Теперь заря опаляет щеки Зубалжат. Схватив газету, она остужает пламень смущения, но говорит твердо:
— Я даже думать забыла, что такое калым, зачем же вы, уважаемый Кичи-Калайчи, подозреваете меня сразу в двух пороках: предрассудке и корысти?
3
И снова в помощь старику подает голос Дибир:
— Он не хотел вас обидеть. Сейчас так все повернулось, что некоторые отцы не соглашаются отдать свою дочь без калыма.
— А я — мать!
— Ха-ха-ха! — закатился довольным смехом старик. — А люди говорят: ты объявила непомерно большой калым, да еще впридачу требуешь, чтоб на свадьбе было не меньше трехсот гостей! Бадави совсем приуныл…
— Он что, родственник твой?
— Ты же знаешь, Зубалжат, у меня половина Северного Кавказа родни, — уклонился от прямого ответа Кичи-Калайчи.
— Ладно. Скажу по секрету: это все проделки моей Фатьмы. Она решила испытать Бадави.
— Жестокое испытание… — покачал головой Дибир. — Какая же это любовь, когда тебе не верят. Я бы усомнился в такой любви…
— Вот когда выберешь время познакомиться, соберешься жениться — тогда и поговорим, — осадил адвоката старый садовник и протянул руку Зубалжат: — Спасибо, дорогая, очень ты меня порадовала! На днях я уже убедился, как приятно обмануться в человеке… в лучшую сторону. Как будто сам себя сначала потерял, а потом нашел, честное слово. А что, Дибир, разве я не прав?
— Верно подмечено. Это так же радостно, как, допустим, следователю поговорить с подозреваемым и убедиться, что он ни в чем не виноват.
— А пока убедитесь, изрядно потреплете ему нервы! Повестка, собеседования, да не по душам, а по страницам протокола, и под каждой надо расписаться, а то еще обяжете дать подписку о невыезде, так ведь? — внезапно атакует Кичи-Калайчи молодого адвоката и совсем юного стажем следователя.
— Если в Марага прошел ливень, не надо говорить, что весь Дербент опустился под воду, как Атлантида!.. Почему люди боятся прокуратуры? Детей милицией запугивают. А коснись беда, на всю улицу кричат: «По-сто-вой!.. Милиция! На помощь!»
— Не обижайся, Дибир, на всякую шутку. Старость болтлива. Зубалжат, налей-ка нам еще по стаканчику; такого чаю разве только в столице на ВДНХ попробуешь, да и то смотря в какую смену попадешь…
— Вот и моя Фатьма шутить любит, но только над другими. А сама такая чуткая на обиду. Здесь, за этим же столом, собрались как-то подруги дочери. Одна и спроси: а что, Фатьма, для протокола и ты, конечно, против калыма, а если выйдешь замуж без выкупа, не пожалеешь? Разве мы хуже других, меньше стоим? Ох, как рассердилась моя Фатьма! Не дала гостям за столом посидеть — объявила: голова болит… у мамы. И поэтому надо срочно расходиться по домам. Наверное, после того раза сказала Бадави о калыме. А сослалась опять-таки на меня!..
— Да, теперь и мне все ясно.
— И с той поры не слышно покашливания под окном комнаты моей дочери. Спрашиваю: поссорились? Отвечает: «А что я, в лесу родилась? Хуже других? Болтать, конечно, людям не надо, зачем нам неприятности, ты же знаешь, где я работаю. Но и он пусть не прибедняется. Был бы студентом, жил на стипендии, тогда другое дело…»
— Так прямо и сказала?
— Слово в слово отрубила!
— И что же будет теперь?
— Наш главный бухгалтер кинотеатра, такая славная женщина, она меня русской поговоркой утешила: «Мать дочь замуж отдает, а сама по миру идет». Конечно, преувеличено, в старые времена люди ее придумали, но, чтоб перед соседями стыдно не было, я сама купила для дочери, вот, поглядите, — она взяла из платяного шкафа коробку с надписью «Печенье Красная Москва», открыла и вынула из-под шелкового платка золотые сережки с бирюзой, такой же перстень, кулон и браслет.
— Красивая работа, — одобрил украшения адвокат.
— Еще не всё! Приобрела два хорасанских платка, отрезы кримплена на платья, вот, гляньте, туфли на платформе, югославские… А вас, уважаемый Кичи-Калайчи, прошу об одном, сделайте так, вроде бы все вещи вы, по обычаю, принесли как подарки жениха. Можно хоть этим порадуем Фатьму? Девушка, пусть она хоть космонавт, хоть косметичка — все равно неравнодушна к нарядам, не хочет быть беднее других.
— Охотно выручу тебя, Зубалжат! — довольно кивает головой Кичи-Калайчи, тем более что при этом присутствует человек, расследующий дело о калымщике-свате.
— По правде говоря, портится характер Фатьмы. Сами знаете, когда девушка хочет замуж — дома горшки бьет, сын собрался жениться — на чужбину едет…
― В решете ли, в сите — воду не удержишь, Зубалжат. Помогу и с подарками, и со свадьбой. Это мой долг перед тобой и Бадави.
— Ой, кажется, дочь вернулась! ― хозяйка кинулась в прихожую. Через минуту они появились на пороге.
4
Всем известна истина о яблоке, которое недалеко от яблони падает. Глядя на мать и дочь, Кичи-Калайчи вспомнил один неудачный эксперимент местного садовода. Бедняга скрестил грушу сорта «Бере зимняя» с мелкой скороспелкой. И родились плоды: огромные, как «Бере зимняя», твердые, не укусишь. А чуть полежат — сразу начинают загнивать. Ох, шутники-садовники!
Фатьма крупная, на голову выше матери, с ясным холодноватым взглядом, полные губы решительно сжаты. Длинноногая, она одевалась так, чтобы все видели и тонкую талию, и пышную грудь.
— Познакомьтесь, моя Фатьма! — нежно улыбнулась мать, оглаживая взглядом свою единственную и, не без тревоги, всматриваясь в лица гостей: понравилось ли ее сокровище.
Фатьма деловито тряхнула густой копной волос, сверкнула белозубой улыбкой, которая не согрела прохладного блеска карих зрачков. Но вот она увидела разложенные на столе украшения, оттаяла, заискрилась радостным любопытством.
— Это продается? Вы принесли? — смело спросила и сильными холеными руками стала перебирать сережки, примерять браслет. Повернулась к зеркалу, деловито оглядывая себя, то подносила ближе, то отводила в сторону руку с браслетом.
— Мама! Эти вещи мне идут! Надо купить! Ой, а это что? Лакированные, на платформе! Очень даже смотрятся! Все инструктора-девчонки позеленеют от зависти! Да я сама бы заболела, увидев такие корочки на чужих ногах! Не будем ханжами! Сейчас не война, а мирная жизнь. Правительство все делает, чтобы люди жили красиво. Верно, мама? — спросила она, украдкой поглядывая на гостей.
«Именно такой я и представлял тебя», — подумал Кичи-Калайчи, помешивая ложечкой в пустом стакане.
Выше меры короткая юбка Фатьмы не скрывала кромки узорных чулок, неудобно даже смотреть, как примеряет она новые туфли. А, в конце концов! Прошли времена, когда женщин упрекали за долгий волос, и короткий ум. Сегодня так ведь: и модница в мини, и красавица, так мало этого — она еще и доктор наук! Ох, шутники сотрудники НИИ! Но властного эгоизма Фатьмы старик не одобрял. «Бедная Зубалжат! Всю жизнь нуждалась, растила дочь, а теперь, когда надо бы о себе подумать — одинокая старость не подарок! — мать все отдает дочери, живет под ее диктовку, по ее уставу. Но ведь нашей жизни устав — один для всех. Советский…»
— Все вещи — твои, доченька! Дядя Кичи-Калайчи принес от имени жениха, просит согласия на свадьбу.
Фатьма, не отрывая глаз от ноги в новенькой туфле, спросила:
― От имени и по поручению? А кого, интересно знать?
— А за кого бы вы хотели? — спрашивает Кичи-Калайчи.
Фатьма приняла официальное «вы» как знак торжественного момента, ответила небрежно:
― Судя по этим подаркам, видно, человек со вкусом, во всяком случае, знает, что нравится современным девушкам.
— Это от Раджаба подарки! — выпалил Кичи-Калайчи, пристально глядя на Фатьму.
Дибир и Зубалжат с недоумением уставились на старика. Что еще за Раджаб?
— Жаль, очень жаль… — ледяным голосом ответила Фатьма, скинула туфли, вынула из ушей серьги, бросила на стол.
— Мама! Я проголодалась! Ты что-нибудь приготовила? Извините, должна вас покинуть, — она уже не глядела на гостей, забыла о принесенных дарах. — А вашему Раджабу, который неизвестно откуда свалился, передайте: у меня есть жених.
— Кто же он?
— Его биография к делу не относится. Впрочем, имя могу сообщить, если настаиваете: Бадави!
Услышав то, что именно и желал услышать, Кичи-Калайчи хлопнул себя по коленям:
— Вот склероз! Не зря мой сумгаитский друг Самед-Мамед говорил: «Насильно мил не будешь!» Нет никакого Раджаба, есть только Бадави! Именно он прислал меня с подарками, просил договориться.
Фатьма вроде и не слушала, не смотрела — иглами покалывала мать. Нехотя процедила:
— Если это правда, мама, зачем же так глупо шутить? Я уже давно не хожу в детский садик…
— Правда, доченька, это все от Бадави… ну прости, с каждым бывает; оговорился дядя, он же тебе прадедушкой мог быть; доживи до его лет — свое имя забудешь! — угомонивала дочь Зубалжат. Мать хорошо знала ее характер.
Фатьма удовлетворенно улыбнулась:
— Думала, он умнее! Но я прощаю ему.
Тем же порывистым кивком она попрощалась с гостями и ушла в свою комнату.
Дибир осторожно закрыл лакированную крышку расстроенного пианино. Кичи-Калайчи поднялся со стула.
— Спасибо, что выручил, — горячо благодарила Зубалжат старика, — может, останетесь, поужинаем?
— Нет, нет, нам пора, — почти дуэтом сказали гости, пожали руку мастерице заваривать чай, а главное, ладить со строптивой дочерью, и вышли на остывшую от дневного зноя улицу. На темный склон южного неба месяц-чабан уже вывел свою отару звезд.
— Раз, два, три, четыре… пять — закатилась, шесть… — пересчитывал Кичи-Калайчи то ли звезды, то ли свои хлопоты и обратился к Дибиру: — А теперь, дорогой, о деле, которое тревожит тебя. Как ты знаешь, во всем городе, кроме меня, нет другого старика, который носит черкеску с газырями.
Глава десятая
1
Возвращался садовник домой в добром расположении духа, потому что следователь Дибир о своих подозрениях более не стал распространяться, а ему бы, старику, провернуть еще две свадьбы, и делу конец. Но домой он пришел совсем расстроенный.
У газетных витрин возле театра и рядом с гостиницей стояли толпы читателей. Оказывается, упрямый Хасан, сын угрюмого Абдуллы, опубликовал в молодежной газете злое письмо. Обвинил родителей своей возлюбленной в отсталости, дикости и даже варварстве. Почему парень, расписывая отца Меседу, переложил краски — понять нетрудно, но газета! Неужели в редакции не нашлось журналиста, чтоб посоветовал хотя бы заменить фамилию?.. Факт, конечно, достоверный, но тон!.. Даже самый хладнокровный возмутится, прочтя такое…
«Наломал дров, мальчишка! — подумал Кичи-Калайчи. — Должен бы знать притчу о посадке ишака на пароход. Не надо упрямого тянуть к сходням. Бесполезно и кричать. Куда проще сказать ему: «Цег-цег-цег!..» — и легонько, только не рывком, потянуть за хвост от причала. Больше ничего не нужно. Ишак по своей строптивости сам взлетит по трапу!»
Дома Кичи-Калайчи пытался отвлечься, не думать о Хасане, тем более что баланс расходов-доходов на последней свадьбе давал остаток: семнадцать рублей сорок девять копеек.
Кичи и на счетах просчитывал, и на карандаш брал — никакого проку! Торговые работники говорят: недостача — лучше излишка, хотя Кичи-Калайчи полагал, что оба — хуже! Отложив очки, старик устало откинулся в кресле, вытянул онемевшие ноги. Как же это он так обмишурился? Стар, видно, стал, не по силам ему банковские операции… Ох, эти шутники! Ладно! Завтра же отнесет эти семнадцать ре сорок девять коп молодоженам, пусть у них голова болит!
В дверь тихонько постучали. Кичи-Калайчи подобрал ноги, отозвался;
— Входите!
Из раскрывшейся двери сначала поплыл аромат чесночной приправы, потом показалась тарелка, над которой вился парок, а уж потом проступило личико новенькой студентки, с коротким именем Ума, распространенным в ногайской степи.
— Дядя Кичи-Калайчи! Извините… попробуйте новое блюдо. Это — кавардак. Если понравится — еще принесу.
— Кавардак? — Старик потянул носом, причмокнул. — Забавное название, впрочем, девушкам кавардак всегда по душе.
— Это мама моя назвала кушанье. Берется кусок баранины, обжаривается, а к нему — все, что есть в доме из овощей и фруктов: баклажаны, лук, чеснок, спелые сливы, помидоры, сладкий перец. Можно и яблок, добавить — не повредит. Вот такой соус. Девочкам понравилось. Попробуете мою стряпню?
— Спасибо, дочка, с удовольствием. Вот и решился спор в мою пользу.
— С кем?
— С ногами. Не хотят старые идти ужинать, а я, признаться, проголодался. Говорю им: «Вставайте, пошли!», а они: «Угомонись, старик, тебе по возрасту ужин не полагается!» Всю жизнь служили исправно, мое желание было для них законом, а нынче взбунтовались… Осень. Видно, скоро погода изменится, левая, обмороженная нога заныла, а простреленная правая за компанию тоже болит…
— Хлеба принести?
— У меня, кажется, полбулки оставалось. Будь добра, Ума, подай с полки хлебницу. Все, больше ничего не нужно.
2
Девушка, довольная тем, что старик с аппетитом принялся ужинать, тихо вышла и снова приоткрыла дверь:
— Дядя Кичи-Калайчи! Какой-то парень вас спрашивает.
— Пусть войдет, если ему так повезло, — ох, соус хорош, не оторвешься!
— Я еще принесу. И вам, и гостю.,
— Добрый вечер… разрешите? — переминается у порога Хасан, скручивая в жгут свою кожаную кепку.
— А-а!.. Наконец-то! Входи, Хасан, садись. Будем ужинать.
— Вспомнили даже имя?
— Никогда и не забывал. Со дня на день ждал, когда появиться.
— Ешьте на здоровье! — говорит Ума, ставя перед гостем ароматное жаркое.
— Вкусно пахнет? Или неудачи отбили аппетит? Кичи-Калайчи оглядел своего знакомого. На улице, пожалуй, и не признал бы: осунулся, стал вроде старше.
— Читал твое письмо в газете. Зачем так резко? Даже с перехлестом, сказал бы…
Хасан поперхнулся, тихо положил возле тарелки кусок хлеба:
— Так получилось… Можно закурить?
— Вот как, уже и этому научился! Возьми с полки сигареты.
— Спасибо, у меня свои… С такой жизни всему научишься.
— И дурному?
— А я до того дошел, что не разбираю, где хорошее, где плохое. Белый свет не мил! А ночь придет — совсем могила!
— Не обобщай, сынок… впрочем, молодым всегда кажется, что природа очень чутко отзывается на их радости и горе. А я вот заметил: удача чаще приходит в самый пасмурный, невзрачный день.
— Вот и я пришел, когда совсем стемнело… на небе и на душе. Теперь осознал: у меня в голове не мозг, а солома, которой чарыки набивают!
— Я бы сказал по-иному: твоя голова похожа на сыр — как известно, сыр сам для себя червей делает…
— Все пропало, отец. Помните, когда первый раз встретились, я возмущался, почему сводки ГАИ в газетах печатают, а имена отцов, требующих за дочь калым, — никогда не увидишь. Ну, теперь увидели, а каков результат? Говорят, Бусрав-Саид грозится подать на меня в суд за клевету. Дочь в горы к родственникам увез. Все я разрушил, своими собственными руками, лучше бы обе отсохли!
— Поторопился ты, сынок! На войне можно победить в несколько месяцев, а вот культурно победить, изменить взгляды людей, значит, — за короткий срок нельзя.
— Теперь-то, почтенный Кичи-Калайчи, и я поумнел, да поздно. Все погубил… — гость спрятал пылающее лицо в кожаную кепку.
— Последняя надежда уходит вместе с жизнью! Ты же пришел ко мне. Значит…
— Просто чтоб душу отвести. Вы — единственный человек, понимающий, что я натворил.
— Ну, положим… А мать, что она?
— Плачет, старая. Не в ее силах было остановить, не в ее средствах исправить. Только страдает из-за меня.
— Нет хуже поздних сожалений. Ладно, попробуем переупрямить Бусрав-Саида. Есть за ним один должок, завтра я напомню кое-что твоему будущему тестю. Одно запомни: ты — мой племянник.