Я уже рад был бы на этом поставить точку, но тетя-тяжеловес прокричала ей в ухо, раздельно выговаривая слова:
— Огастус рассказал, как два человека ехали в одном купе, один сказал: «Сегодня вторник», — его спутник ответил: «Я думал, что понедельник», а первый признался: «И я тоже».
— А-а, — кивнула Шарлотта, и этим, насколько я понял, было все сказано.
Вскоре после этого пищеприятие подошло к концу, дамский пол поднялся со стульев и в полном составе покинул помещение. Леди Дафна дала перед уходом Эсмонду Хаддоку указание не засиживаться за портвейном и пропала. Дядя Чарли принес графин и тоже пропал. Мы с Эсмондом Хаддоком остались с глазу на глаз, одни, и у меня в голове родилась безумная надежда пропустить пару стаканчиков. Облизываясь, я подсел к нему поближе.
ГЛАВА 6
Вблизи Эсмонд Хаддок — в полном соответствии с описанием, полученным от Китекэта, — действительно смахивал на греческого бога, так что понятна озабоченность влюбленного, чьей невесте угрожало очутиться под сенью роз в обществе подобного кавалера. Эдакий ладный, прямой — сейчас, правда, он развалился на стуле, но я говорю вообще, — широкоплечий малый лет под тридцать, с таким профилем, который, по-моему, но надо будет все-таки уточнить у Дживса, называется байроническим. Словом, помесь поэта с чемпионом по кик-боксингу
Вы бы не удивились, узнав, что этот Эсмонд Хаддок — автор венка сочных и темпераментных сонетов, за которые его высоко ценили в Блумсбери,[63] — в нем с первого взгляда видно было человека, который не хуже прочих способен рифмовать «кровь» с «любовью». Не удивились бы вы и тому, что недавно он одним ударом завалил быка. Вы бы просто подумали: ну и осел же этот бык, что связался с парнем, имеющим такой внушительный объем грудной клетки!
А вот что вызывало изумление, это что подобный супермен имел, по свидетельству Тараторки, привычку кротко слушаться своих теток. Если бы не Тараторкины показания, я бы сказал, что рядом со мной за столом сидит племянник, способный противостоять злейшей из теток, и она у него по струнке ходит. Хотя, конечно, по внешнему виду не всегда можно правильно судить. Немало есть таких молодцов, на портретах в печати — эдакий властный, авторитетный мужчина с курящейся трубкой в зубах, а никнет, как копировальная бумажка в машинке, под взглядом престарелой родственницы.
Эсмонд Хаддок налил себе портвейна, и в столовой наступила минута молчания, как обычно бывает, когда два сильных мужчины, формально не представленные друг другу, остаются наедине. Он вдумчиво потягивал вино, а я сидел и не отрывал глаз от графина. Здоровый был такой графин и полный — под завязку.
Сначала хозяин не начинал разговора, а просто молчал и пил. Вид у него, как я уже сказал, был задумчивый. У меня создалось впечатление, что он размышляет над каким-то серьезным вопросом. Наконец он нарушил затяжное безмолвие.
— Послушайте, — обратился он ко мне как-то растерянно. — Вот вы рассказали анекдот.
— Да, и что?
— Про двоих в поезде.
— Верно,
— Я немного отвлекся во время вашего рассказа и, кажется, чего-то недопонял. Вроде бы двое мужчин едут в поезде, и поезд остановился на станции, так?
— Так.
— И один сказал: «Это Гатвик», а другой тип сказал: «Надо бы выпить». Правильно?
— Не совсем. Поезд остановился на станции Торнвик, а этот тип сказал, что, по его мнению, в тот день был понедельник.
— А на самом деле был не понедельник?
— Да нет же, дело в том, что они оба были глухие. Ну, и когда один сказал: «Это Гатвик», второй решил, что он говорит: «Вторник», — и ответил: «Я тоже». Вернее, нет, не так…
— Понимаю. Очень смешно, — сказал Эсмонд Хаддок. Он снова налил себе и, должно быть, при этом заметил мой страстный, жадный взор — наверно вот так голодный волк разглядывал бы встречного русского крестьянина. Эсмонд Хаддок вдруг встрепенулся, будто спохватился, что поступает не совсем по правилам.
— Послушайте, — произнес Эсмонд Хаддок, — а вам никак нельзя предложить стаканчик?
Я понял, что наша застольная беседа наконец-то приняла правильное направление.
— По правде сказать, — говорю, — я бы не отказался попробовать. Интересно все-таки, что это за штуковина. «Виски» называется? Или «кларет», или как его там еще?
— Портвейн. Вам наверно не понравится.
— Отчего же. Я думаю, может, и понравится.
И уже минуту спустя я мог положа руку на сердце объявить, что мне действительно понравилось. Это был отличный старый портвейн, ядреный и насыщенный, и вопреки голосу здравого рассудка, напоминавшему, что его следует пить маленькими глоточками, я разом опрокинул всю заздравную чашу.
— Уф-ф, хорош, — произнес я.
— Да, считается, что неплохая марка. Еще?
— Благодарю.
— Я тоже выпью еще стаканчик. Бывает пора, когда человеку необходимо подкрепиться, как я убедился на собственном опыте. «Для наших душ настали дни суровых испытаний».[64] Знаете такое выражение?
— Нет, это что-то новенькое. Сами сочинили?
— Слышал где-то.
— Сказано в самую точку.
— По-моему тоже. Еще?
— Благодарю.
— И я к вам присоединюсь. Сказать вам одну вещь?
10. Заказ 2054 289
БРАЧНЫЙ СЕЗОН
— Валяйте.
Я дружественно подставил ухо. Три кубка славного напитка исполнили меня добрым расположением к хозяину дома. Не помню, чтобы я когда-нибудь раньше с первой встречи проникался к кому-нибудь такой симпатией. И поэтому, коль скоро ему пришла охота поделиться со мной своими заботами, — пожалуйста, я готов слушать, как хороший бармен давнего ценного клиента.
— Я потому упомянул «для наших душ дни суровых испытаний», что как раз с такими днями я сам сейчас столкнулся. Моя душа охвачена терзаниями, знаете ли. Еще портвейна?
— Благодарю. Оказывается, это хитрая штука, начнешь пить, и входишь во вкус. Так почему же твоя душа охвачена терзаниями, Эсмонд? Ты не возражаешь, чтобы я звал тебя Эсмондом?
— Мне самому так даже больше нравится. А я давай буду звать тебя Гасси.
Такое неожиданное предложение, естественно, поразило меня самым неприятным образом, так как на мой вкус из всех мыслимых имен хуже Гасси нет. Но я тут же спохватился и сообразил, что в роли, за которую я взялся, приходится испытывать, наряду с радостями, также и огорчения. Мы осушили стаканы, и Эсмонд Хаддок наполнил их снова. Королевское гостеприимство, я бы сказал.
— Эсмонд, — говорю, — я бы сказал, что ты по-королевски гостеприимный хозяин.
— Спасибо, Гасси, — отвечает он. — А ты по-королевски любезный гость. Но ты спрашиваешь, почему моя душа охвачена терзаниями? Я тебе отвечу, Гасси. Только сначала я должен сказать, что мне нравится твое лицо.
На это я заметил, что и мне его лицо тоже нравится.
— У тебя лицо честного человека, — продолжал он развивать свою мысль.
Я сказал, что у него тоже.
— Я с первого же взгляда понял, что такому лицу можно доверять. То есть, ты внушаешь мне доверие.
— Ну, ясно.
— А то бы, в противном случае, я бы тебе нипочем не доверился, если ты меня понимаешь. Дело в том, что сказанное мною тебе не должно пойти дальше, Гасси.
— Ни на полшага, Эсмонд.
— Так вот. Причина, по которой моя душа охвачена терзаниями, состоит в том, что я всеми фибрами моего существа люблю одну девушку, а она дала мне отставку. У любого душу охватят терзания, разве нет?
— Еще бы.
— Ее имя… Но, разумеется, называть имена я не буду.
— Конечно.
— Это не по-джентльменски.
— Ясное дело.
— Просто скажу, что ее зовут Кора Перебрайт, Кора Таратора, как называют ее близкие. Ты, естественно, с ней не знаком. Помню, когда я упомянул, что ты приедешь сюда, она сказала, ссылаясь на общих знакомых, что ты — первостатейный обормот и в сущности псих ненормальный, хотя сама она тебя никогда в глаза не видала. Ты, правда, можешь знать ее по фильмам. В кино она известна под именем Коры Старр. Видел ее?
— А как же:
— Ангел в образе человека, ты не находишь?
— Без сомнения.
— Вот и я так думаю, Гасси. Я влюбился в нее задолго до того, как мы познакомились. Я часто ходил на фильмы с ее участием. И когда старик Перебрайт, здешний священник, сказал как-то, что к нему приезжает племянница и будет вести его дом, и что она только-только из Голливуда, я спросил: «Вот как? Кто же это?» — а он ответил: «Кора Старр», — я едва на ногах устоял, Гасси, поверь.
— Верю, Эсмонд, конечно, верю. Продолжай же. Ты меня страшно заинтриговал.
— Вскоре она приехала. Старик Перебрайт нас познакомил. Взоры наши встретились.
— Ну, ясно.
— И не прошло двух дней, как мы переговорили и пришли к общему мнению, что мы — родные души.
— Но потом она дала тебе от ворот поворот?
— Да, потом она дала мне от ворот поворот. Но вот что я тебе скажу, Гасси. Хоть она и дала мне от ворот поворот, все равно она — путеводная звезда моей жизни. Мои тети… Еще портвейна?
— Благодарю.
— Мои тети, Гасси, постараются заморочить тебя баснями, что будто бы я люблю мою кузину Гертруду. Не верь ни единому слову. Вскоре после того как Таратора дала задний ход, я поехал в Бейсингсток и пошел там в кино, и в том фильме был один малый, его отвергла любимая девушка, а он, чтобы она подумала хорошенько и пересмотрела свое решение, начал увиваться за другой.
— Старался возбудить в ней ревность?
— Вот именно. По-моему, неглупая мысль.
— Очень даже неглупая.
— И я подумал, если я начну увиваться за Гертрудой, возможно, Таратора еще передумает. И стал увиваться.
— Понимаю. Рискованное, однако, дело, а?
— Рискованное?
— Что если ты перестараешься и окажешься чересчур обаятельным? Ведь ты разобьешь ей сердце.
— Кому? Тараторе?
— Да нет, своей кузине Гертруде.
— О, с ней все в порядке, она влюблена в Тараторина брата. Гертрудиному сердцу опасность не угрожает. Может, выпьем за успех моего предприятия, как ты считаешь, Гасси?
— Блестящая мысль, Эсмонд.
Я был, как вы легко поймете, страшно доволен. Грозная тень Эсмонда Хаддока больше не висела над жизнью Китекэта. Китекэту незачем беспокоиться из-за прогулок среди роз. Можно безо всяких опасений хоть на целый день выпустить Эсмонда Хаддока в розарий, где пребывает Гертруда Винкворт, и не опасаться никаких последствий. Я поднял стакан и осушил его за счастье Китекэта. Не берусь утверждать, что на глаза мои навернулись слезы умиления, но вполне возможно, что и навернулись.
Жалко было, конечно, что не знакомый по условиям игры с Тараторкой я не мог тут же на месте осчастливить Эсмонда Хаддока и вернуть в его жизнь померкший солнечный свет. Для этого мне достаточно было бы пересказать ему то, что я слышал от самой Тараторки, а именно, что она его по-прежнему любит. Пришлось ограничиться советом, чтобы он не терял надежды, а он сказал, что вовсе и не теряет, ни за какие графины.
— И я скажу тебе, Гасси, почему я не теряю надежду. Пару дней назад случилось одно многозначительное событие. Она обратилась ко мне с просьбой спеть песню на этом ее дурацком концерте, который она устраивает в деревне. Вообще-то, понятно, я такими делами не занимаюсь, но тут особые обстоятельства. Я ни разу в жизни не пел на деревенских концертах. А ты?
— Я — да. Много раз.
— Кошмарное, должно быть, испытание?
— Да нет, мне понравилось. Публике, может, и не очень сладко приходилось, но я получал удовольствие. Значит, ты волнуешься перед выступлением, Эсмонд?
— Честно сказать, Гасси, бывают минуты, когда от одной мысли об этом меня прошибает холодный пот. Но я напоминаю себе, что я — здешний молодой сквайр и пользуюсь любовью местных жителей, и поэтому все должно сойти благополучно.
— Правильный подход.
— Но тебе наверно интересно, почему ее просьбу, чтобы я выступил на этом ее концерте, будь он неладен, я назвал многозначительным событием? Сейчас объясню. Я вижу здесь недвусмысленное свидетельство того, что старая любовь не умерла. Нет, ведь правда, иначе с чего бы Таратора стала просить меня выступить? Я, Гасси, возлагаю большие надежды на эту песню. Таратора — эмоциональное, отзывчивое существо, и когда она услышит, как оглушительно меня приветствует восхищенная публика, на нее это подействует. Она смягчится. Растает. Я даже не удивлюсь, если она прямо так и скажет: «О, Эсмонд!» — и бросится мне на шею. Конечно, при условии, что меня не освищут.
— Тебя не освищут.
— Ты так думаешь?
— Никогда в жизни. Пройдешь на ура.
— Как ты меня утешил, Гасси!
— Стараюсь, Эсмонд. А что ты будешь петь? «Свадебную песнь пахаря»?
— Нет. Мне специально сочинили песню, слова тети Шарлотты, музыка тети Мертл.
Я поморщился. Не понравилось мне это. За время нашего с тетей Шарлоттой знакомства я что-то не заметил в ней признаков божественного огня. Конечно, не хотелось выносить приговор, не послушав, но я готов был на любое пари, что произведение, вышедшее из-под ее пера, будет, безусловно, не ахти.
— Слушай, — вдруг говорит Эсмонд Хаддок, — давай сейчас пройдемся вместе по моей песне, а?
— С большим удовольствием.
— Только сначала еще по глотку?
— Да, сначала еще по глотку. Благодарю. Эсмонд Хаддок осушил стакан.
— Запев не будем трогать, там всякая чепуховина, солнышко искрится, и щебечут птицы, все в таком духе.
— Согласен.
— Главное в этой песне — припев. Поется так. Он набычился, как чучело лягушки, и заголосил:
— Алло, алло, алло! Я поднял руку.
— Минуточку. Что это должно означать? Телефонный разговор?
— Да нет же. Это охотничья песня.
— Ах, охотничья? Тогда понятно. А то я подумал, может, что-то наподобие шансонетки «Позвоню-ка я моей милашке». Все ясно.
Он начал сначала:
— Алло, алло, алло!
В лесу уже светло.
Поскачем на охоту мы. пам-пам,
Время подошло, Гасси.
Я опять поднял руку.
— Это мне не нравится.
— Что именно?
— Да вот, «пам-пам» этот.
— Просто такой аккомпанемент.
— И еще мне не нравится «Гасси». Получается ритмический перекос.
— А я разве спел: «Гасси»?
— Да. Ты спел: «Поскачем на охоту мы, пам-пам, время подошло, Гасси».
— Оговорился.
— В тексте этого нет?
— В тексте конечно нет.
— Я бы посоветовал на концерте этого не вставлять.
— Не буду. Поем дальше?
— Давай.
— На чем я остановился?
— Лучше начни с начала.
— Правильно. Еще глоток портвейна?
— Разве только самую малость.
— Так. Начинаем опять с самого начала, опускаем запев про солнышко и птичек, и так далее, и вот: «Алло, алло, алло! В лесу уже светло. Поскачем на охоту мы, пампам, время подошло. Настал наш день, солнце и тень, алло, алло, алло!»
Кажется, мои дурные предчувствия насчет Шарлотты оправдывались. Это никуда не годилось. Будь ты хоть тысячу раз молодой сквайр, но кто вздумает выступить на деревенском концерте с такой ахинеей, тот неизбежно будет освистан.
— Все не так, — сказал я.
— Все не так?
— Ну подумай сам. Ты поешь: «Поскачем на охоту мы», — публика воодушевляется и готова слушать, что дальше, а ты опять за свое «алло, алло, алло». Возникнет чувство разочарования.
— Ты так считаешь, Гасси?
— Я в этом убежден, Эсмонд.
— Тогда что же ты посоветуешь? Я немного поразмыслил.
— Попробуй, например, так: «Алло, алло, алло! Уже совсем светло. Настигнем лису в полях и в лесу. Подтягивай крепче седло. Изведем всю породу звериному роду назло, назло, назло!»
— Вот это здорово!
— Сильнее впечатляет, а?
— Гораздо сильнее.
— А как у тебя там дальше?
Он опять набычился, как надутая лягушка.
— Охотники трубят в рога,
Через канавы и стога —
По лисьему следу! Трубите победу!
Алло, алло, алло!