно или нет, не наше дело, есть приказ — выполняй! Дисциплина армии — нелегкая штука, но привыкнешь и не замечаешь — всю жизнь проживешь, не подозревая, что можно жить иначе.
Но, случается, нет у человека призвания к военной службе, не лежит душа, а его на действительную призвали. Трудно его сломать — целая наука! Не привыкнет: или убежит — тогда военный трибунал, или калечит себя — тоже трибунал, или самоубийством кончает. Вам это плохо известно — вы офицеры хорошие, но военного времени. Так сейчас и в жизни: не можешь приспособиться — погибнешь. Убежать из жизни некуда. Единственное спасение — не рассуждай, верь в устав, выполняй приказы! И только так.
— Разрешите, товарищ генерал, — не выдержал Василий, — почему же одни мы на свете должны жить, как армия? Почему другие живут без казармы?
— Это уже рассуждение. Я сказал — без рассуждений. И кончим об этом. Ты как, герой, стихи все пишешь?
— Пишу, товарищ генерал.
— Вот это хорошо, но только, если для себя. В себе и поэзией можно заниматься, выносить на люди — или поэзия погибнет, или сам погибнешь. А теперь, орлы, спать. Не забывайте, что говорил про армию, — и опять поднялись седые брови и опять стали видны его по-детски голубые глаза.
— А еще на прощанье скажу вам стихами, хотя и не к лицу генералу лирические стихи:
«Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои,
Пускай в духовной глубине
И всходят и зайдут они».
Глава седьмая
Рано утром Федор уехал в Лейпциг. После Рождества немцы еще не торговали, но без шубы замполиту Баранов сказал не возвращаться. Федор шел по Николайштрассе, когда его кто-то окликнул. У тротуара стоял автомобиль, из окна махала чья-то рука. Федор узнал жену Марченко.
Марченко знала в Лейпциге все торговые фирмы и магазины, так что через два часа Федор купил не две шубы, а три — черные, под котик. Хозяин магазина вначале не хотел продавать, но Марченко напугала его, шепнув, что Федор из комендатуры, — хозяин подумал, что из комендатуры Лейпцига. Третью шубу он купил для продажи: в Союзе такая шуба стоила около десяти тысяч рублей, здесь же — всего восемьсот марок — четыреста рублей. Это была спекуляция, но Федор не думал об этом — так поступали все.