Скоро Ванюша охладел к мальчишеским играм, и боярские дети бестолково шатались по двору, лишившись своего предводителя. Теперь государь уже не спихивал сапогами кошек с крыши теремов — все свое время царь проводил в обществе Анюты, которая сумела сироте заменить мать и одновременно сделаться любовницей. Их частенько можно было видеть во дворе в сопровождении стражи, и Анюта, не пряча плутоватых глаз, игриво посматривала по сторонам.
Бояре, больше по привычке, приглашали самодержца в Думу, и Ваня, явно разочарованный тем, что придется сидеть не один час в окружении скучной компании и выслушивать долгие рассуждения ближних бояр о налогах и засухе, всегда находил вескую причину, чтобы улизнуть в свои покои, где его ждала жадная до царевых ласк мастерица. Бояре никогда не настаивали, понимающе улыбались и без опаски взирали на пустующий царский трон, где вместо самого государя всея Руси лежали скипетр и яблоко.
* * *
В хлопотах минул год.
Иван возмужал, раздался в плечах. В его движениях появилась степенность, даже походка сделалась по-государственному неторопливой, а в повороте головы появилась важность. Перемену в царе отметили и бояре, речь их стала почтительнее — царь входил в силу.
Третий месяц пошел, как Ваня расстался с Анютой. Однажды царь заметил, как мастерица жалась с караульщиком в одном из темных коридоров дворца. Видно, пощипывание стряпчего ей доставляло удовольствие, и она попискивала тихим мышонком. Иван пошел прямо на этот голос. Караульщик, оторопевший от страха, даже позабыл броситься царю в ноги, умолял:
— Прости, государь, прости, царь-батюшка! Бес меня попутал! Сам не знаю, как это и получилось! Я-то ее два раза только за титьки и тиснул!
— Пошел прочь! — взвизгнул царь.
— Слушаюсь, государь! — охотно устремился по коридору караульщик.
— Постой, холоп! — остановил царь отрока у самых дверей и, повернувшись к Анюте, которая все еще никак не могла вымолвить от страха и отчаяния даже слово, приказал: — Возьми эту девку и выставь вон с моего двора! Отныне дорога во дворец ей закрыта.
Караульщик грубо потянул девку за сарафан, приговаривая зло:
— Пошла вон! Государь велел!
Это грубое прикосновение вывело девку из оцепенения, она с отчаянным криком рванулась навстречу государю, преодолевая сопротивление сильных рук караульщика:
— Государь, родимый! Прости меня, горемышную! Бес надо мной подсмеялся! Ой, Господи, что же теперь со мной будет?!
Иван уже знал цену предательства. От него всегда уходили самые близкие, и Анюта была только одной из этих потерь.
Затрещал сарафан, с головы мастерицы слетел платок И караульщик, видно напуганный бесовской силой, которая исходила из растрепанных кос, отпрянул в сторону.
— Гони ее прочь со двора!
Караульщик уже не церемонился: крепко намотав волосы на кулак, он потащил девку к выходу. Она цеплялась за поручни, двери и ни в какую не хотела уходить.
— Гони! Гони ее! — орал Иван голосом псаря, науськивающего свору собак на загнанного зверя.
Детина, повинуясь одержимости самодержца, тащил Анюту по ступеням вниз.
Больше Анюту Иван не видел. Царь легко привязывался и также быстро расставался. Доброхоты потом говорили ему, что Анюта каждый день приходит ко дворцу, просит встречи с государем, но, однако, она не была допущена даже во двор, и стража с позором изгоняла ее прочь.
Анюта растеряла свою власть так же быстро, как и приобрела. Царь вспоминал былую любовь очень редко. Больше врезалась в память минута прощания: открытый от ужаса рот, страх в глазах; караульщик волочит Анюту, как завоеватель тащит жертву, чтобы совершить насилие.
Потом забылось и это.
Андрей Шуйский, обеспокоенный одиночеством царя, приводил Ивану все новых «невест», среди которых были худые и дородные, бабы в цвету и почти девочки. Они отправлялись в постель государя с той немой покорностью, с какой обреченный на смерть ступает на дощатый настил эшафота. Бабоньки молча стягивали с себя сорочки, без слов ложились рядом с государем. Покорностью они походили одна на другую, хотя каждая из них шла своей судьбой, прежде чем разделить с государем ложе. Эти встречи для Ивана были мимолетными и незапоминающимися, как частый осенний дождь, и только одна из женщин сумела царапнуть государя по душе— это была повариха с Кормового двора Прасковья. Дородная и мягкая женщина, от которой пахло прокисшим молоком, с сильными руками и мягким убаюкивающим голосом. Царь провел с поварихой шесть месяцев, и в это время государя можно было застать в Спальной комнате, но уж никак не во дворе с сорванцами. Потешая свое любопытство, бояре слегка приоткрывали дверь и видели, как царь склонял голову на пухлые коленки поварихи. А когда живот у бабы округлился и всем стало ясно, что Прасковья ждет дитя, Шуйский выставил повариху за ворота.
Андрей Шуйский за это время сумел сделаться полноправным господином, и почести ему оказывались не меньшие, чем самому московскому государю, даже митрополит гнул перед ним шею. Единственный, кто не считался с его величием, был Федор Воронцов, который числился в любимцах у царя. В Думе Воронцов норовил высказаться всегда первым, тем самым отодвигая назад самих Шуйских. Андрей, закусив губу, тихо проглатывал обиду и с терпеливостью охотника дожидался своего часа. Такой случай представился, когда на Монетном дворе сыскался вор, который заливал олово в серебро, а через стражу вывозил сплав со двора.
Братья Шуйские ворвались в приказ, обвинили во всем Воронцова, затем стали бить его по щекам, рвали волосья с его бороды и называли татем. Потом выволокли боярина на крыльцо и скинули со ступеней на руки страже.
— В темницу его! — орал Андрей. — Все серебро царское разворовал! Сыск учиним, вот тогда дознаемся до правды!
Окровавленного и в бесчувствии Воронцова караульщики поволокли с Монетного двора, и носки его сапог рисовали замысловатые линии на ссохшейся грязи. Чеканщики попрятались, чтобы не видеть позора боярина, стража разошлась. Караульщики, словно то был куль с хламом, а не любимый боярин государя, раскачали и бросили его на подводу, а потом мерин, понукаемый громогласными ямщиками, повез телегу в монастырскую тюрьму.
О бесчестии любимого боярина Иван Васильевич узнал часом позже. Он отыскал Шуйского, который огромными ладонями мял гибкую шею белого аргамака на дворе. Взволнованный до румянца на щеках государь подбежал к боярину и принялся его умолять:
— Отпусти Воронцова, князь! Почто его под стражу взял?!
Конюший вприщур глянул на государя и так же безмятежно продолжал холить коня, который под доброй лаской хозяина совсем разомлел и скалил большие желтые зубы.
— Не следовало бы государю изменников жалеть. В темнице его место! Следить он должен за чеканщиками и резчиками, а если не смотрел, так, стало быть, им во всем и пособлял.
— Почто боярина Воронцова в кровь избил, как холопа?! — кричал Иван Васильевич, подступая к конюшему еще на один шаг.
Андрей Шуйский вдруг обратил внимание на то, что Ваня в этот год подтянулся на пять вершков и почти сравнялся с ним в росте. Но этот отрок пожиже остальных царей будет, хотя и статью вышел, и силушкой, видать, не обижен, но нет в нем тех крепких дрожжей, на которых взошел его отец Василий. Тот голос никогда не повысит, а дрожь по спине такая идет, что и через неделю не забудешь. Да и дед его, Иван Третий, сказывают, удалой государь был: Новгород заставил на колено встать и Казань вотчиной своею сделал[18]. А этот себя в бабах всего растратит. В двенадцать лет первую познал, а к тринадцати так уже два десятка перебрал.
— Шел бы ты отсюда, государь, и не мешал бы мне, двор Конюшенный осмотреть надо! — И, уже грозно посмотрев на царя, прошептал: — А будешь не в свое дело встревать… так и самого тебя в темницу упрячу! А то и просто в спальне велю тебя придушить вместе с бабой твоей! Тело твое поганое сомам на прокорм в Москву-реку брошу, так что и следа твоего не останется!
В самом углу двора один из караульщиков дразнил мохнатого пса: хватал его руками за морду, трепал за шерсть. Пес недовольно фыркал, отворачивался от надоедливого караульщика и беззлобно скалился. На Постельничем крыльце гудели стольники, ожидая появления ближних бояр.
Иван Васильевич оглянулся, словно просил о помощи, но каждый был занят своим делом: стража разгуливала по двору с пищалями на плечах, у самых ворот сотник прогонял юродивую простоволосую девку, осмелившуюся забрести на царский двор, а по Благовещенской лестнице важно ступали дьяки.
— Вор! — вдруг закричал государь. На Постельничем крыльце умолк ропот, застыли на ступенях дьяки, даже пес удивленно повел ухом и черным глазом посмотрел в сторону царя. — Вор! — орал Иван. — Как ты посмел?! Смерти государевой захотел?! — Шуйский решил было отмахнуться от Ивана Васильевича, но тот крепко держал его за рукав. — Взять его! В темницу его! — приказал царь.
Подбежали псари, грубо ухватили князя за шиворот, затрещал кафтан. Шуйский яростно сопротивлялся, кричал:
— Подите прочь, холопы! На кого руку подняли?! Подите вон!
Кто-то из псарей наотмашь стукнул князя по лицу, и из разбитого носа густо потекла кровь.
— В темницу его! Под замок! — кричал Иван Васильевич. — На государя руку поднял, грозился мое тело рыбам скормить!
С Шуйского сорвали кафтан, горлатная шапка далеко отлетела в сторону, и нежный мех тотчас был втоптан множеством ног в грязную замерзшую лужицу. Псари, обозленные упрямством князя и какой-то его отчаянной силой, матерясь и чертыхаясь, волочили его по двору, а тот все грозил:
— Вот я вам, холопы!.. Вот я вам еще!.. Да побойтесь же Бога! Запорю!
На князя посыпались удары, один из псарей ухватил Андрея за волосья и остервенело, злым псом трепал его из стороны в сторону. Шуйский уже больше не сопротивлялся, он завалился на бок и молчаливо принимал удары. Громко лаял пес, готовый вцепиться в князя.
— Помер никак? — удивился один из псарей. Наклонившись к Шуйскому, стал рассматривать его лицо. — Глаза-то открыты и не дышит. Прости, государь, — бросился он перед Иваном на колени, — не желали мы того!
Иван неторопливо подошел к бездыханному телу.
— Хм, может, мне его сомам скормить, как он того для меня желал? — Он не обращал внимания ни на стоявшего перед ним на коленях холопа, ни на его раскаяние. — Ладно, пускай себе лежит. А вы останьтесь здесь караулить его до вечера. — И, показав на пса, добавил — Чтобы собаки не сожрали. Потом братьям покойного отдайте.
Андрей Шуйский лежал на царском дворе до самого вечера. Окольничие и стряпчие, не задерживаясь у трупа, шли по своим делам, только иной раз бросали боязливый взгляд на окоченевшее тело. Еще утром Андрей Шуйский расхаживал по двору хозяином, одним своим видом внушая трепет, сейчас он валялся в спекшейся крови и падающий снег ложился на его лицо белыми искрящимися кристалликами.
Ночью дворец опустел. На царский двор явился Иван Шуйский, постояв у тела брата, попросил сотника:
— Разрешил бы ты подводу на двор пропустить, Андрея положить надо.
— Не велено, — строго пробасил сотник. — Это тебе не холопий двор, чтобы всякую телегу сюда пускать.
Если бы еще вчера сотник осмелился такое произнес при Ивану Шуйскому, так помер бы, растерзанный батогами, а сейчас еще и голос повысил. Холоп! Иван Шуйский подозвал дворовых людей, и те осторожно, за руки и за ноги, поволокли тело со двора.
На следующий день Шуйские в переднюю к государю не явились. Не было их позже и в боярской Думе. Бояре промеж себя тихо переговаривались и поглядывали на край лавки, где еще вчера сидел князь Андрей Михайлович. Сейчас никто не смел занять его место, обитое красным бархатом, и бояре в ожидании посматривали на государя, как он соизволит распорядиться.
А когда Иван заговорил, бояре примолкли, слушая его неторопливую речь:
— Тут Шуйские с ябедой ко мне приходили, разобраться хотят в смерти князя Андрея Шуйского. Псарей требуют наказать лютой смертью. — Иван выразительно посмотрел на хмурых бояр, а потом продолжал: — Толь-ко наказания никакого не будет. А Шуйский сам в том виноват, что государевых холопов обесчестить захотел! Псари — государевы люди, мне их и наказывать! Так и пиши, дьяк: «Государь повелел, а бояре приговорили, что в смерти князя Шуйского винить некого, Божья воля свершилась!» И еще… если Шуйские и завтра в Думу не придут, повелю их за волосья с Москвы повыбрасывать!
Шуйские явились к государю на следующий день в теремные покои ровно в срок; терпеливо дожидались в передней, когда постельничие помогут надеть государю сорочку, запоясать порты, а потом вошли на его голос. Иван Шуйский наклонил голову ниже обычного, и царь увидел, что на самой макушке боярина светлой полянкой пробивалась плешина. Шуйский-Скопин едва перешагнул порог, да так и остался стоять, не решаясь проходить дальше. В этой напускной покорности Шуйских, в молчании, которым никогда не отличались братья, он чувствовал их могучее сопротивление, которое скоро обещало перерасти в открытую вражду.
— Какие вести от польского короля? — полюбопытствовал вдруг Иван.
Год назад боярской Думой в Польшу был отправлен посол, — который намекал королю Сигизмунду[19], что в Московском государстве поспевает царь, который не прочь бы иметь в женах его младшую дочь. Король источал радушие, обещал подумать, а на следующий день до посла дошли слова рассерженного владыки:
— Это за московского царя Ивана я должен отдать свою любимую дочь?! Как он посмел! Моя дочь чиста, как утренняя роса, и невинна, как весенний цветок! Царь Иван распутничает с двенадцати лет, и сейчас, когда ему исполнилось четырнадцать, счет женщинам пошел уже на сотни! — И король, который и сам не слыл ханжой, закончил: — Я желаю только счастья своей дочери!
А три месяца назад боярская Дума снарядила в Польшу новое посольство. На сей раз бояре выражались яснее — желают русской царицей видеть дочь польского короля. В грамоте было приписано: «Так повелось от Ярослава, что жены русским царям доставались из дальних стран и благочестивые, а потому просим тебя об том всем православным миром и кланяемся большим поклоном».
Послом был Иван Шуйский, но уже неделя прошла, как он прибыл из Польши, а с докладом в Думу по-прежнему не торопился, и сейчас подрастающий царь пожелал Ивана Шуйского видеть у себя в Верху.
— Пренебрегает король польский великой честью, государь, — эхом отозвался Иван Шуйский, стараясь не смотреть в глаза юному правителю. Проглядели бояре где-то царя, все дитем его считали, а отрок уже бояр успел под себя подмять. Может, и правы были те, кто говорил о том, чтобы государю в питие зелье злое подсыпать да схоронить с миром, а самим на трон взойти. — Отказал послам.
— Что же он такого сказал тебе… Ивашка? — посмел Иван Васильевич обратиться к родовитому боярину, как к холопу дворовому.
Поперхнулся Иван Шуйский от такого обращения, но отвечал достойно:
— Прости, государь, но говорит он, что поган ты с малолетства и распутен, а дочка его младшенькая, что цветок полевой, в невинности растет и о бесстыдстве не ведает.
— Ишь ты куда латинянин повернул! А сам-то польский король не монахом в молодости поживал, — обругался Иван Васильевич.
— Государь, почто ты нас так обидел? Брата нашего живота лишил? — Шуйский нашел в себе силы заговорить о главном. — За что на нас, слуг твоих верных, опалы свои кладешь, а ворогов на груди своей пригреваешь?
— Изменник князь Андрей был, — строго смотрел на боярина государь. — Обижал меня всяко, а сам государством правил как хотел. То не я на него опалу напустил, то Божья кара на нем остановилась. А на остальных Шуйских я гнева не держу, ступай себе с миром.
Москва встретила смерть Андрея Шуйского тихо.
Бояре настороженно помалкивали и зло приглядывались к вернувшемуся из ссылки Федору Воронцову, который перестал снимать перед Рюриковичами шапку и проходил в покои государя, как к себе в избу. Теперь он кичливо поглядывал на толпу стольников и дворян, топтавшихся на крыльце, уверенно распоряжался во дворе и щедро раздавал подзатыльники нерадивым слугам.