Первый и последний в своем роде день. Это был последний день, когда Цицерон Лукинс – семнадцатилетний подросток, перескочивший через один класс и уже готовый отчалить в Лигу плюща, – еще мог обманываться, теша себя мыслью, что отцовские поздравления с этим достижением или с последующими успехами искренни, а не притворны. Ибо на деле за ними крылось плохо замаскированное отвращение. Цицерон, видя, как отец внутренне наливается злостью, понял, что дело тут не только в том, что его затащили на это сборище Содружества. Цицерон понял, что он сам, Цицерон, всем своим телесным существом,
* * *
Когда стихли скрип стульев и шарканье, с которыми последние беглецы покинули аудиторию, Цицерон опять очутился там, куда вовсе не хотел попадать снова: в океане, вместе с Серджиусом Гоганом. Он мог винить лишь самого себя за то, что пригласил его поприсутствовать при взрыве почти трехсотфунтовой афро-американской нейтронной бомбы. Даже в удачные дни “клиентура” Цицерона гуськом выходила из аудитории, притихнув, будто на похоронах, – так что аплодисментов он в любом случае не ждал. Странная штука это преподавательское искусство, это таинственное действо, лежащее в основе всего бюрократического механизма учебных планов и комитетов: преподаватель должен полностью раскрыться, обнажиться перед студентами, расшевелить их и заставить вступить в трясину его мышления – его, что называется, “педагогики”. Двери коллег располагались вдоль факультетского коридора, будто церкви, соперничающие между собой за паству, на какой-нибудь “Главной улице”: у каждого имелись свои особенные, не похожие на чужие, ритуальные методы и оккультные истоки. Однако студенты, входя в эти “церкви”, вели себя отнюдь не как прихожане. Скорее как покупатели в торговом центре, присматривающие товар получше.
Однако сегодняшний день никак нельзя было отнести к удачным. Да, основной принцип поведения в старших классах – не отрывать задницы от стула – оказался живуч и сработал, если не считать тех студенток, которые ушли сразу же. И да, несколько человек даже раскрыли рты. Цицерон с трудом слушал их потуги вывернуть наружу полупустые карманы своих обид. Чаще всего речь шла о заурядных ссорах при разводе родителей, об узаконивании поздних братьев или сестер, о приступах раздражительности, вызванных менопаузой, – о том, что они замечали, бросая украдкой взгляды из-за своих привычных шор. Банальность их рассказов лишь давала Цицерону понять, насколько банальны его собственные обиды – в том виде, в котором он их изложил. И к тому же насколько они оторваны от исторической надстройки. Контекст – всегда важен контекст! Не стоило предлагать этой багинстокской молодежи прилюдно полировать свои затаенные травмы, прежде чем они прочитают тысячу страниц, да нет, какое там, десять тысяч – “Другую страну”, “Тысяча плато: капитализм и шизофрения”, “Человеческое, слишком человеческое”, Джейн Баулз, Лорен Берлант и Октавию Батлер, – тексты, до которых, согласно учебному плану Цицеронова семинара на тему “Отвращение и близость”, оставалось еще несколько месяцев. Сюда же можно отнести еще множество текстов, которые не влезут ни в один учебный план. Не следовало подталкивать их к такому любованию собственной персоной: он допустил ошибку, подав им свой сомнительный пример. Цицероновы обиды не значили ровным счетом ничего ни для кого, кроме него самого. Желая произвести взрыв в их сознании, на деле он взорвал самого себя, оставаясь за прозрачным предохранительным щитом, и оплавился, рассыпался в шлак, а они, наблюдатели, остались при этом целыми и невредимыми. Если он был нейтронной бомбой, то они устояли, как здания. С таким же успехом Цицерон мог бы предстать перед ними расхристанным и выставить напоказ голый живот и член.
– А времени до самолета достаточно?
– Полно.
Сигнал воздушной тревоги. До аэропорта в Портленде три часа езды, а Серджиусу еще нужно возвращать арендованную машину. Цицерону, конечно, хотелось позавтракать, но еще ему хотелось, чтобы этот шут гороховый поскорее убрался из города, убрался вообще из этого штата.
Серджиус, надо отдать ему должное, уловил вопросительную нотку в молчании Цицерона.
– Я перерегистрировался на более поздний рейс – на сегодня, но попозже. Когда прочел вашу записку.
Да, не надо было звать Серджиуса на этот семинар – снова Цицерон дал промах. Ну, или не Цицерон, а Роза.
– Ну, хорошо, – сказал Цицерон. – Давай позавтракаем.
– Вам нравится “Лирическая баллада”? Можно туда сходить.
Цицерон снова удивленно вскинул бровь.
– А кто рассказал тебе про “Лирическую балладу”?
Эта маленькая кондитерская была чем-то вроде потайного профессорского уголка и находилась на задах единственного в Камбоу магазина редкой книги. Трудно было найти более укромное и удачно расположенное место, защищенное как от типичных горожан Камбоу, не имеющих отношения к университету, так и от студенческой публики двадцать первого века.
– Ну, просто вчера я подружился с одной девушкой. И она назвала мне это место.
– Значит, ты не терял время зря в “Сетях Посейдона”?
Серджиус отрицательно мотнул головой.
– Нет, мы в другом месте познакомились. Пойдемте, покажу.
Они прошли мимо припаркованной машины Цицерона, причем Серджиус открыто гордился тем, как хорошо он освоился и с пешеходными дорожками кампуса, и с расположением улиц и переулков, примыкавших к университетской части крошечного центра Камбоу. Этим, а также тем, что успел обзавестись загадочной “приятельницей”, сын Мирьям впервые чем-то напомнил Цицерону свою мать – заядлую фанатку и знатока Макдугал-стрит. Цицерон даже ощутил легкий приступ паники – словно он совершил непоправимую ошибку, отпустив вчера вечером Серджиуса гулять по городу одного.