— О, я буду епископом in partibus infidelium[18], — небрежным тоном ответил Казанова, — и стану поступать так, как поступает моя паства.
— Но будем же наконец серьезны, — сказал сенатор, придавая лицу выражение, какое появляется у людей официальных, когда они хотят казаться мудрыми. — Ты сейчас в сане дьякона. И если намерен идти этим путем, то вскоре должен стать священником. А если ты и тогда будешь вести себя так, как сейчас, — пусть даже на одну десятую, как сейчас, — произойдет скандал, тебя лишат сана, посадят в тюрьму, отлучат от церкви, да отвратит все это Пресвятая Дева! Право же, я должен знать, Джакомо, какого черта ты, с твоим темпераментом и образом мыслей, вообще надумал пойти в церковники?!
Казанова так стремительно повернулся к нему, что старик инстинктивно сжался.
— Я вам скажу, — сказал он. — И хорошо, что вы спросили, какого черта я так решил. Имя черта — нужда.
— И какая же нужда заставляет тебя быть лицемером? — не без вызова спросил Марко.
— Джакомо не это имел в виду, — поспешил вмешаться сенатор, увидев, как запылало от гнева лицо Казановы. — Объяснись, сын мой.
— Я сказал «нужда» и подразумевал именно нужду, — несколько мрачно произнес Казанова. — Смотрите. Вы — патриции. Умные или неумные, вы наследуете землю и наслаждаетесь плодами ее. А теперь посмотрите на меня: у меня есть ум, но нет денег, есть образование, но нет положения, есть честолюбие, но нет возможностей. Как же мне чего-то достичь? Может быть, продавать сосиски и анчоусы? Или всю жизнь довольствоваться крохами со стола богатых господ? Или стать грабителем? Церковь, церковь — единственный для меня путь…
— И неплохой, не так ли? — заметил Марко. — Когда один обладатель тучной синекуры имеет сорок бенефиций[19] и…
— К тому же, — прервал его сенатор, — достаточно, чтобы рассказы про карты, попойки и девиц — особенно про девиц — достигли ушей архиепископа, и уж он даст тебе бенефиций. Посадит в темницу на хлеб и воду.
— Почему бы тебе все-таки не плюнуть на это? — сказал Марко. — Люди у нас добродушные, но подобное бесстыдство они не любят. И если над солдатом только посмеются, то от церковника отвернутся с отвращением. Республике ведь нужна армия…
Казанова снова зевнул и поднялся.
— Пора в постельку, — небрежным тоном произнес он.
— Но ты все же подумай о том, что мы тебе говорили, — воззвал к нему сенатор. — Марко прав. С твоей внешностью и… м-м… твоей моралью тебе бы следовало быть солдатом.
— Вы что же, думаете, я отказался от карьеры грабителя, чтобы стать головорезом? — с горечью спросил Казанова. — А кроме того, сутана и репутация священника весьма полезны игроку. Людей не удивит, если солдат знает толк в картах, а вот аббат, по их мнению, не способен отличить пики от бубен… Но не будем об этом. Я…
То, что собирался сказать синьор Казанова, так и осталось неизвестным его друзьям. Сквозь грохот бури с канала донесся приглушенный треск, разгневанные мужские голоса, затем крик о помощи и женский вопль. Трое мужчин посмотрели друг на друга, вдруг впав в то особое дурацкое оцепенение, какое охватывает людей в момент нежданно случившейся и еще непонятной беды.
Первым пришел в себя, конечно, смекалистый Казанова. Со страшным криком, которым он лишь дал выход своей нервной энергии, Казанова кинулся из комнаты и сбежал вниз по большой парадной лестнице; рванув двери, он остановился на причальных ступенях, вглядываясь в темноту, исхлестанную дождем и ветром. От стремительного перехода из освещенной комнаты во тьму сначала он ничего не увидел, но потом в полосе света, падавшего из открытой двери, разглядел перевернутую гондолу и человеческие фигуры, старавшиеся удержаться в подгоняемой ветром воде. Тут он снова услышал женский голос, увидел мелькнувшую белую одежду и, не раздумывая, бросился в канал.
Ледяная вода вызвала шок у Казановы — у него перехватило дыхание, и какое-то время он лишь старался вновь обрести его и удержаться на поверхности бурлящих вод. Затем, призвав на помощь всю свою недюжинную силу, сумел схватить фигуру в белом в тот момент, когда она уже уходила под воду. Женщина тотчас вцепилась в него с губительным инстинктом утопающего и, не будь у Казановы такой силы и самообладания, утянула бы его вместе с собой на дно. Каким-то образом ему удалось высвободиться, с большим трудом добраться до последнего из причальных столбов у замка Брагадина и в отчаянии ухватиться за него одной рукой, держа в другой мертвую или лишившуюся сознания женщину. Казанова закричал, призывая на помощь людей, смутно видневшихся на причальных ступенях.
Марко с сенатором — а затем и слуги — выскочили из замка вслед за Казановой и сумели вытащить троих мужчин. Двое оказались гондольерами, а третий — нанявшим их человеком, который выглядел сейчас крайне нелепо: бритоголовый, без парика, в насквозь промокшем шелковом костюме. Среди поднявшегося гомона и сумятицы отчетливо звучали голоса гондольеров, громко утверждавших, что на них намеренно наехало какое-то судно.
— Да замолчите вы, идиоты! — высокомерно прикрикнул на них наниматель. — Нечего оправдывать собственную неуклюжесть… Да, но где же наша дама?
— Это ваша супруга? — осведомился Марко.
— Я отвечаю за ее жизнь… — начал было мужчина.
— Стойте! — прервал его Брагадин. — Я что-то слышу.
— Это Джакомо! — в волнении воскликнул Марко. — Держись, старина, мы идем!
— Мой сын! Он мне как сын! — запричитал старик сенатор, теряя самообладание. — Спаси его. Марко! Феличе, Дзордзе, десять дукатов, если спасете его!
Это оказалось не так-то просто. До столба, за который уцепился Казанова, со ступеней было не дотянуться, а над столбом возвышалась гладкая мраморная стена с окнами, забранными толстой решеткой. Из-за ветра и течения Казанова не мог подплыть к ступеням; сенатор и слуги, казалось, совсем потеряли голову и только восклицали и размахивали руками, а незнакомец с презрением смотрел на них.
В моменты паники либо кто-то утверждает свою власть и берет в руки ситуацию, либо все погрязают в малодушии и эгоизме. В данном случае Марко, отстранив сенатора, взял на себя руководство слугами. По его приказу они принесли веревки и факелы, которые дымили и шипели на ветру и под дождем, отбрасывая призрачный красный свет на воду и мраморный фронтон дворца. После нескольких неудачных попыток Марко все-таки удалось бросить Казанове веревку, тот вцепился в нее, и слуги стали осторожно вытягивать его из воды.
Как часто бывает с безрассудными итальянцами, действующими под влиянием эмоций, Казанова был изжелта-бледен от чрезмерных усилий и волнения. Однако, когда его втащили на ступени, он продолжал бессознательно прижимать к себе тело молодой женщины, держа его, как казалось Марко, с такой легкостью, словно это был ребенок. Ее длинные черные волосы висели мокрыми прядями — несколько прядей прилипло к плечу и белой рубашке Казановы; глаза женщины были закрыты.
— Она мертва? — спросил незнакомец и, не дожидаясь ответа, добавил: — Дайте ее мне.
Казанова, казалось, не слышал его. Он смотрел на лицо молодой женщины, белое и застывшее, лежавшее на сгибе его руки. Что правда, то правда: этот венецианский донжуан всегда мгновенно влюблялся, и всякий раз это было «нечто особенное», а женщина — «самая прекрасная из всех», какие ему встречались, и он «будет любить ее всю жизнь». Но на сей раз это было, пожалуй, в самом деле нечто особенное. Во всяком случае, так считал Казанова, глядя на молодую особу и чувствуя, как сквозь тонкие мокрые одежды от ее холодной груди в него проникает волнующее тепло. Да, знакомая искра по обыкновению зажгла его чувства восторгом, необычным же было то, что этот донжуан, этот профессиональный игрок, этот любитель подурить головы оккультизмом, этот циник и авантюрист вдруг устыдился себя и своей жизни.
— Разрешите же взять ее! Дайте мне ее, синьор! — прервал ход мыслей Казановы резкий голос незнакомца.
Но Казанова не слышал его. Пожалуй, правильнее было бы сказать, что он был настолько поглощен своими чувствами к молодой женщине, что до его сознания не дошли слова незнакомца. Так или иначе, не обращая внимания на протянутые руки мужчины и пренебрегая вопросами, которыми staccato[20] осыпали его друзья, Казанова прошел мимо них и кинулся вверх по лестнице с драгоценной ношей на руках.
Незнакомец в ярости повернулся к старику Брагадину.
— Что означает столь оскорбительное поведение, милостивый государь? Вы скоро поплатитесь за это и убедитесь, что я не из тех, кого можно безнаказанно оскорблять, — вас ждет суровая месть!
Но венецианского сенатора, стоящего на ступенях собственного дворца, со слугами рядом и со всею мощью Светлейшей республики за спиной, ни одному живому существу не запугать.
— Синьор, — сказал он, выуживая из кармана табакерку, ибо вместе со спокойствием к нему вернулась и память, как должно себя вести, — пойдемте и посмотрим, в чем там дело. Будьте так добры войти в мой дом.
Незнакомец был слишком разгневан, чтобы позабавиться холодностью сенатора, и побежал вверх, перепрыгивая через ступени. Марко опередил его, а сенатор задержался, чтобы проверить, хорошо ли заперты двери и потушены ли факелы. Он велел дать двум гондольерам сухую одежду, накормить их и напоить и величественно поднялся по лестнице — капли воды, оставшиеся на ступенях, привели старика в один из его салонов.
Остановившись в дверях, он увидел картину, которая мгновенно запечатлелась в его памяти навсегда. Правда, Брагадина главным образом занимала тривиальная мысль, что его матушка три года вышивала подушки дивана, на котором лежала сейчас молодая женщина, и что ее мокрая одежда погубит всю вышивку. Но ему невольно запомнилось выражение лица Казановы, который стоял возле молодой женщины на коленях, держа в ладонях ее руку, и, нежно поглаживая, неотрывно смотрел в ее прекрасное лицо, обрамленное густыми волосами. Напротив него стоял незнакомец, кипя тщетной злобой, рядом — юный Марко, беспомощный, как всякий здоровый молодой мужчина возле больной женщины.
Похоже, право, не без волнения подумал сенатор, что незнакомец сейчас накинется на Джакомо, если тот не выпустит руку молодой женщины и не перестанет смотреть на нее так, будто готов ее исцеловать. От необходимости предпринять что-то ущемляющее достоинство, сенатора избило внезапное появление служанок, которые тотчас отстранили незнакомца и Марко, а Казанову — с присущим женщинам мгновенным пониманием — оставили возле молодой особы.
Незнакомец подскочил к Брагадину.
— Вы будете хозяином этого дворца, милостивый государь? — вопросил он с иностранным акцентом, усиленным злостью.
— Да, синьор, — вежливо ответил сенатор. — Позвольте поздравить вас со столь счастливым избавлением от…
— Ваши излияния меня не интересуют, милостивый государь, — сухо произнес тот. — Будьте любезны велеть вашему дворовому отдать даму на другое попечение, не то…
— Этот «дворовый» — мой друг, — вмешался Марко, — и он всего лишь спас ее, иначе она бы утонула…
Незнакомец повернулся к нему с такой стремительностью, что это поразило даже невозмутимого венецианского аристократа.
— Да знаете ли вы, кто я, милостивый государь? — вопросил он. — Вы же меня не знаете. Я — барон фон Шаумбург.
Все были буквально сражены, и наступила тишина. Женщины перестали перешептываться, Казанова выпустил руку молодой женщины, Брагадин и Марко побелели и словно бы сжались в преддверии неминуемой беды. Испугались они не барона — они испугались законов Венеции. Согласно своеобразной конституции, существовавшей в этом государстве, патриция, вступившего в контакт с иностранным послом, ждала смерть путем обезглавливания — настолько подозрительны были эти олигархи даже по отношению друг к другу, настолько стремились они исключить всякую возможность иностранного заговора или интриги против их власти.
И снова первым очнулся Казанова.
— Ваше сиятельство, — сказал он, — разрешите представить вам Маттео Джованни Брагадина, патриция и сенатора, и Марко Вальери, патриция и будущего сенатора.
Теперь уже барон вздрогнул от страха.
— Синьоры, — поспешно произнес он совсем другим тоном, — прошу меня извинить. Как же нам быть теперь? Я, конечно, знаю о существовании странного и безжалостного закона, согласно которому вы можете быть преданы смерти даже за такую краткую и невольную встречу со мной…
— Ничего нет проще, — вмешался Казанова: ум у этого авантюриста работал быстро. — Я не патриций. Следовательно, я могу препроводить ваше сиятельство в посольство — пешком или на моей гондоле, как вам будет угодно. Что же до дамы…
— Милостивый государь, — холодно произнес барон, — я не имею чести быть с вами знаком.
— Это Джакомо Казанова! — воскликнул сенатор. — Он мне как сын, милостивый государь!
Барон небрежно поклонился Казанове и, повернувшись к нему боком — так, чтобы выказать свое небрежение, но в то же время чтобы это не выглядело вызовом, — обратился к сенатору.
— Если извинениями можно что-то изменить, — любезно сказал он, — я должен был бы извиниться перед вашим превосходительством за беспокойство, доставленное вашим домашним, и за опасность, которой я невольно подверг двух синьоров такого ранга… Но что с моими мошенниками? Они встретили свою судьбу в канале или кто-то спас их никчемные жизни?
— Милостивый государь, они обогреваются на моей кухне и, надеюсь, пьют лучшее мое вино, — холодно заметил Брагадин, обидевшись за слуг, которые в конце-то концов были венецианцами и к которым этот тевтон проявлял нескрываемое презрение.
— Тогда, — вежливо, но настойчиво сказал барон, — не будете ли вы так любезны послать за ними? Я дойду до посольства пешком, а они пусть несут даму. Завтра…
— Но это же убьет ее! — пылко воскликнул Казанова. — Ваше сиятельство наверняка сказали это не серьезно! После такого шока и сильного охлаждения она должна ночевать здесь, мы вызовем ей доктора и…
— Могу я просить ваше превосходительство передать приказание моим слугам? — сказал барон, не обращая ни малейшего внимания на Казанову, который замолчал, прикусив губу.
Взгляд, который метнул на Казанову сенатор Брагадин, и удивление, мелькнувшее на лице Марко, яснее ясного сказали Джакомо, что он совершил оплошность и что наглость донжуана, привыкшего к общению с мещанками, быстро наказуется. Шаумбург был из другого мира, он принадлежал к тому классу, где ценят и применяют ум, где под маской любезности и хороших манер люди внимательно следят друг за другом, взвешивая и оценивая мотивы поступков или догадываясь о них, как бы тщательно они ни были скрыты или даже совершены наполовину бессознательно. А Казанова за это время уже не раз показал острому глазу барона подлинное свое лицо.
Даже если бы сенатор и Марко хотели поспособствовать Казанове в его последнем приключении — а они, безусловно, вовсе этого не хотели, догадываясь куда больше, чем он, о грозящих ему опасностях и считая это всего лишь еще одним прискорбным капризом Казановы, — они ничего не могли бы поделать. Условности почти любой эпохи запрещали молодой женщине находиться в доме холостяков без дуэньи, с одними служанками… Но барон сразу перестал хмуриться, как только сенатор Брагадин отправил слугу за гондольерами, а других послал за носилками, которыми пользовалась его матушка в преклонные лета.
— Я доставил вам, синьоры, одни заботы, — сказал барон, пока они шествовали по анфиладе комнат к главной лестнице, выходящей не на канал, а на сушу. — Мне едва ли нужно говорить вам, что, будучи патрициями… — сама интонация, с какой было произнесено слово «патрициями», показывала, что он не включает сюда Казанову, — …будучи патрициями, вы должны тотчас отправиться к кому-нибудь из членов Триумвирата, кого вы считаете своим другом, и сообщить доподлинно, как все произошло, — иного пути у вас нет. А я завтра с самого утра, как только позволит протокол, сделаю официальное донесение его светлости дожу, но, поскольку власти у него нет, этот demarche[21] нужен лишь для того, чтобы подтвердить ваше сообщение. Скрыть этот инцидент не удастся. Какой-нибудь шпион наверняка уже сообщил о нем. А пока самая моя горячая благодарность за то, что вы нас спасли…