— А вы, Сергей Андреевич, должны были вызвать бригаду. И у бригады должно быть все.
— Я был далеко в районе. Да и бригада не любит и боится ездить на сложные вызовы. Вот Всеволода Сергеевича я бы вызвал.
Это было уже вовсе неожиданно. Главное — тон Сергея Андреевича — требовательный, настырный. В последнее время все привыкли, чуть лебезя, просить, а тут нате вам — напор, а тут — обвинение.
— Но вы справились? Выкрутились? — чуть смешавшись, спросил Алферов.
— Я выкрутился, но в следующий раз могу и не выкрутиться.
— Но вы и сами виноваты. Уж кислород-то — ваша забота, Сергей Андреевич. Вы обязаны, я подчеркиваю это, обязаны проверить укомплектованность машины.
— Погодите, Олег Петрович, — не смог удержаться я, — как можно отвечать за машины, если у нас часто не бывает постоянных машин. Выездных единиц пять, а сегодня было только три машины. Вы посмотрите по журналу: на платформе пятнадцать минут лежала женщина без сознания, я сидел в этой вот комнате, знал, что она лежит в темноте и без сознания, и не мог к ней выехать — не на чем.
И вот тут случилось непредвиденное: вступила сухая, надменная наша Елена Васильевна.
— Нет, правда, Олег Петрович, машины меняются, так неужели нельзя, чтоб за аппаратуру отвечал кто-то один. Вот хоть старший фельдшер. Все равно ведь здесь сидит. Вот пусть и проверит, всюду ли есть кислород, — она явно нервничала и потому захлебывалась словами.
Как-то уж собрание докатило до конца, что-то там повнушал нам Алферов, но он был явно растерян, потому что все это было слишком уж неожиданно. То все привычная тишь да гладь, и вот тебе мальчик полез в бой, ну, с него что возьмешь — петух еще жареный не клевал тебя, но клюнет, клюнет, когда ты попросишь специализацию ли, летний отпуск или напомнишь про положенное тебе жилье. Но с него какой спрос? Нет спроса и с Всеволода Сергеевича, этот, известно, в каждой бочке затычка, да и обижен, что он теперь не первая скрипка в складном нашем оркестре, с ним тоже все ясно. Непонятно лишь поведение тишайшей предпенсионной Елены Васильевны. Ну, вот ей-то с чего возникать? Ох, аукнется, еще и как аукнется.
— Нехорошо, Всеволод Сергеевич, нехорошо, — с досадой сказал Алферов, когда мы с ним выходили из общей комнаты.
— Что — нехорошо? — удивился я.
— Нехорошо настраивать молодежь против меня, — как-то уж очень горько сказал он.
— Клянусь вам, я ни слова не говорил Сергею Андреевичу, — почему-то стал оправдываться я. Слишком уж много горечи было в его словах.
Главное — чистая правда, мы с Сергеем Андреевичем ни разу не говорили о своем заведующем (как-то мне и в голову не могло прийти жаловаться юному доктору на начальство).
— Я всячески поднимаю ваш авторитет, а вы мой роняете, — сказал Алферов.
— Да оставьте вы это. Не говорил, значит, не говорил. Он и сам, знаете, не глупый и не слепой.
— А я ведь хотел вас снова в бригаду поставить. Нехорошо! — с прежней горечью сказал он и ушел к себе.
Мимо проходила Елена Васильевна, голова ее была гордо вскинута — ну, победительница.
— Ну, вы даете! — восхищенно сказал я.
Она чуть повернула ко мне голову.
— А надоело. Стала противна сама себе. На старости лет суетиться из-за десятки к пенсии — надоело.
— Уважаю! — и я вскинул руки кверху.
Не скрою: несколько дней не покидала меня радость. А потому что, как я и предполагал всегда, есть на белом свете неизменные какие-то вещи — честь, там, достоинство, и когда они на твоих глазах берут в ком-то верх над трезвым расчетом, привычной покорностью, это не может не радовать.
Вот эта вдруг выпрямившаяся спина, вот этот чуть насмешливый, не без трагизма ожидания взор — а довольно, не принимаю этих правил и в дальнейшем играйте без меня. А я проживу по своим правилам, где чести и достоинству есть кое-какое место.
Но то были последние радостные дни. Потому что вслед за ними случился какой-то обвал, и чуть было не рухнуло все здание, которое я сам возводил много лет.
Потому что сразу после собрания Алферов взял курс на мое удушение. Другого слова я не подберу — именно удушение.
15
Тут я должен подробно описать все последующее дежурство. Вся штука именно в подробностях, в малостях наших профессиональных установок, вернее, в их вывертах.
Было первое воскресенье сентября. Теплый солнечный день, все светилось, все было прозрачно. Правда, я видел этот день не из кабинета, а из зарешеченного окошка салона.
— На вызов! — крикнула мне диспетчер в десять часов утра.
— Что там?
— Девочка загорелась и выбросилась с пятого этажа.
Мы помчались.
Толпа, собравшаяся у подъезда пятиэтажного дома, расступилась перед машиной, и я выбежал.
В цветнике на спине лежала девочка лет тринадцати. Волосы ее были подпалены, сгоревшие колготки скрутились в черные жгуты, вместо платья — горелые клочья. Девочка была жива, но без сознания.
— Носилки! — крикнул я шоферу.
Из отрывочных возбужденных возгласов я собрал нечто внятное: девочка вместе с братом была на кухне, когда по какой-то причине вспыхнул газ. Мальчик успел проскочить сквозь огонь, а девочка замешкалась и, пробиваясь к двери, вспыхнула. Обезумев от страха, бросилась в окно. Кто-то даже сказал, что она схватила зонтик и раскрыла его и спустилась. Но это, конечно, была выдумка толпы. Люди видели, что из пятого этажа летит полыхающий факел.
Мы понесли носилки, втолкнули в машину.
— Постойте секунду, Петр Васильевич, — сказал я шоферу, вводя девочке противошоковую смесь.
Потом, высунувшись из машины, узнал фамилию и имя девочки, и мы помчались.
В перевязочной хирургического отделения нас уже ждали дежурный хирург и реаниматолог.
— Значит, так, — сказал реаниматолог, осмотрев девочку. — Ожоги обширные, с пузырями, но без черноты. Мы их сейчас обработаем, наладим капельницу, и вы отвезете девочку в ожоговый центр. И будем считать, что вы нам ее и не привозили.
— Понял! — сказал я.
Да и чего ж тут непонятного в наших несложных хитростях.
Девочку с такими ожогами я должен привезти в ближайшую больницу, то есть как раз к нам. А отделение должно сговариваться с ожоговым центром, и те будут решать, брать девочку или не брать. Могут велеть несколько дней подождать и посоветуют, как лечить девочку, а к себе возьмут уже на восстановление. У меня же обязаны взять сразу.
— Все равно мы будем капать эту вот жидкость. Так пусть льется в машине. На полтора часа хватит.
Я согласился.
— Годится! — удовлетворенно сказал реаниматолог, ловко введя иглу в подключичную вену.
Реаниматолог сух, молод, законно считается хорошим специалистом. К тому же с хорошим профессиональным нюхом (интуиция — половина нашего дела), общее мнение таково, что ему не было бы цены, если бы не маленький недостаток — любит иной раз выпить. Правда, выпивает в свободное от дежурств время, но побаловать себя пивком может и на дежурстве.
Вот и сейчас, по всему судя, ему было тяжело после вчерашнего: погасший взор и красные глаза. Но профессионал — руки проворные и не дрожат.
Год назад у нас с ним была стычка. Я привез больного с тяжелой черепной травмой. Всем было ясно, что больной не жилец: у него помаленьку просачивался мозг. Но порядок есть порядок, не я же устанавливал, что за чужую жизнь следует бороться до последнего, даже когда надежд нет вовсе.
И положено было вызвать нейрохирурга, чтоб тот начал операцию (ну, там, освободить сжатый костными обломками мозг, прочее). Положено так.
А через два часа я снова кого-то привез на травму, а мужчина с битым черепом как лежал в перевязочной, так и лежит. Уже и дыхание захлестывается.
— А вы чего? — спросил я реаниматолога.
— А бесполезно, — и молодой этот человек махнул рукой в сторону больного.
И это было понятно: операция, которая длится часа три, бесполезна, и чего лишнее суетиться, если больной не жилец. Да и кому же это нужна лишняя послеоперационная смертность.
А так больной тихонько помрет до операции, они поставят время смерти таким образом, что вот, мол, не успели вызвать нейрохирурга — и работать лишнее не надо, и показатели отделения улучшаются.
— Вы же не господь бог, чтоб решать, кому жить, кому умирать, — это уж я сказал очень зло.
И он пошел вызывать нейрохирурга. Потому что знал о моем приятельстве с Колей, заведующим отделением, а тот таких штучек не любит.
Больного тогда спасти не удалось, но на всякий пожарный случай этот реаниматолог в дальнейшем был со мной осторожен, то есть не говорил: «Это бесполезно», но всяко обозначал активность.
Но с этой обожженной девочкой он был, конечно, прав: лучше ей с самого начала лечиться не в провинциальной больничке, где то нет того, то этого, а в городском центре, где, будем надеяться, есть все или почти все. И уж во всяком случае, чтоб не туманить голову излишним оптимизмом, лучше, чем у нас, все-таки академия.
И мы помчались. Под мигалку, понятное дело. В машине едко пахло палеными волосами. Девочка в сознание не приходила, но показатели были неплохие — пульс, давление.
Домчали. Поставили носилки на каталку, каталку втолкнули в лифт, промчали по коридору.
Нас ждали. Дежурный врач спросил, что я делал девочке.
— Сами? — спросил он удивленно, кивнул на капельницу, идущую к шее.
— Сами, — взяв грех на душу, скромно сказал я.
— Молодцом!
Это я потом не забыл переадресовать нашему реаниматологу.
А девочку спасли. Это, конечно, редкое чудо — обгореть, упасть с пятого этажа и выжить. Но, значит, чудеса на свете все-таки бывают.
Но это я забежал вперед. Потому что в тот же день мне предстояла более тяжелая работа. И снова гнать в город. Ох, уж этот мистический закон парных случаев. Хочешь не хочешь, а приходится в него верить.
Только я приехал из города, только стал просить диспетчера сбегать домой да поклевать, как она говорит мне:
— Вы поезжайте на температуру и на обратном пути пообедаете.
Я посмотрел на нее удивленно — молодой мужчина с температурой, что за спешка и вообще почему я, а не фельдшер.
— Давно лежит. И вообще что-то там не так.
— А что не так?
— С вечера не просыпается.
— Ой-е-ей! Там же, видать, менингит.
— Поезжайте, Всеволод Сергеевич.
Нет, тридцатидвухлетний мужчина не спал, он был без сознания.
Жена его, госпитальная медсестра, объяснила мне, что муж ее заболел в пятницу: прыгнула вверх температура, но врача не вызывали: в пятницу у больного отгул, думали, пятница, суббота — отлежится, а больничный по какой-то там причине ему не нужен. Жена что-то там давала, думала, пройдет, но вот вчера он как заснул, так и не просыпается. А уже час дня.
Ухоженная новая квартира, милая жена, двое малолетних детей. А он умирал. То есть что высокая, под сорок, температура, это было ладно, но глубокая кома, но затрудненное дыхание и давление, что называется, на нуле.
— И что? — спросила меня жена больного.
— Беда, — ответил я. — Тяжкий менингит.
В молчаливом испуге зажала она рот ладонью. Чтоб, значит, не испугать детей.
— Ах, дура старая! — это она на себя, что запустила болезнь мужа.
Я наколол все, что мог. Чувствуя беду, захватил с собой специальную — от менингита — укладку. Как-то уж нашел вену. Потом к телефону. Все объяснил диспетчеру, попросил заказать место через бюро госпитализации.
— Одевайте мужа. Я за носилками.
Внесли носилки.
— Я с вами, — твердо сказала женщина.
— А дети?
— Мама побудет. Я вам не буду мешать.
Снова позвонил на «Скорую». Диспетчер сказала, что больного надо везти в больницу Боткина.
— Да позвоните им через полчаса. Чтоб реаниматологи были наготове.
— Что, Всеволод Сергеевич, тяжелый?
— Это не то слово.
Пока мы укладывали больного на носилки, да пока по узкой лестнице спускали носилки с третьего этажа (а он крепкий человек, под сто килограммов), я соображал, правильно ли делаю, что хочу везти его.
Нет, неправильно. По существующему положению, если больной тяжел — а этот очень тяжел, — я должен доставить его в реанимацию — так у нас называется маленькая палата на хирургии для тяжелых больных. Но знание наших подробностей подсказало мне ясную картинку: вот я привез больного, а они начинают спорить, куда его класть. Одни толкают каталку от себя — это к вам, а другие тоже от себя — к вам. И долго освобождают нужное место, и долго вдохновляют себя на труд, и это при том счастливом стечении обстоятельств, что и хирург на месте (а он может быть на операции) и главное — на месте реаниматолог. И тут попрошу вас вспомнить про красные после вчерашнего его глаза — мог пойти и пивка попить.
Я же, все наколов, не буду затруднять подробностями, прошу поверить; укладка собрана неплохо, вполне достойный уровень — помчу под мигалку, а через полтора часа буду в том месте, где нас несомненно ждут. У нас ему будут капать то же самое, что и я в машине.
Установил капельницу, велел жене фиксировать руку и следить за капельницей, сам включил кислородный аппарат.
— Ну, Петр Васильевич, — сказал шоферу, — на вас вся надежда.
И как же гнал Петр Васильевич. Обычно спокойный, он подался вперед, и лицо его заострилось от напряжения. Он шел не только с мигалкой (ее я видеть не мог), но и с сиреной и под красный свет.
Я понимал, что больной умирает, но все же тлела надежда на чудо.
Но чуда на этот раз не произошло. Больной перестал дышать как раз на середине пути.
Не раз при мне умирали больные, и что всего больше меня потрясало, а вот это — ничто, оказывается, в окружающем мире не меняется. Светит осеннее солнце, спешат по улицам люди, кто-то жует и выпивает, кто-то влюбляется — все по-прежнему. А человек умер. Нить ли перерезали, душа ли отлетела, и ничего не произошло. Лишь в одно неуловимое мгновение жена стала вдовой, а дети сиротами.
— Все, — сказал я, отнимая кислородную маску.
— Что — все? — испуганно спросила женщина.
— Кончился кислород, надо дышать в рот, — не отважился я сказать правду. Ничего не мог с собой поделать: ее было очень жалко. Еще дома обвиняла себя, медики в этот раз не виноваты — их не звали. Двое малых детей. И теперь будет казнить себя всю оставшуюся жизнь.
Я достал бинт и сложил его в несколько слоев.
— Я сама!
И как же она дышала, припав губами к губам мужа. Меня бы и на десять минут не хватило, она же дышала весь оставшийся путь.
У приемного покоя я выскочил из машины.
— Куда? — крикнул стайке юных медиков.
Назвали номер.
— За мной! — приказал я молоденькому фельдшеру, и он сразу побежал следом.
— В кабину. И указывайте шоферу дорогу.
Носилки на каталку. Каталку в лифт. И по коридору бегом. Я толкал каталку, а жена семенила рядом и натужно все дышала и дышала в рот мужа.
А в реанимационной уже стояли люди в синих халатах, и они держали перед грудью готовые к работе руки.
Потом — уже в ординаторской — отдал направление пожилой женщине, заведующей отделением. Рассказал все, что знал о больном. Она просмотрела мою запись.
— Нормально, — с тихим удовлетворением сказала она.
— Есть к нам претензии?
— Да какие же тут претензии? У него же клиническая смерть. Конечно, больной нетранспортабелен. И безнадежен. А оставь вы его у себя, надежд было бы больше? Все вводили правильно.
Спускаясь по лестнице, я подсчитывал, что вот клиническая смерть наступила на полпути сюда, и в нашей больнице это время ушло бы как раз на подготовку места, да на тырканье каталки по коридорам, да на вопли — свистать всех наверх! — да на разгон к долгой работе, так что к самой работе как раз бы и не поспели.