Иван Васильевич уже остыл, понял, что хватил лишку, и, натянув на себя портки, смилостивился:
— Ладно… будет тебе… а мне соколов посмотреть надо,
Яшка Хромой обласкал своей милостью Силантия с Нестером: справил им одежду, подарил татарские ичиги и, испытав, как они знают кузнечное дело, поставил старшими.
В лесу был затерян целый поселок, который принадлежал Яшке Хромому. Поселение пряталось недалеко от дороги, за дубовой чащей, которая тесно обступила Яшкино детище, оберегая его от дурного глаза. Избы были строены основательно, из соснового теса, по всему было видно, что мастеровые здесь подобрались справные, и сама деревня напоминала сказку, а домики — это боровики, выросшие на душистой полянке. Если не хватало здесь кого-то, так это девиц в красных сарафанах, собирающих ромашки на венки.
Но место это было запретное, и мало кто догадывался, что совсем недалеко от Москвы сплел разбойное гнездо Яшка Хромой. Со стороны Москвы поселок был огражден болотами, а четвертой стороной упирался в песчаный берег лесного озера. Добирались сюда по затаенной тропе, которую не менее строго, чем царский дворец, охраняли караульщики. И если и забирался в эту чашу нечаянный гость, то обратно, как правило, вернуться не мог, а болота, что уходили на многие версты, строго хоронили еще одну печальную тайну.
Отсюда во все стороны Яшка-разбойник отправлял своих посыльных, которые промышляли на дорогах, возвращаясь порой с крупной поклажей.
Деревня напоминала разбуженный улей, где каждый знал свое дело: кузнецы правили сабли и собирали доспехи, чеканщики резали монеты, воинники упражнялись с оружием.
Яшке-разбойнику до всего было дело, и уже с раннего утра можно было увидеть в деревушке ковыляющего атамана, а резкий голос без конца сотрясал лесную тишь.
— Ты кистенем-то от плеча маши, дура! Так не то что панцирь не помнешь, рубаху на бабе разодрать не сможешь! — А пристыженный отрок старался вовсю, что есть силы лупил чучело, выколачивая из него ветхую солому. — Вот так! Шибче давай! Только тогда и будет толк. А если махать без ярости будешь, тогда сам по темечку получишь сабелькой. Вот тогда только поминать останется.
Яшка, несмотря на свою хромоту, был искусный борец, мало кто из отроков мог повалить его на спину, и, завидев мужиков, пробующих силу, советовал:
— Ты ногу его цепляй, вот тогда и перевернешь, а как повалил, так вставать не давай. Стисни руками шею и держи так до тех пор, пока душу у него не выдернешь… Не маши палицей перед своей рожей, а то нос отшибешь. Нацепил на кисть ремень и во все стороны лупи, что вправо, что влево.
В одном месте Яшка задержался: мужики ногами друг у друга сбивали шапки с голов. Этой забавой на масленицу потешались мужики в каждом селе, радуя собравшийся люд.
— Не так это делается, отроки, так на землю ворога не свалишь. Подпрыгнуть нужно и ногу вверх выбросить, вот тогда он и не встанет.
Подпрыгнул Хромец вверх и так поддел ногой шапку у стоявшего рядом отрока, что она пушистой птицей отлетела на добрую дюжину саженей. Хмыкнул в пегую В бороду Яшка-разбойник и заковылял дальше. Народ поговаривал, что у Яшки Хромца не одна такая деревушка. И если исчезал он надолго — трудно было понять, куда ушел Хромец: проверить ли свои заимки, или, быть может, шествовал господином по большой дороге. Но Яшка Хромой никогда не уходил один — забирал с собой до сотни обученных ратников, встречи с которыми опасались и отроки государя.
Лишь немногие знали про Яшкину заимку, и верные люди тайной тропой доставляли разбойнику добрую часть монет, собранных нищими на базарных площадях и у соборов.
Яшка Хромой не оставлял своей заботой и Нестера с Силантием, которые с рассвета до темна резали рубли. Подойдет к кузнице, посветит фонарем и вымолвит:
— На медь серебро можно будет наложить, а потом эти деньги мы по базару пустим. Обижать вас не стану и за работу хорошо заплачу.
Яшка и вправду не обманывал: каждую неделю щедро расплачивался со всеми фальшивыми гривенниками, приберегая для своих нужд государевы рубли. Оставаясь наедине, Нестер с Силантием не переставали материть Яшку Хромого.
— Надо же нам было так угораздиться, чтобы попасть к этому хромому черту! Роздыха никакого не дает! — горячился обычно Нестер. — Только и делаем, что стучим молотами по наковальне. Если бы знал, что будет такое, лучше бы продал себя какому-нибудь боярину, а за это имел бы кров и хлеб. А здесь взаперти сидим, как в темнице какой!
Силантий чувствовал справедливость сказанных слов, но решил молчать, и в ответ Нестеру было злое постукивание по железу.
— Как пленных бусурман нас держит, — все более распалял себя Нестер, — только я убегу! Лучше сгинуть в болотах, чем пропадать у Яшки Хромого.
— Так ты же когда-то к Яшке Хромому хотел идти? — напомнил Силантий.
— То было раньше, а сейчас иное дело! Кто знал, что он нас как рабов держать станет, — резонно замечал Нестер.
Убежать от Яшки, так же как и попасть к нему, было очень непросто: всюду у него были расставлены караулы, которые пристально всматривались не только в сторону лагеря, но наблюдали так же и за тропами, которые выходили из него; и дорога была открыта только для тех, кто знал заповедное слово.
Памятен был прошлый месяц, когда из деревушки попытались уйти двое оружейников. Их поймали у самой дороги на Москву, повязали бечевой и препроводили обратно. Потом беглецов долго бесчестили кнутом, а под конец сам Яшка вырвал им ноздри и, потрясая клещами, на которых остались кровавые шмотки, предупредил собравшихся:
— Вот так будет с каждым, кто посмеет нарушить мою волю. Здесь я для вас хозяин! Здесь я ваш государь!
Более беглецов никто не видел, и болото спрятало еще одну тайну. А сам Яшка в черной старой рясе хмельным сатаной шатался после казни по деревне.
— Как же ты уйдешь, если по всем болотам у Яшки заставы стоят?
— Хитростью взять надо, — громадными ножницами резал Нестер медную пластинку. — Нужно будет сказать, что меди для денег поменять нужно.
— А сами они разве не могут?
— Скажем, что нужную они не сыщут! Не могу я здесь, Силантий. Не мед здесь. Яшка Хромой тот же боярин, только спрашивает построже, по одной только прихоти в озере утопить может. Дурень, одним словом! Обратно я на службу к царю проситься буду. Напишу ему в прошении, что я резчик искусный, а еще кузнец знатный, авось не откажет.
Силантий размеренными точными ударами правил щербину на медном листе, а она не хотела распрямляться, оставаясь глубокой неровной царапиной.
Нестер продолжал:
— Покаюсь перед государем. Простит! Может, и Васька Захаров поможет, теперь он при царе думный дьяк, авось не забыл меня. Ты-то пойдешь со мной?
Силантий наконец выровнял щербину, и в этом месте медь сделалась тонкой, изогнувшись волнистым краем. Тронув ладонью кованую поверхность, Силантий отвечал:
— Пойду, отчего не пойти. Мне здесь, у Яшки Хромца, тоже не жизнь.
Выслушав мастеров, стоящих смиренно перед ним, Яшка вдруг смилостивился:
— Медь, говоришь, нужна?
— Нужна, батюшка. Эта медь не годится, в прожилках она. Покраснее бы надо да покрепче, — мастера стояли повинными, словно холопы пред строгим барином.
Яшка Хромой мало понимал в медном деле, но деньги ему были нужны. Он поднялся с лавки, проковылял неловко в красный угол и, отцепив икону со стены, сунул ее в руки Нестеру:
— Целуй Божью Матерь, что не убежишь, только после того в Москву идти можешь.
Нестер взял икону и, не моргнув глазом, побожился:
— Вот тебе крест, что не убегу!
— Икону-то целуй! — приказал Яшка. — Без этого твоя клятва силы не имеет. И не в лоб целуй, — заметил он, — это тебе не покойница какая-нибудь, ты к рукам приложись!
Нестер поцеловал Божью Матерь.
— А теперь ты целуй, если идти желаешь, — повернулся Яков к Силантию.
Силантий взял икону, секунду-другую мешкал, а потом поцеловал и он.
— Идите себе с Богом, проводят вас. А как медь отыщете, так сразу подойдите к безрукому юродивому, что у ворот Чудова монастыря сидит, и скажите ему, что требуется, так на следующий день я вас и заберу. Ступайте, — перекрестил на прощание.
Нестер с Силантием ушли тайной тропой, провожаемые молчаливым и хмурым старцем, который за всю дорогу не произнес и слова. Только иной раз оглянется старик назад: не утопли ли ходоки — и ступает далее в темную чащу. А когда впереди показался просвет, старик наконец остановился.
— Пришли… дальше вам самим идти. Сначала вот до того пня прямиком, а от него к сухой березе, а далее уже дорога. Да только не вздумайте нигде сворачивать, трясина всюду! — В доказательство своих слов он отбросил посох в сторону. Раздался тяжелый шлепок, и поляна, на которой еще мгновение назад росли цветы и деловито жужжали шмели, развернулась трясиной, показывая свое гнилостное нутро. Трость медленно стала уходить в вонючую жижу, а узловатая палка, в виде хищного клюва, еще некоторое время держалась наверху, а потом и она исчезла в болотной жути.
Силантия прошиб озноб.
— Вот так-то! — хмуро усмехнулся старик. — Шаг в сторону ступить, так ни Бог и ни дьявол не выручат. Одним только лешим здесь и житье. А по ночам черти здесь такой шабаш устраивают, что хоть уши затыкай. — И, уже крестясь, с грустью вздохнул, видно, вспомнилось старику что-то свое. Продолжил: — Много здесь безвинных людей сгинуло. Всех теперь и не упомнишь, спаси, Господи
* * *
Мастеровые в грамоте были не сильны, и потому, заплатив гривенник дьяку Разрядного приказа, Нестер попросил написать прошение царю.
Дьяк, плотный и невысокого роста мужичонка, хмельным взглядом стрельнув на гривенник, который беспокойным шельмецом звенел на столу, согласился немедленно.
— Стало быть, прошение писать надумали самому государю? — упрятал он монету глубоко в кафтан.
— К нему, — отвечал Нестер. — Отпиши ему об том, что желаем быть при его милости, как и прежде, чеканщиками, и что в плутовстве боярина Денежного двора Федора Воронцова замешаны по наговору… Напиши еще, что служить царю мы будем пуще прежнего, если поверит царь-батюшка крестному целованию холопов своих.
Дьяк слушал молча, поглаживая пятерней большую плешь, которая блестела особенно сильно не то от выступившего пота, не то от частого поглаживания. Ворот кафтана у дьяка был распахнут, а на сорочке было видно отвратительное жирное пятно.
— Доброе письмо будет, — качнул он головой и стал ножиком править перо. — Напишем так… «Великому князю, царю и самодержцу всея Руси Ивану Четвертому Васильевичу Второму от холопов его челобитная»… Как тебя звать?
— Нестер… а товарища моего Силантий, — живо отозвался кузнец, несказанно довольный высоким слогом письма.
— «…Нестера и Силантия. Позволь, государь, как и прежде, заняться чеканным делом…»
Нестер и Силантий вместе с другими просителями становились на Гостином дворе, где обычно устраиваются жалобщики, приезжавшие в Москву за правдой со всей волости, а то и с дальних окраин Руси. Ябеды и челобитные были отданы в приказ, и жалобщики с нетерпением ждали вызова на Челобитный двор. После трех суток ожидания на Гостиный двор явился посыльный и, грозно глянув на просителей, застывших перед ним, как перед важным чином, сообщил, что выслушать их готов сам государь Иван Васильевич, а потому они должны не мешкая ступать в Кремль.
Наделав паники среди жалобщиков, посыльный уехал, а Нестер с Силантием долго не могли решить, в чем предстать перед самодержцем.
Наконец, собравшись и нарядившись, жалобщики гуртом затопали в Кремль.
— А царь-то нас по тяжбе каждого вызывать будет? — спрашивал у Силантия здоровенный детина. — Или разом всех заслушает?
Было видно, что отрок робеет, и его тревога понемногу перебралась и в Силантия.
— Думаю, разом всех, — поразмыслив недолго, добавил: — А может, и каждого в отдельности.
Показался Кремль: празднично полыхали на заходящем солнце купола Архангельского собора. Мужики замешкались, а голос караульщика уже торопил:
— Ну чего стали? Царь-батюшка ждет!
Они прошли на царскую площадку — прямо перед ними Грановитая палата и множество крестов на самой крыше заставили еще раз согнуться. Здесь же, на площадке, расхаживали бояре, дьяки, по каким-то делам сновали служилые люди.
— Красное крыльцо решеткой закрыто, — подивился детина. — Мне приходилось бывать в Кремле, но такое я впервые вижу.
Увиденному великолепию ребячьим восторгом дивился и Силантий. Вот какой красотой себя царь окружил! Однако решетка перед Красным крыльцом было делом невиданным.
— Как же царь спускаться будет? Не положено государю через задние покои шастать, как простому служилому.
— А может быть, Красное крыльцо наколдовал кто, вот и держат за решеткой, пока колдовские чары не сойдут.
Но скоро на Красное крыльцо один за другим стали выходить ближние бояре. Силантий среди прочих узнал и бывшего дьяка Денежного двора Василия Захарова. Он красовался рядом с Михаилом Глинским и внимал его быстрым речам. На самой верхней ступени застыл Федор Шуйский; прячась от слепящего солнца, боярин из-под руки смотрел на двор. Затем показались князь Юрий Темкин и Захарьин, и караульщики, желая оказать честь родне царя, распахнули двери перед Григорием Юрьевичем поширше.
Вдруг двор перестал скучать. Оживился.
— Рынды кресло для государя несут, — послышалось из толпы.
Действительно, четверо рынд несли царское кресло, и бояре, забыв про степенность, проворно отходили в сторону, пропуская царскую стражу. Отроки поставили кресло на самую верхнюю ступень и застыли по обе стороны, а следом в сопровождении караульщиков появился и сам Иван.
— Государь вышел!
— Царь идет!
Иван Васильевич совсем не обращал внимания на приветствие слуг, только слегка качнул головой и уселся в кресло, обхватив крепкими пальцами резные подлокотники.
Жалобщики ошалели от увиденного, от присутствия царя и ближних бояр и, замерев в поклоне, стали ждать разрешения разогнуться.
На царскую площадку вышло три дюжины жильцов и, выставив вперед рогатины на просильщиков, потребовали:
— К царю идите! К самой решетке! Иван Васильевич вас видеть желает.
— Это что же, мы через решетку на царя смотреть будем? — подивился Силантий.
Он вдруг увидел, что слуги отступили к самым палатам, взошли на ступени собора, и только жалобщики оставались бестолково стоять посредине царской площадки, отгороженные ото всех тяжелыми рогатинами.
Силантий почувствовал, что его обуял страх, отражение которого он видел на лицах остальных жалобщиков. Многие из мужей то и дело крестились, а Нестер быстро шевелил губами, читая молитву.
— Пошевеливайтесь! Живее! — зло торопил сотник и острым концом пики подгонял особенно нерадивых.
— Что же это они надумали? Чего это они с нами сделать хотят? Вот угораздила же меня нелегкая! — роптал рядом здоровенный детина.
Царь что-то говорил окольничему Федору Басманову, и тот закатывался смехом, от которого у посадских подгибались ноги. Было в этом хохоте что-то жутковатое. Бояре и дворовые переглядывались между собой, догадываясь о предстоящей потехе. Умеет же государь и себя развеселить, и других распотешить.
Вот Басманов распрямился, озоровато оглядел бояр и с улыбкой, которая сводила с ума не одну дюжину боярышень, сообщил смиренно замершим просителям:
— Великий государь наш, великий князь и царь всея Руси Иван Васильевич решил пожаловать вас своей милостью!..
Голос у Федора Басманова задорный и звонкий, с лихвой обещающий разудалую потеху. Посадские повалились на колени, пачкая в пыли лохматые чубы, а Федор все так же весело продолжал:
— Милость эта в том, что изволил царь Иван Васильевич допустить вас к потехе перед ним и людьми боярскими! Так потешьте же его на славу, не уроните чести своей!
Свистнул Басманов соловьем-разбойником, и тотчас из глубины двора показался рыжий медведь, которого на длинных цепях, продетых через нос, вели за собой два царских конюха.