— Ah! Ché bell’uva! Ah! Ché bell’uva! — Ax, до чего ж чудесный виноград!
Казанова поднялся, потянулся, зевнул и просвистел припев песенки о народе, что смеется вечно.
— До скорой встречи, — бросил он через плечо, выходя из комнаты.
Так небрежно Казанова на время простился со своим самым преданным, хотя, пожалуй, и не самым полезным другом, ибо Марко станет человеком денежным лишь после того, как его отец-сена-тор умрет. Продолжая напевать «Quella zente che gá in bocca el riso», Казанова вернулся в свою гардеробную, где его ждали брадобрей и слуга, содержавшиеся, естественно, за счет сенатора Брагадина, ибо не мог же он допустить, чтобы его высокий гость сам брился или утруждал себя по утрам одеванием. К тому же брадобрей, приходивший извне, и слуга из замка Брагадина были двумя превосходными источниками информации для человека, который существовал за счет смекалки и знания того, что ему не положено было знать. Ибо если в Венеции восемнадцатого века брадобреи и слуги чего-то не знали, значит, это было либо что-то совсем неинтересное, либо сверхсекретное.
Казалось бы, эти два всеведущих сплетника и должны были помочь Казанове выяснить то, что ему хотелось узнать о незнакомке. Но неудача, постигшая Казанову в попытке расспросить слуг, что несли носилки, побудила его держаться осторожнее и больше не выдавать себя, ибо каждый его вопрос раскрывал этим искусным сплетникам что-то про него самого. И если Казанова мог заплатить за информацию шуточками, обещаниями и малой толикой серебра, то Шаумбург мог заплатить всепокупающим золотом. А потому Казанова охотно обсуждал происшествия вчерашней ночи и с улыбкой принимал похвалы своих приспешников, но о незнакомке сказал лишь столько, сколько было необходимо, чтобы они не подумали, будто он намеренно умалчивает о ней. А потом он перевел разговор на бедняжку Мариетту и рассказал много такого, что человек благородный счел бы нужным хранить про себя.
Часом позже Казанова вышел из своей комнаты побритый, напудренный, надушенный, словом, самый безупречный щеголь, какой когда-либо носил кружевные манжеты и расшитый жилет. Продолжая напевать понравившуюся песенку — любовь всегда рождала у Казановы хорошее настроение, а не поэтическую меланхолию, — он направился на piano nobile[26] замка Брагадина, где были расположены главные парадные комнаты дворца и где в этот час он наверняка обнаружит сенатора со своими двумя ближайшими друзьями — сенатором Барбаро и сенатором Дзиани.
В молодости эти ныне пожилые господа были пылкими искателями любовных приключений и рьяно и изобретательно преследовали женщин разных обличий и сословий. Но годы затушили горевший в них огонь. Теперь они убедили себя, что воздержание в любви, навязанное им возрастом, только ко благу, что это — жертва, приносимая по необходимости оккультным наукам, которые были тогда в моде среди тех, кто считал себя выше «предрассудков» и «фанатизма». Объединенные верой в сверхъестественное, они дружно уважали Казанову, хотя уважение их было неоправданно и зиждилось на зыбкой почве. Вместо того чтобы любить этого гениального проходимца за молодость, жизнелюбие и веселый нрав или даже за его умение манипулировать картами и женщинами, они предпочитали восторгаться им за воображаемое влияние на равно воображаемых духов и за его умение читать по этакой математической планшетке, которую он сам придумал, дав ей нелепое название «Ключ Соломона».
Казанова действовал, как большинство шарлатанов: он составил себе довольно точное представление о характере и нравах старых синьоров и знал, насколько далеко в своих предсказаниях можно заходить, а также что именно они хотят от него услышать. Каждое утро или вечер, сдаваясь на их уговоры выяснить по «Ключу Соломона», что их ждет, он наобум строил из чисел пирамиды и пятигранники, а сам тем временем выуживал из стариков, что их волновало в данный день. Уверившись в правильности своего предположения о том, что именно им хочется услышать, он делал вид, будто «читает пирамиду», переводя цифры в слова, более или менее подобающие оракулу. Когда Казанова точно знал, что хотят услышать старые дураки, ответ был ясным; когда же Казанова был не вполне уверен — ответ звучал более или менее туманно; а когда — что порою случалось — вообще ошибался, он мгновенно обнаруживал ошибку в «подсчетах» и, переиначив предсказания оракула, вызывал одобрительные улыбки у своих слушателей. Однако так уж своеобразно устроен человек и такова его противоречивая натура, что Казанова куда менее преуспел бы в обмане своих друзей-сенаторов, не верь он в какой-то мере сам в «Ключ Соломона». Такой же смесью уверенности и цинизма объяснялись и его успехи в картах и с женщинами.
Как и ожидал Казанова, он обнаружил стариков в одной из малых гостиных, солнечной комнате обычного барочного стиля, с расписным потолком, фресками на стенах и золоченой мебелью с вышитыми сиденьями, — старцы сидели и терпеливо дожидались его. Герою вчерашней спасательной экспедиции было выказано немало радушия и взволнованного внимания, а затем началась шумная беседа, пока Казанова с самым серьезным видом сооружал «Ключ Соломона» и отвечал на важные вопросы, по которым требовалось получить мнение духов: следует ли Дзиани лишить наследства племянника, который занялся недостойным делом и стал торговать шелками; сменить ли Брагадину короткие парики на более модные; возить ли Дзиани в этот сезон дочерей в оперу? И так далее, и тому подобное. Будучи благостно настроен, Казанова спас провинившемуся племяннику наследство, отправил девиц на спектакли и помешал Брагадину стать посмешищем.
Но «Ключ Соломона», казалось, не желал на этом ставить точку.
— Духи как будто хотят еще что-то нам сообщить, — сказал Казанова, и старики столпились вокруг него, глядя на поднимавшиеся все выше таинственные цифры и волнуясь, точно дети, которых обещали взять на праздник.
— Похоже, в нашу жизнь вошла Ундина, или дух вод, — продолжал Казанова, с огромной скоростью складывая свои ничего не значащие цифры и одновременно внимательно наблюдая за старцами. Увидев, что они с сомнением смотрят на него, он тем не менее смело сделал следующий ход.
— Ага! — воскликнул Казанова, словно ему открылось что-то совершенно неожиданное. — Речь идет о молодой женщине, которую мы выудили вчера ночью из канала. Она и есть дух вод, и ей не грозила опасность утонуть, но мы должны немедленно выяснить, где она, связаться с нею и…
Однако даже у Казановы не хватило нахальства идти дальше, и он умолк, увидев выражение лиц старцев, особенно лица Брагадина.
— Ты уверен, что «Ключ» сообщил именно это? Ты правильно истолковал? — спросил Брагадин в великом волнении и взял лист бумаги, испещренный непонятными подсчетами Казановы.
— Этого быть не может, — сказал Барбаро, покачивая головой.
— Немыслимо! — согласился Дзиани.
Казанова издал легкий вздох досады, но серьезное и сосредоточенное выражение ни на секунду не покинуло лица этого игрока. Он знал старых патрициев. Ничто на Земле или даже в мире воображаемых духов не могло заставить их пойти супротив единственной силы, которую они считали самой могущественной на свете, — супротив трех инквизиторов Венецианской республики во главе со страшным мессером гранде. Главным государственным инквизитором. Однако по озабоченным лицам старцев Казанова понял, что по «государственным соображениям», всегда таинственным, правители Венеции решили: этой женщины Казанове не видать. Что, естественно, преисполнило синьора Джакомо еще большей решимости завладеть ею, а государственные инквизиторы… они пусть себе чахнут. Но с ними надо держать ухо востро, ох как востро…
Казанова сделал вид, будто заново производит подсчеты, за которыми с волнением следили трое старых простофиль.
— Ах! — вдруг воскликнул он.
— Что такое?
— Это, должно быть, произошло, когда ваша светлость спросили меня про вашего племянника, — с укором сказал Казанова, обращаясь к Дзиани. — Я написал «девять тысяч четыреста двадцать пять» вместо «ноль четыреста двадцать пять». А это меняет дело. Нас предупреждают, чтобы мы не расспрашивали пока про Ундину. Это принесет нам несчастье. Впоследствии…
Лица трех расстроенных стариков, как по мановению волшебной палочки, мигом просветлели. Конечно же, они с самого начала знали, что «Ключ» не мог дать такого указания, а Джакомо, добавил Дзиани, следует в будущем тщательнее все проверять.
— Кто угодно может допустить ошибку, — пришел ему на выручку Барбаро.
— Особенно когда вы мешаете, — с укором добавил Брагадин.
Но слишком большое облегчение они чувствовали, чтобы препираться даже между собой. Собственно, настолько большое, что Казанове не пришлось прибегать к помощи «Ключа Соломона», чтобы попросить у них в долг сотню дукатов. Они похлопали его по спине, назвали славным малым, по-дружески предупредили, чтобы он был поосторожнее, и одолжили сто дукатов с таким видом, точно были признательны уже за то, что он принимает их деньги.
Невзирая на приятную тяжесть в карманах, Казанова, как и любой другой мужчина, оказавшийся в его положении, был немало обескуражен тем, что эта новая и, пожалуй, наиболее интересная любовная авантюра не имеет никаких перспектив. Да разве может он преуспеть при столь внушительной оппозиции со стороны и правителей, и посла, и лучшего друга, и своего покровителя, и при том, что буквально никто не в силах ему помочь? Однако таков уж был характер Казановы, что он не терял спокойствия и веселости в условиях, когда любой другой рассудительный мужчина впал бы в уныние; у Казановы же под влиянием этой новой для него необходимости воздержания возникло мистическое чувство, что он должен завоевать право на обладание незнакомкой. Уверенность в том, что как бы там ни было, а он в конце концов найдет ее, объяснялась отчасти этим мистическим чувством, отчасти самонадеянностью, отчасти же — не столь уж малообоснованной верой в свою удачу в любви.
И вот Казанова, напевая популярную песенку про народ, который вечно смеется, отправился после полудня на розыски незнакомки. Он едва ли рассчитывал увидеть ее в ближайшие день или два.
После купания в ледяной воде, пережитого вслед за тем шока, разумно рассуждал он, незнакомка скорее всего лежит с простудой в постели, но когда-нибудь она же выйдет, и рано или поздно…
Он прошел мимо пышного фасада церкви Святого Моисея, даже не заметив ее, и, миновав переулок, ведущий к площади Святого Марка, остановился под колоннадой и стал смотреть на шумную пеструю толпу, клубившуюся на большой площади. Карнавал в Венеции не был ограничен рамками краткого периода, установленного или, вернее, терпимого церковью. Наоборот: в Венеции карнавал устраивали в ту пору, когда правителям угодно было его объявить, и поскольку карнавал делает жизнь приятнее, а жизнь должна быть приятной, чтобы ею наслаждаться, и поскольку карнавал благоприятствует торговле, а торговля — жизненная сила налогов, налоги же — жизненная сила правителей, венецианские правители почти на весь год растягивали карнавал, за исключением поста и особенно жарких дней, когда намного приятнее находиться не в городе, а на вилле на острове Брента.
Картина, на которую смотрел Казанова, едва ли отдавая себе отчет в ее редкостности, ее недолговечности, ее яркости и живописности, безусловно, привела бы в восторг любого из ныне живущих, кто мог бы увидеть ее такой, какая она была в тот солнечный день около двух столетий назад. Это было завораживающее сочетание веселой ярмарки, маскарада и модного места встреч для приезжих из половины стран земного шара. Вдоль всех четырех сторон большой площади были устроены подмостки с ярко раскрашенными задниками и нарисованными от руки афишами, где показывали поистине все чудеса, какие существуют на свете, — от диких львов до ручных канареек, от ирландских великанов до голландских карликов. Высоко над толпой на тонких шестах сидели костюмированные обезьянки, грызли орехи, ели лимоны и строили рожи веселящейся толпе, разражавшейся то похвалами, то взрывами хохота. Громко зазывали, приставая к прохожим, знахари и шарлатаны. Был тут и