После краха акций Ост-Индской компании Ричард Берк, который благодаря влиянию Эдмунда несколько лет назад был назначен сборщиком королевских налогов на вест-индском острове Гренада, наконец занял свой пост. Он почти задаром купил у индейцев-карибов, потомков коренных обитателей соседнего острова Сент-Винсент, большой участок земли, стоимость которого оценивалась в сотню тысяч фунтов. Сделка была столь скандальной, что даже местный совет Сент-Винсента отказался ее регистрировать. Берки в то время были в очень затруднительном материальном положении, и Эдмунд изо всех сил старался, чтобы просьбу брата удовлетворили. Он обещал Фоксу, который в то время сам остро нуждался в деньгах, что поделится с ним прибылью, если тот убедит лорда Норта, занимавшего тогда пост главы правительства, признать покупку законной. Фокс предпринял определенные шаги, и лорд Норт, очевидно, был готов оказать ему эту услугу, но дело не выгорело, и Ричард ни с чем вернулся в Англию. Затем его обвинили в растрате десяти тысяч из налоговых сборов, судили и признали виновным. Он подал апелляцию, Берк использовал все свое влияние, чтобы апелляцию бесконечно откладывали. Будь он уверен в невиновности брата, он бы, наверное, не стал этого делать. Уильям Берк, бежавший из Англии, спасаясь от ареста за долги, уехал в Индию и там, опять по протекции Эдмунда, был назначен казначеем королевских войск. Он участвовал в различных темных махинациях, которые сэр Филип Магнус охарактеризовал как «чудовищно бесчестные», и рассчитывал получить от них сто пятьдесят тысяч фунтов дохода. Когда, совершенно опозоренный, он вынужден был вернуться в Англию, его собрались арестовать за присвоение чужого имущества. Хорошенькая парочка!
До тех пор, пока сэр Филип не разобрал архив Вентворт-Вудхауса, об этих грязных делишках почти никто не догадывался, но и того, что стало достоянием общественности, вполне хватило, чтобы серьезно подмочить репутацию Эдмунда. Доктор Джонсон был знатоком человеческой натуры и сохранил привязанность к Берку до самой его смерти. Он ценил в Берке ум, эрудицию, добродушие и щедрость, но, по свидетельству Босуэлла, даже он иногда сомневался в его порядочности. Да, действительно, в восемнадцатом веке считалось, что те, кто служат государству, имеют право кормиться за его счет. Но Берк был моралист и реформатор. Он гордился своими высокими принципами и в то же время использовал свое положение, чтобы раздобыть прибыльные должности для людей, которые заведомо для них не подходили. Он гордился своей правдивостью и в то же время мог публично давать ложные клятвы, что никогда не имел дела с акциями Ост-Индской компании. Он последовательно боролся с несправедливостью и коррупцией и в то же время прилагал все усилия, чтобы продвинуть жульнические планы Уильяма и Ричарда. Берк был прекрасным оратором, но его замечательные заповеди трудно было примирить со столь предосудительными поступками, и неудивительно, что многие называли его лицемером и обманщиком. Я не думаю, что это правда. Просто ему в значительной степени был присущ недостаток, свойственный многим людям, в особенности политикам: он верил в то, что было в его интересах. Он не оборачивался на то, что не хотел видеть. Я не знаю, какое слово подобрать для этого свойства, но это не лживость и не лицемерие. Когда дело касалось тех, кто был ему дорог, Берк не мог судить непредвзято. И несчастье всей его жизни, что самая привлекательная его черта — способность на сильную душевную привязанность — привела к таким несчастным последствиям. Уильям и Ричард были парочкой мошенников, к тому же не слишком умных, поскольку ни одна из их чудесных схем не сработала; и тем не менее Эдмунд писал: «Оглядываясь на свою жизнь, я не могу припомнить у себя ни одного существенного достоинства, которое бы я, вольно или невольно, не позаимствовал у Уильяма Берка». А про Ричарда он писал, что того отличало невероятное трудолюбие, которое не мог поколебать никакой соблазн. Он любил их обоих до самого конца и, насколько бы это ни казалось невероятным, уважал их. В его глазах они были безупречны, и поэтому, какими бы изобличающими ни были факты, он просто отказывался им верить.
«Если бы кому-нибудь случилось укрыться от дождя под одним навесом с Берком, — говорил доктор Джонсон, — он бы обязательно сказал: „Это необычайный человек!“» Берк был человеком необычайным во многих смыслах. Не часто встретишь людей, в характере которых сочетались бы столь противоречивые черты: честность и низость, прямота и изворотливость, бескорыстие и продажность. Как ему удавалось примирить между собой эти качества? У меня нет ответа. Но не будем судить слишком строго. Ведь, как говорила Бекки Шарп, легко быть хорошим, имея пять тысяч в год. Если бы Берк унаследовал от родителей богатое поместье и солидный доход, его поведение и в самом деле было таким безупречным, каким оно ему представлялось. У него никогда не возникало сомнений относительно пристойности своих поступков, к преследовавшему его по пятам бесчестью (его собственное слово) он относился как к позорной несправедливости. Макиавелли говорил, что перед тем, как сесть за письменный стол, он снимает будничную одежду и облачается в шелковую мантию, в которой как секретарь республики обычно выступает перед Синьорией. Точно так же мысленно поступал Берк. У себя в кабинете он больше не был безрассудным биржевым спекулянтом, вечным должником, искателем должностей (не для себя, но для других), бесчестным интриганом, который ради собственной выгоды противодействует мерам по устранению скандальных злоупотреблений. В своем кабинете это была возвышенная душа, которую друзья любили и почитали за благородство духа, щедрость и великодушие. В своем кабинете это был честный человек, каковым он сам себя считал. Тогда, и только тогда, про Берка можно было сказать: «Стиль — это сам человек».
III
Нельзя не заметить, что его стиль в значительной степени опирается на параллелизм. Хэзлитт утверждает, что первым строить предложения по этому принципу начал Драйден. Эта мысль представляется странной, поскольку кажется, что параллелизм получается сам собой, стоит только поставить между двумя предложениями соединительный союз. Так, при желании можно разглядеть параллелизм в выражении: «Он вышел погулять и вернулся насквозь промокший». С другой стороны, доктор Джонсон, рассуждая о прозе Драйдена, писал: «Придаточные у него никогда не бывают параллельны, а сложносочиненные предложения тщательно спланированы. Создается впечатление, что слова выпадают случайно, но становятся на нужное место». Получается, авторитеты расходятся во мнении. У Берка очень часто встречается конструкция, которую я, за неимением лучшего слова, назвал бы триадой; под этим я понимаю употребление подряд трех существительных, трех прилагательных, трех придаточных для усиления смысла. Вот несколько примеров: «Никто и никогда не отстаивал свою позицию с такой настойчивостью, с такой решимостью, с таким воодушевлением». «Можно ли допустить, чтобы у империи не было запаса сил, чтобы восполнить недостачу, которая может ослабить, разделить или разрушить целое?» «Их желания имеют для него очень большой вес, их мнения пользуются у него уважением, их дела — предмет его неослабного внимания». «Я склонен полагать, что мудрым это кажется неосмотрительным, здравомыслящим — неподобающим, а душам, не чуждым жалости, — жестоким и немилосердным». Берк прибегает к этой схеме так часто, что она начинает раздражать своей монотонностью. У приема есть еще один недостаток, вероятно, более заметный, когда читаешь, чем когда слушаешь: один из членов триады может быть так синонимически близок к другому, что сразу становится понятно: он тут для красоты, а не для смысла.
Берк часто прибегал к антитезе, которая, конечно, лишь разновидность параллелизма. Если верить Хэзлитту, такая особенность стиля впервые проявилась в «Болтуне». При беглом знакомстве с этим произведением я не нашел там ничего подобного. Возможно, там были какие-то намеки, но очень туманные. В «Книге притчей» можно найти гораздо больше ярких тому примеров. Рискну предположить, что именно оттуда, а также из латинских авторов Джонсон позаимствовал прием, которым так часто пользовался. Он совершенствовал его форму и своим авторитетом надолго обеспечил ему популярность. Из учебников нам известно, что антитеза — это грамматическая конструкция, состоящая из двух схожих по форме и противопоставленных по смыслу предложений, объединенных сочинительным союзом, но в таком случае мы должны допустить существование двух форм антитезы — явной и скрытой. Явная подчеркивает контраст, скрытая — параллелизм. Вот пример явной антитезы: «Доктор помнил, что ему нельзя потерять место, но забыл, что можно лишиться репутации», а вот скрытой: «Однако, если судьба настолько властна над славой, насколько она преобладает над добродетелью, то по крайней мере наша совесть находится вне ее юрисдикции».
Антитетический стиль применялся очень широко, и если он вышел из употребления, то, несомненно, по причине, на которую указывал сам Джонсон. Его цель — с помощью параллелизма слов подчеркнуть параллелизм мысли, и, когда его используют только для того, чтобы пощекотать ухо, это становится утомительным. Забавно, что Колридж, сравнивавший, как употребляют этот прием Джонсон и Юниус, высказался не в пользу Джонсона: «Антитеза у Юниуса, — писал он, — настоящая антитеза образов и мыслей, у Джонсона — не более чем просто слова». Она превратилась во фразеологический трюк, и Томас Маколей был последним из серьезных писателей, который прибегал к этому раздражающему фокусу. Даже жаль, что она совсем вышла из моды, поскольку в ней есть напор и убедительность. Она бьет точно в цель.
Мастером антитезы можно назвать автора «Писем Юниуса». Он писал превосходно. Колридж, правда, утверждал, что никто не сравнится с ним по неаккуратности длинных предложений, хотя я сам, признаться, этого не заметил. Но Хэзлитт не только просто восхищался им — он у него учился. Я процитирую последний абзац письма Юниуса, обращенного к герцогу Бедфорду, — очень хороший пример его стиля.
«А посему тщетно пытаться сменить обстановку. У Вас не больше шансов скрыться от врагов, чем убежать от себя самого. Преследуемый на чужбине, напрасно Вы будете искать в душе своей утешения: Вы не найдете там ничего, кроме отчаяния и упреков. Но, милорд, пусть Вы не можете отойти от дел, Вам никто не мешает отойти от опасной черты; Вы и не в силах обрести покой, однако перестать быть посмешищем вполне в вашей власти. Боюсь, Вы слишком долго прислушивались к советам тех опасных друзей, с чьими интересами Вы столь подло объединили свои собственные, и для которых пожертвовали всем, чем должен дорожить человек чести. И у них еще хватает низости поощрять Ваши сегодняшние безумства, как они когда-то поощряли пороки Вашей молодости. Равно чуждые правилам приличия и законам морали, они не допустят, чтобы Вы воспользовались полученным опытом или навели справки об уместности подобного поведения. Даже теперь они внушают Вам, что жизнь всего лишь театральное действо, в котором герой должен быть последовательным до конца, и если уж Вы жили без добродетели, то и умереть должны без покаяния».
Мода на антитезу оказала сильное влияние на структуру предложения, как это можно заметить, сравнивая, например, манеру письма Драйдена и Берка. Она заставила осознать значение периода. Я должен напомнить читателю, что период — такой тип предложения, в котором смысл становится ясным лишь в самом конце. Те же предложения, в которых основная мысль высказывается в начале, а потом дополняется, называются «свободными». Английский язык не допускает инверсий, которые позволили бы не раскрывать смысла в начале фразы, и свободные предложения встречаются в нем чаще всего. Этому мы обязаны расплывчатостью нашей прозы. Когда в предложении нет единства, автору ничего не остается, кроме как нанизывать придаточные. Антитетическая структура производит более выигрышное впечатление при использовании классического периода, поскольку ее главные достоинства — компактность и закругленная форма. Я приведу предложение из Берка: «Действительно, когда я представляю себе Французское королевство, многочисленность и богатство его городов, великолепие его протяженных дорог и мостов, искусственные каналы и навигационные системы, открывающие возможность водных сообщений в пределах огромного континента; когда я обращаю взгляд на грандиозные работы в портах и гаванях, на весь военный и торговый флот; когда перед моими глазами проходит множество изобретательно и мастерски построенных крепостей, защищающих силой оружия границы страны от любых врагов; когда я вспоминаю, как много обработанных земель во Франции и какие продукты питания, одни из самых лучших в мире, она продает; когда я размышляю о великолепии ее фабрик и мануфактур, иные из которых превосходят наши; когда я представляю себе государственные и частные благотворительные фонды; когда я осматриваю состояние ремесел, украшающих и облагораживающих жизнь; когда я узнаю людей, которых взрастила эта страна и которые приумножили ее военную славу, а также государственных деятелей, теологов, философов, критиков, историков, знатоков античности, поэтов, церковных и светских ораторов, я думаю, что нам следует серьезно исследовать, сколь велики были скрытые пороки, которые смогли в один момент повергнуть государство такого уровня».
Абзац заканчивается тремя короткими предложениями.
Мне бы хотелось подчеркнуть, с каким мастерством Берк придал «свободную» структуру цепочке придаточных предложений, удлинив, таким образом, ожидание основного значения до тех пор, пока не закончится период. Джонсон, как мы знаем, часто прибегал к периодам, состоящим из придаточных предложений, составляющих конструкцию, которую грамматисты, я думаю, назвали бы расширенным сложным предложением, и, таким образом, утрачивал нарастающее напряжение, характерное для Берка. Я также должен отметить, что Берк добивается такого замечательного эффекта, формируя свои придаточные предложения по одному и тому же плану, и тем не менее с помощью ритма и продуманного расположения ему удается избежать монотонности. Он часто и успешно применяет метод, при котором все однородные придаточные начинаются с одного и того же слова, в данном случае со слова «когда». Разумеется, когда этот риторический прием используется в устной речи, он обладает нарастающей силой, что показывает, как сильно повлияла на стиль Берка практика публичных выступлений. Не знаю, есть ли среди современных английских писателей хоть один, кто мог бы написать такое предложение, и, вероятно, нет ни одного, кто бы хотел это сделать. Вероятно, у пишущих возникает инстинктивное желание избежать «свободной» структуры, к которой так располагают особенности языка, и поэтому сейчас стало модно использовать короткие предложения. Не так давно я читал о редакторе одной из ведущих газет, который требовал от авторов, чтобы они не писали предложения длиннее четырнадцати слов. Тем не менее у длинного предложения есть свои преимущества. Оно дает вам простор для развития своей мысли, возможность сформировать ритм и материал для достижения кульминации. Его главный недостаток заключается в том, что оно может быть размытым, вялым, запутанным и неудобоваримым. Стилисты семнадцатого века писали длинными предложениями, и им не всегда удавалось избавиться от этих изъянов. Какими бы затянутыми ни были его предложения, какими бы сложными — подчинительные связи и цветистыми — эпитеты, Берку всегда удается сделать основную конструкцию настолько прочной, что на всем пути к благополучному завершению мысли читатель чувствует поддержку опытного проводника, который знает свое дело и не позволит ему замешкаться или свернуть не в ту сторону. Берк очень продуманно варьирует длину предложений. Он не утомляет вас сразу несколькими длинными предложениями подряд, кроме как с определенной риторической целью, и в то же время не раздражает длинными цепочками коротких.
У него отличное чувство ритма. Его проза, как симфонии Гайдна, насыщена мелодикой восемнадцатого века с истинно английским колоритом; вы слышите в ней барабаны и дудки, но они не заглушают его собственного голоса. Это мужественная проза, и я не знаю никого, кто бы так сочетал мощь и элегантность. Если сегодня его стиль кажется нам немного суховатым, то причина в том, что, как большинство авторов восемнадцатого века, он использовал общие и абстрактные термины там, где мы сегодня отдаем предпочтение специальным и конкретным. Это придает современной прозе большую живость, хотя, возможно, за счет выразительности. Мне показалось забавным попробовать переделать одно из предложений Берка на манер современных писателей. Я выбрал почти наугад. «Даже самые чувствительные натуры, оказавшись в ужасной ситуации, когда нравственное чувство требует от них отступления от собственных правил ради своих же принципов, могут закрыть глаза на то, как беззаконие и насилие вершат казнь лицемерного благородства, несправедливыми гонениями бесчестившего человеческую природу». Это красивый, завершенный период, его смысл совершенно очевиден, в нем нет архаичных слов, и тем не менее в нем есть отчетливый привкус того времени. Сегодня никто бы не стал так выражать свою мысль, и, мимоходом замечу, мало кому сегодня могла прийти в голову такая мысль. Возможно, современный писатель сформулировал бы ее следующим образом: «Бывают времена, когда даже людям, обладающим высокими моральными принципами, не остается ничего, кроме как поставить дух закона над его буквой и оставаться в стороне, когда изнеженных аристократов, порочивших своими поступками человеческий род, настигает возмездие, каким бы жестоким и лицемерным оно ни было». Я не утверждаю, что это хорошая фраза — она лучшее, чего мне удалось добиться после нескольких попыток, и я вынужден признать, что она не обладает ни уравновешенностью, ни благородством, ни компактностью оригинала.