Марьям закончила читать и сложила письмо. Все сидели, опустив головы. Один мял в руке кожаную кепку, другой чесал затылок.
Они думали: «Зачем об этом сейчас, какой смысл?.. А может быть, есть смысл, может быть, не надо забывать ничего в жизни, чтобы она была чище…»
Глава третья
Хартум Азнаур. Погиб на берегу Таганрогского залива, в районе Морского Чулека, после того как сбил из противотанкового ружья «Хейнкель-III».
1
Трудную ношу взвалила на свои плечи Сибхат Карчига. Разве легко найти спустя тридцать с лишним лет человека, которому писал свое письмо солдат с фронта? Сколько перемен произошло в горах за эти годы!..
И еще думала иногда Сибхат: «А доставляю ли я радость людям? Хотят ли получить эти письма те, кому они адресованы? Ведь жизнь так изменилась… Нет, нет, они нужны, эти весточки, людям! Разве я не радовалась бы, если бы получила такую весточку от моих сыновей, от моих близнецов, хотя бы от одного из них? Счастьем бы для себя сочла!» Ведь куда только не писала, к кому только не обращалась Сибхат Карчига, все тщетно: она не знает, где погибли ее сыновья, в какой земле лежат. И муж Сибхат Карчиги погиб на войне. Многие знали ее мужа Османа, сильный был человек, один мог свалить быка, зарезать его и освежевать. Когда Кара Караев, герой гражданской войны, в сентябре сорок второго года бросил клич по горным аулам, собирая добровольцев для отдельного Дагестанского кавалерийского эскадрона, Осман одним из первых оседлал коня, снял со стены шашку и поехал в Буйнакск, где собирались добровольцы…
Разнося старые письма по разным аулам, Сибхат расспрашивала фронтовиков, не видели ли они, не встречали ли на войне ее сыновей, братьев-близнецов Гасана и Гусейна?.. Но никто их не встречал.
Однажды, направляясь в далекий аул Карацани, к очередному адресату, Сибхат Карчига остановилась на хуторе Кара-Махи, у пожилой супружеской четы. В очаге трещали дрова, хозяйка готовила чай, хозяин, Хасбулат, был занят своим делом: перебирал за письменным столом у окна какие-то бумаги. Большой стол — от стены до степы — был завален книгами и рукописями. Рабият — так звали хозяйку — объяснила: он составлял новый учебник родного языка для третьего класса. Как старому заслуженному учителю, ему доверили эту честь.
— Чай с медом — это очень вкусно, — улыбнулась хозяйке Сибхат.
— Пейте, пейте, в этом году мед хороший. Лето дождливое, цветов много… У меня тоже был сын, добрая женщина, ушел на войну и не вернулся. Ему и восемнадцати не было. Свидетельство о рождении переправил… Хасбулат, — зовет мужа старуха, — ну что ты, не слышишь, что ли, чай остывает!..
— Сейчас, сейчас. — Старик откладывает работу, моет руки, вытирает их полотенцем и садится на ковер. — И о чем же это у вас разговор?
— О сыновьях, добрый хозяин, о тех, кто не вернулся с войны… — говорит Сибхат, отхлебывая чай из пиалы.
— У тебя, говоришь, добрая гостья, сыновья были близнецы? — спрашивает Хасбулат.
— Да, Гасан и Гусейн.
— Гасан и Гусейн… — о чем-то задумавшись, повторяет Хасбулат.
— Я сама их путала, и они рады были дразнить меня, да и в школе учителям от них доставалось. Даже родинки на шее у них были одинаковые. В один день они родились, в один день я проводила их. Во всех армиях мира, говорили тогда, близнецов не разлучают, и их зачислили в одну часть. Все-таки вместе…
— Да, вместе, вместе… Я слушал твой рассказ, женщина, н невольно вспомнил… Прости, какую фамилию они носили?
— Моя фамилия Карчига, — насторожилась Сибхат. Неужели этот человек знает что-то? — Но они носили отцовскую — Акбаровы.
— Акбаровы… Акбаровы… — почесывая лоб, нахмурил брови старик. — Вот-вот, кажется, она…
— Вы были на войне?
— Нет, гостья, на войне я не был. Дай бог памяти, но я что-то такое читал то ли в газете, то ли в книге… Верно, верно, в газете, и запомнилась фамилия, она ведь редкая у нас.
— Да стану я жертвой за вас, добрый человек! — Сибхат пододвинула свою подушку ближе к хозяину. — Пожалуйста, вспомните, я так жду вестей!.. Что это за газета была?
— Вот этого я и не помню. Вроде какой-то экскаваторщик прокладывал магистраль где-то на Севере и обнаружил братскую могилу. Среди сохранившихся предметов нашли ложки и капсулы с полуистлевшими записками. Криминалисты после тщательного анализа смогли установить фамилии некоторых из погибших. И почему-то нашли две капсулы на одного и того же бойца — Г. Акбарова. По-моему, так. И вот я тогда подумал, почему тот, который писал об этом, и даже те криминалисты не сообразили, что это могли быть два брата-близнеца — Гасан и Гусейн! Я в сельсовете высказал такую догадку, и мне объяснили, что, мол, откуда в том северном краю знают, что у нас братьев-близнецов по обычаю называют Гасаном и Гусейном. И вот, добрая женщина, слушая твой рассказ, я и вспомнил об этом случае…
— Это они, да, да, добрые люди, это мои дети, мои сыновья, это моя кровь!.. — горько заплакала Сибхат, вытирая краем платка глаза.
— Вот беда так беда, не помню, в какой газете это было. Очень хочется тебе помочь, женщина.
— И на том спасибо, большое спасибо! Не так уж много ведь получают здесь разных газет…
— Но в сельсовет мог привезти эту газету какой-нибудь гость. В тот день были какие-то гости… Прости, я высказываю эти сомнения, чтоб разочарование твое от неудачи не было очень тяжелым…
— Спасибо вам за чай, за слово доброе. Я пойду.
— Что ты, добрая женщина, в такую-то погоду, глядя на ночь, — попыталась удержать ее Рабият. — Утром память глубже, оставайся.
— Простите, не могу, разве же я… разве же… Я пойду, я поищу газеты, я найду, чего бы мне это ни стоило!
— Да будет удача тебе, женщина, — от души сказал старик, пожимая гостье руку.
А Рабият вручила ей зонтик:
— Если будешь в наших краях — занесешь. Не занесешь — тоже не беда… не беспокойся!
Сибхат Карчигу не страшила ни наступавшая ночь, ни холодный моросящий дождь. Она возвращалась в райцентр.
Уже далеко за полночь Сибхат Карчига постучала к женщине, заведующей районным парткабинетом. Сибхат знала, что в парткабинете можно найти подшивки всех газет.
Заведующая была недовольна, что ее побеспокоили в такой поздний час:
— Как будто до утра нельзя потерпеть!
Сибхат закричала:
— Милая, тридцать лет я жду! Тридцать лет я храню надежду услышать хоть слово о моих детях!..
Сибхат просила заведующую пойти с ней или доверить ключ от кабинета, предъявила свой партбилет:
— Вот, пожалуйста, поверьте мне!
…Ох, сколько их было, этих подшивок, и на столах, и на полках. И надо их все постранично перелистать, пересмотреть. Но Сибхат готова была рыться в них хоть целый век.
Долго не могли заснуть после ухода гостьи старики на хуторе, все прислушивались, как шумит за окнами сакли дождь. Рабият вспомнила своего сына, перед которым все эти годы считала себя виноватой, — ведь не хотел он, ее Хартум, чтобы она выходила замуж за Хасбулата, не благословил свою мать. Так и ушел на фронт. Лицо сына стояло у нее перед глазами, как упрек. А сколько раз она повторяла за эти годы в душе: «Прости меня, сынок, прости, родной, прости…»
И Хасбулата вдруг обступили воспоминания… Учительствовать в этот район он приехал в тридцать девятом году, знакомых или кунаков у него здесь не было, и при содействии сельсовета он снял комнату у вдовы, муж которой погиб на войне с японцами, то ли у озера Хасан, то ли у Халхин-Гола. Вдову звали Рабият, а ее сыну Хартуму исполнилось шестнадцать лет, и учился он в восьмом классе.
Рабият не хотела пускать постояльца мужчину, она боялась злых языков. Зато Хартум радовался, что в доме будет еще один носящий папаху. Это он, а не сельсовет уговорил мать пустить квартиранта.
Хартум тяжело перенес гибель отца, долго не мог смириться с мыслью, что отец никогда больше к нему не вернется. Он не понимал, как это можно убить человека — чтоб его не стало, чтоб он не дышал, не ел, не смеялся, чтоб не гулял со своим сыном. Хартум по-своему хотел воскресить отца. Перерисовывал его с фотографии акварельными красками — в красивой военной форме, с петлицами, с блестящей портупеей и с орденом. Однако получалось не очень похоже, и Хартум рвал все эти портреты, не показывая их никому, даже матери.
Потом Хартум стал писать стихи об отце. Среди ребят он не находил себе друга, с которым мог бы поделиться, открыть свою душу; горе и тоска сделали его старше. И вот поэтому он втайне надеялся на дружбу с учителем-постояльцем. Может быть, это и случилось бы и в Хасбулате он нашел бы истинного друга, если бы не злые языки.
Хартум всегда учился хорошо, особенно по литературе и математике. И в старинной игре «Кур-базар», где тоже нужны внимание и сосредоточенность, он не имел равных в селе. «Кур-базар» — это значит «базар с лунками». До войны в наших горах это была самая распространенная игра, ею увлекались и дети, и взрослые. И вот однажды Хартум на сельской площади обыграл всех своих сверстников, все партии выиграл. Вот тогда-то один из проигравших и сказал в отместку:
— Умение играть в «Кур-базар» все равно не избавит тебя от позора.
Хартум бросился на обидчика, схватил его за ворот рубашки.
— Ну-ка, объясни, что ты хочешь сказать?
— Как будто ты не знаешь… Все знают, хи-хи, а он один не знает!..
— Все? — Не отпуская парня, Хартум стал спрашивать, показывая пальцем на ребят: — Ты знаешь?
— Нет.
— Ты?
— Нет.
— Видишь, никто не знает… Говори, что ж ты молчишь?
— Отпусти рубашку, порвешь!
— Нечего тебе сказать!.. Ты просто лгун! — Хартум отпустил его.
Парень отбежал и остановился:
— И скажу. Думаешь, люди не знают, зачем у вас живет учитель? Это твоя мать отца твоего хочет забыть! — И, засмеявшись, он скрылся за сельмагом.
Хартум остолбенел. Такого удара он не ожидал… А друзья-сверстники стали молча расходиться, будто они его тоже презирали.
Ошеломленный, униженный, Хартум ушел далеко за аул и дотемна просидел там.
— Неужели это правда? — шептал он. — Какой позор…
Потом он долго стоял, прижавшись спиной к забору, с острым камнем в руке. Он знал, что учитель обычно проходит именно по этому узкому проулку. Тот самый Хартум, который не понимал, как это можно убить человека, сейчас готов был сделаться убийцей.
Из укрытия он видел окна учительской. Вот в них погас свет. Хартум услышал шаги идущего. Каменными ступенями уходил вниз проулок, ступеньки были мокрые от дождя, и человек шел осторожно.
Хартум затаил дыхание, сильнее стиснул камень в руке… А шаги учителя все ближе, ближе. Вот он сам — худой и сутулый, как всегда задумчивый; привыкшие к темноте глаза Хартума хорошо видели его. Учитель поравнялся с ним, потом спустился ниже на одну ступеньку, на вторую, на третью. Хартум теперь был выше на три ступеньки. Пора…
Учитель вдруг поскользнулся и упал, стон вырвался у него из груди. Хартум выронил камень и застыл в растерянности. Первая мысль была — бежать. Но зачем? Ведь он не ударил Хасбулата, тот сам упал…
Хартум нерешительно подошел ближе. Ему стало жаль учителя — тот лежал, не двигаясь, вокруг были рассыпаны книги и тетради, шапка слетела с головы.
— Учитель, учитель! — позвал Хартум, но Хасбулат в ответ только застонал…
Целый месяц учитель лежал в постели. Он ударился затылком о камень, рана была нелегкая, много крови потерял Хасбулат.
А Хартум думал: это какая-то сила предотвратила самое страшное несчастье… Он стал еще более замкнутым, не задерживался больше на улице с ребятами, не играл в «Кур-базар».
Однажды, не сумев пересилить себя, буркнул матери:
— Зачем он у нас живет?
— Учитель, что ли? Да что с тобой, сын мой, не узнаю я тебя последнее время!..
— Пусть перейдет к другим.
— Ты же сам говорил: пусть у нас живет. Может, он тебя обидел? Что он плохого сделал тебе? Почему ты не разговариваешь с ним?
— А что, он пожаловался?
— У меня свои глаза есть, я же вижу. Что-то с тобой происходит, сынок, ты мне не говоришь. — Рабият запричитала: — А я-то думала, отца не стало, так сын есть, он станет подмогой!
— Отец во мне, мама, и ты не забывай его!
— Да поглотит земля того, кто его забудет! Я все ночи зову его и плачу, горе великое, а ты… — Мать не выдержала, заплакала. — Как ты можешь…
— Во мне память отца, и чести его я хранитель! — выкрикнул Хартум. — Я, я! — Он сжался в углу комнаты.
Мать замолчала. Затем подошла к нему, тихо села рядом.
— А ты, сынок, возмужал. Но ты должен верить мне.
— А люди?
— Те, кто нам хочет добра, плохого не скажут. А на тех, кто говорит плохое, не обращай внимания, на то ты и мужчина.
Хартуму стало стыдно, но все равно он был рад, что произошел этот разговор. Он обнял мать и попросил прощения. И признал мысленно, что был несправедлив к учителю, хотя потом долго еще избегал Хасбулата и только отвечал на его приветствия.
А учитель выздоровел и все говорил Рабият, что если бы не Хартум, который оказался в ту ночь рядом, быть может, его, Хасбулата, сейчас и в живых не было.
…У Хасбулата была трудная жизнь. В свое время он имел семью — красивую жену родом из Латвии и двоих детей. Но тогда еще многие люди в аулах ненавидели новых учителей и не желали их принимать. Сколько злоключений претерпел из-за этого Хасбулат!.. Когда открыли ликбезы в его родном ауле, люди приходили «учиться» с грудными детьми. И нарочно щипали детей, чтобы те кричали, прятали доску, совали учителю в стол змей и дохлых собак. А в другом ауле люди в войлочных масках ночью схватили Хасбулата и пригрозили ему, что если он не уберется подобру, то они расправятся с его молодой женой. Ему пришлось покинуть этот аул и переселиться подальше, в табасаранский аул, но здесь бандиты бросили в дымоход гранату, и от взрыва погибли его жена и дети.
— Жалкие невежды, — кричал Хасбулат в горе, — я же ничего не хочу, кроме того, чтобы сделать ваших детей грамотными! Почему вы так ненавидите меня? Я у вас ничего не прошу, кроме того, чтобы вы посылали своих детей в школу, в советскую бесплатную школу. Правду говорят: осла тянули в рай за уши — оторвали уши, оттаскивали за хвост — оторвали хвост… Придет время — вам же станет стыдно!
Вот в аул Карацани Хасбулат попал уже в другое время, люди уже поняли, что школа полезна, хотя посылать детей в институты еще приходилось с помощью сельсовета, а то и милиции…
Дни и недели шли своей чередой. Рабият, о которой злые языки распространяли у родников всякие слухи, была привлекательна, хотя гибель мужа сказалась на ней.
Живя с ней рядом, Хасбулат не мог не почувствовать, какая она хорошая, милая и добрая. Он долго ничем не обнаруживал своего чувства, считаясь с суровостью обычаев. А чувство его к ней с каждым днем становилось все теплее.
И вот в один из летних вечеров, когда Хартума не было дома — он работал пионервожатым в лагере, — Рабият сама невольно подтолкнула Хасбулата к объяснению. Она спросила, почему он одинок. Хасбулат рассказал ей о горькой судьбе своей семьи. Рабият посочувствовала ему и тут впервые заметила, как Хасбулат смотрит на нее. Она хотела взяться за какое-то дело, чтоб не выдать своего смущения, но вдруг услышала:
— Рабият, вот гляжу я на тебя и думаю… Горе, конечно, у тебя тоже большое. Но мужа не воскресить, а ты еще молода и пригожа, и неужели ты никогда не подумаешь о себе, о своей судьбе?
Рабият не смела поднять глаз. До сих пор никто не говорил ей таких слов.
— Что ты, Хасбулат, что ты! — пробормотала она. — Нельзя. Стыдно подумать.
— Почему же? Смертью одного жизнь других не должна прекращаться. Я понимаю, обычаи наши суровы, но неужели из-за них здоровые и красивые люди должны обрекать себя на вечные терзания и одиночество?
— Какое одиночество? О чем ты, Хасбулат?..
— Хочу знать, что б ты сказала, если бы я предложил тебе стать моей женой?
— Нет, нет, что ты!
— Но почему?
— Разве такое возможно? Я и так, после того как ты стал у нас жить, боюсь, чтоб люди чего дурного не подумали… Да что там люди! Ты знаешь, что у меня три старших брата?..
— Слышал, но ни разу их не видел. Они у тебя не бывают, не интересуются тобой. По-моему, им дела до тебя нет.