— Может быть, она совершенно случайно избегает вас, мистер Бёрлей. Подите наверх, в маленькую гостиную и посидите там немножко. Я сейчас только распоряжусь по хозяйству и потом пойду в ее комнату. Без сомнения, она согласится увидеться с вами.
Мистер Бёрлей пошел наверх в маленькую гостиную, но, проходя мимо будуара «Тёти Сюзанны», дверь которого была слегка приотворена, он услышал веселый смех, который сейчас же узнал. Не постучавшись и не спросив позволения, он вошел в комнату. Но прежде чем он успел заявить о своем присутствии, послышались слова, взбудоражившие всю его душу и разгорячившие его молодую кровь. Он услышал, как какой-то голос говорил:
— Милая, она дошла.
— И ваша то же, дорогой мой, — ответила Розанна, стоявшая к нему спиной.
Он увидел, как ее стройная фигура нагнулась, услышал, как она что-то целовала… не один раз, а несколько кряду! Душа его изнывала от бешенства. Сокрушительный разговор продолжался.
— Розанна, я знал, что вы должны быть прекрасны, но вы блестящи, вы ослепительны, вы упоительны.
— Алонзо, какое счастье слышать это от вас. Я знаю, что это неправда, но я так рада, что вы это думаете! Я знала, что у вас должно быть благородное лицо, но грация и величественность действительности превзошла бедное создание моей фантазии.
Бёрлей опять услышал дождь жужжащих поцелуев.
— Благодарю, моя Розанна, фотограф приукрасил меня, но вы не должны думать об этом. Милая?
— Я, Алонзо.
— Я так счастлив, Розанна.
— О, Алонзо, никто до меня не знал, что такое любовь, никто кроме меня не узнает, что такое счастье. Оно носится надо мной, как роскошное облако, безграничный свод волшебных, восхитительных восторгов.
— О, моя Розанна! Ведь ты моя, неправда ли?
— Вся, о, вся твоя, Алонзо, теперь и навсегда! Весь день и всю ночь, сквозь мои мирные сны, я слышу одну только песню, и песня эта полна великой прелести: «Алонзо-Фитц Кларенс, Алонзо-Фитц Кларенс, Эстпорт, штат Мэн!»
— Будь он проклят, я узнал теперь его адрес, по крайней мере! — зарычал Бёрлей и вышел из комнаты.
За ничего не подозревавшим Алонзо стояла его мать, представлявшая из себя статую изумления. Она была так с ног до головы закутана в мех, что ничего не было видно у нее, кроме глаз и носа. Она была настоящим аллегорическим изображением зимы, тем более что вся была осыпана снегом.
За ничего не замечавшей Розанной стояла «Тётя Сюзанна», другая статуя удивления. Она была настоящим изображением лета, в своем легком одеянии, с веером в руках, которым она обмахивалась, стараясь согнать выступившую на лице ее испарину.
У обеих женщин были слезы радости на глазах.
— Итак, о! — воскликнула миссис Фитц Кларет, — теперь объясняется, почему целые шесть недель никто не мог вытащить тебя из комнаты, Алонзо!..
— Итак, о! — воскликнула тётя Сюзанна, — теперь объясняется, почему в последние шесть недель вы были настоящей затворницей, Розанна!
Молодые люди в одну секунду вскочили на ноги; сконфуженные, они стояли, как пойманные на месте преступники, ожидающие исполнения закона Линча.
— Благословляю тебя, мой сын! Я счастлива твоим счастьем! Приди в объятия своей матери, Алонзо!..
— Благословляю вас, Розанна, ради моего дорогого племянника. Придите в мои объятия!
Затем последовал союз сердец и слез радости между Телеграфной Горой и Истпорт-Сквэром.
В обоих домах были позваны слуги. В одном был отдан приказ: «Растопить как можно ярче этот огонь и принести мне кипящего лимонада!»
В другом отдан приказ: «Затушить этот огонь и принести мне два пальмовых веера и кувшин ледяной воды!»
Затем молодых людей попросили отойти и на их место встали старшие поговорить об этой милой неожиданности и обсудить свадебные вопросы.
За несколько минут перед тем мистер Бёрлей выскочил из отеля на Телеграфной Горе, ни с кем не простившись и никого не встретив. Невольно подражая народному исполнению из любимой мелодрамы, он шипел сквозь зубы: «За него она никогда не выйдет! Прежде, чем Великая Природа сбросит с себя зимние горностаи и облечется в изумрудные весенние ковры, она будет моею!»
III
Прошло две недели. Дня три, четыре кряду чуть не ежечасно являлся к Алонзо очень почтенный и набожный, с виду, священник. Судя по его карточке, он назывался «Преподобный Мильтон Харгрэв из Цинциннати». Он сказал, что оставил службу из-за состояния своего здоровья. Если бы он сказал «по болезни», то, вероятно бы, ошибся, по крайней мере, судя по его крепкому сложению и здоровому виду. Он изобрел усовершенствованный телефон и надеется заработать себе на пропитание продажей привилегии на пользование им. «В настоящее время, — говорил он, — всякий может задеть за проволоку, проводящую звуки песни или целого концерта из одного штата в другой, прикрепить к ней свой частный телефон и мошеннически прослушать пение. Мое изобретение уничтожит все это».
— Хорошо, — отвечал Алонзо, — но ведь исполнитель музыки ничего не теряет от этого похищения, так что же ему за дело?
— Ему и нет никакого дела, — сказал его преподобие.
— Ну, так в чем же суть? — спросил Алонзо.
— Представьте себе,- ответил преподобный отец, — что вместо музыки подслушивается любовный разговор, самого секретного и священного свойства?
Алонзо вздрогнул с ног до головы.
— Сэр, это бесценное изобретение, — сказал он, — я должен приобрести его во что бы то ни стало.
Но изобретение совершенно неожиданно остановилось где-то но дороге из Цинциннати. Сгорающий от нетерпения, Алонзо едва мог ждать. Мысль о том, что милые слова Разанны перехватываются каким-нибудь распутным вором, была для него невыносима. Преподобный отец приходил очень часто, сетовал на отсрочку и рассказывал, какие меры он принимает, чтобы ускорить дело. Это немного утешало Алонзо.
Раз как-то пастор вышел на лестницу и постучал к Алонзо. Ответа не было. Он вошел, с любопытством оглянулся кругом, тихонько затворил дверь и подбежал к телефону. Изысканно нежная, отдаленная мелодия «Скоро, скоро, милый…» пронеслась по инструменту. Певица, по обыкновению, понижала пять нот, следующих за двумя первыми в припеве, когда преподобный отец, голосом, совершенно сходным, с голосом Алонзо, только с чуть заметным нетерпением, прервал ее:
— Милая?
— Я, Алонзо.
— Пожалуйста не пой этого больше на этой неделе. Попробуй что-нибудь современное.
На лестнице послышались легкие шаги, всегда соответствующие веселому настроению. Преподобный отец с дьявольскою улыбкой отскочил к окну и спрятался за тяжелые занавеси. Алонзо вошел и подбежал к телефону.
— Розанна, дорогая, мы споем что-нибудь вместе?
— Что-нибудь современное? — спросила она с горькой иронией.
— Да, если ты предпочитаешь современное.
— Пойте сами, если хотите!
Этот брюзгливый тон удивил и обидел молодого человека. Он сказал:- Розанна, это на тебя не похоже.
— Так же похоже на меня, мне кажется, как ваши вежливые слова похожи на вас, мистер Фитц Кларет!
— Мистер Фитц Кларенс! Розанна, в моих словах не было ничего невежливого.
— О, конечно! Я, вероятно, не поняла вас и должна смиренно просить прощенья, ха, ха, ха! Нет сомнения, что вы сказали: Не пойте этого больше сегодня.
— Не пойте чего сегодня?
— Песню, о которой вы говорили, конечно. Как мы вдруг сделались тупы!
— Я никогда не говорил ни о какой песне.
— О, не говорили!
— Нет, не говорил.
— Я принуждена заметить, что вы говорили.
— А я обязан повторить, что не говорил.
— А! Новая грубость! Довольно, сэр, я никогда вам не прощу. Все кончено между нами.
Затем послышались сдерживаемые рыдания. Алонзо поспешил сказать:
— О, Розанна, возьми эти слова назад! Тут какая-то ужасная тайна, какая-то безобразная ошибка. Я совершенно искренно и серьезно говорю, что ни слова не поминал ни о какой песне. Я бы ни за что в мире не стал оскорблять тебя… Розанна, дорогая… О, ответь же. мне! Или не ответишь?
Наступила пауза. Затем Алонзо услышал, что рыдания девушки раздаются все дальше и дальше и знал, что она вышла из комнаты. Он встал с тяжелым вздохом и поспешно вышел из комнаты, повторяя про себя: «Пойду искать матушку, среди ее бедных; она убедит ее, что я никогда не хотел оскорбить ее».
Минуту спустя его преподобие подкрался к телефону, как кошка, предугадывающая действия своей добычи. Ему пришлось ждать недолго. Нежный, дрожащий голос, полный раскаяния и слез, сказал:
— Алонзо, дорогой, я была неправа. Ты не мог сказать такую жестокую вещь. Кто-нибудь, вероятно, подделался под твой голос из злобы или ради шутки.
Его преподобие холодно отвечал голосом Алонзо:
— Вы сказали, что все между нами кончено. Пусть будет так. Я отвергаю ваше позднее раскаяние и презираю его!
И он, сияя злобным торжеством, ушел навсегда из этой комнаты, унося с собою, свое воображаемое изобретение.
Через четыре часа после этого Алонзо возвращался с своей матерью из ее любимой поездки по бедным и преступникам. Они позвонили в Сани-Франциско, но ответа не было. Они сели ждать перед безгласным телефоном и ждали очень долго.
Наконец, когда в Сан-Франциско садилось солнце, а в Ньюпорте было уже 3 1/2 часа, как наступила темнота на беспрестанно повторяемый оклик:
— Розанна! — послышался ответ. Но увы, говорил голос Тети Сюзанны:
— Меня целый день не было дома. Только-что вернулась. Сейчас отыщу ее.
Они ждали две минуты, пять минут, десять минут. Наконец, донеслись до них следующие зловещие слова:
— Она уехала со всем своим багажом к другой знакомой, сказала она слугам. Но я нашла на столе в ее комнате вот какую записку; слушайте: «Я уезжаю, не старайтесь меня разыскать. Сердце мое разбито. Мы больше никогда не увидимся. Скажите ему, что я всегда буду вспоминать о нем, когда буду петь свою бедную. „Скоро, скоро“, и никогда не вспомню злые слова, которые он сказал про нее». Вот ее письмо! Алонзо, Алонзо, что это значит? Что случилось?
Но Алонзо был холоден и бледен, как мертвец. Мать его раздвинула бархатные драпировки и отворила окно. Свежий воздух возвратил сознание страдальцу и он рассказал тетке свою печальную историю. В это время мать его рассматривала визитную карточку, которую она нашла на полу, раздвигая занавески. На ней было написано:
«Мистер Сидней Альджернон, Бёрлей. Сан-Франциско».
— Злодей, — вскрикнул Алонзо и бросился вон разыскивать фальшивого пастора, чтобы убить его. Карточка объяснила все, так как молодые люди давно рассказали друг другу все свои романы, находя бесконечное множество недостатков и слабостей в своих прежних увлечениях, как делают вообще все влюбленные. В этих излияниях есть какая-то особенная притягательная сила, непосредственно следующая за поцелуями и воркованием.
IV
В следующие два месяца случилось очень многое. Вскоре стало известным, что Розанна, бедная, страдающая сиротка, не вернулась к своей бабушке в Портланд, в Орегоне, и ничего не написала ей, кроме дубликата ужасной записки, оставленной ею в отеле Телеграфной Горы. Вероятно, она убедила приютившего ее человека (если только она была жива) не выдавать ее убежища, и все попытки разыскать ее оказались безуспешными.
Покорился ли Алонзо? Никогда. Он сказал себе: «Она запоет эту милую песню, когда ей будет грустно, я найду ее». Он взял ковровый чемодан и переносный телефон, отряс снег своего родного города с ног своих и отправился искать ее по свету. Много штатов прошел он вдоль и поперек. Время от времени незнакомцы с удивлением смотрели, как худой, бледный, изможденный человек с трудом лез на телеграфный столб в уединенных местах, просиживал там с час времени, приставив к уху маленький ящичек, затем со вздохом слезал вниз и печально шел дальше. Иногда они стреляли в него, как крестьяне стреляют в воздухоплавателей, принимая его за опасного сумасшедшего. Поэтому платье его было все изорвано и сам он весь изранен. Но он все сносил терпеливо.
В начале своего скитания он часто повторял: «Ах, если бы я только мог услышать: „Скоро, скоро, милый!“, но к концу его проливал горькие слезы и с тоской говорил: „Ах, если бы я мог услышать что-нибудь другое!“
Таким образом прошел месяц и три недели; наконец, какие-то сердобольные люди схватили его и посадили в частный сумасшедший дом в Нью-Йорке. Он не противился, потому что все силы покинули его, а с ними и всякая надежда, всякая бодрость. Надзиратель из жалости отдал ему свою собственную, удобную гостиную и свою спальню, и ухаживал за ним с добротой и преданностью.
Через неделю больной мог уже вставать с кровати. Весь обложенный подушками, он лежал на софе, прислушиваясь к жалобному вою пронзительного мартовского ветра и глухому топоту ног на улице: было шесть часов вечера и Нью-Йорк возвращался домой с работы. Около него горел яркий огонь в камине и две лампы. В комнате было тепло и уютно, тогда как снаружи было холодно и сыро; в комнате было светло и весело, а снаружи темно и скучно, как будто весь мир освещался хартфордским газом. Алонзо слабо улыбнулся при мысли, что его любовные скитания сделали его маньяком в глазах людей и продолжал думать на ту же тему. Вдруг слабые, нежные, не звуки, а тени звуков — так отдаленны и тихи они казались, — поразили его слух. Пульс его остановился, он слушал с открытым ртом, едва дыша. Пение продолжалось; он все слушал, ждал и тихо и бессознательно приподнимался из своего лежачего положения. Наконец, он воскликнул:
— Это она, это она! О, божественные, бемольные нотки!
Он подбежал к углу, из которого слышались звуки, отдернул занавеску и увидел телефон. Он схватил его и, когда замерла последняя нота, быстро заговорил:
— О, слава Богу, наконец, нашлась! Поговори со мной, Розанна, дорогая! Жестокая тайна открыта, мерзавец Бёрлей подделался под мой голос и оскорбил тебя своими дерзкими речами!
Наступила минутная пауза; целая вечность для Алонзо. Затем послышался слабый звук и, наконец, слова!
— О, повтори еще раз эти бесценные слова, Алонзо!
— Это правда, настоящая правда, моя Розанна; я тебе представлю доказательства, полнейшие, несомненные доказательства!
— О, Алонзо, останься со мной! Не оставляй меня ни на одну минуту! Дай мне почувствовать, что ты около меня. Скажи мне, что мы никогда не расстанемся больше! О, счастливый час, благословенный час, незабвенный час!
— Мы запишем его, моя Розанна; каждый год, когда стрелка часов будет показывать эту минуту, мы будем праздновать ее благодарными молитвами во всю нашу жизнь.
— Да, будем, будем, Алонзо!
— Четыре минуты седьмого, вечером, всегда будут…
— Двадцать три минуты 1-го, дня, всегда…
— Как, Розанна, где же ты?
— В Гонолулу, на Сандвичевых островах. А ты где? Останься со мной, не оставляй меня ни на минуту. Я не перенесу этого. Ты дома?
— Нет, милая, я в Нью-Йорке — больной, в руках докторов.
Слабый крик, потерявший всю свою силу, пройдя тысячи верст, жужжа долетел др слуха Алонзо, тихий, тихий, точно жужжанье раненого комара. Алонзо поспешил сказать:
— Успокойся, дитя мое. Это пустяки. Я уже совсем выздоровел от твоего живительного присутствия. Розанна!
— Я, Алонзо. О, как ты напугал меня. Ну, говори.
— Назначь счастливый день, Розанна!
Наступила маленькая пауза. Затем недоверчивый голосок отвечал:- Я краснею, но это от радости, от счастья. Тебе хочется… хочется поскорей?
— Сегодня же вечером, Розанна! О, не откладывай больше! Пусть это совершится сегодня вечером. Сию же минуту!
— О, ты, нетерпеливое создание! У меня здесь никого нет, кроме моего доброго, старого дяди, бывшего весь свой век миссионером и теперь оставившего службу. Никого, кроме него и его жены. Я бы так была счастлива, если бы твоя мать и твоя тетушка Сюзанна.
— Наша мать и наша Тетя Сюзанна, Розанна моя!
— Да, наша мама и наша Тетя Сюзанна, — мне приятно называть их так, — я бы так желала, чтобы они присутствовали на свадьбе.