Граф привез из России много книг и разных газет. По-моему, он сам сочинял книгу. Сидел вечером при керосиновой лампе с зеленым абажуром и писал. Однажды поздно ночью, когда граф сидел за письменным столом, он услышал какой-то треск. А когда оглянулся, увидел, что вся кухня в огне. Бежать за водой было уже поздно — весь дом пылал. Антося опять бросила горящую спичку в мусор и легла подремать. Когда она проснулась, на ней уже занялось платье. Граф бросился в кухню, подхватил Антосю на руки и выбежал с ней на улицу. Его халат тоже загорелся. Они оба сгорели бы дотла, но рядом с домом была сточная канава, а накануне прошел дождь. Граф прыгнул с Антосей в канаву. Она выжила, но у нее сгорело все лицо, все волосы. Граф тоже обгорел, но все-таки не так сильно, как она. Ему хватило сил позвать на помощь. Бейла-Гитл услыхала крик и разбудила мужа. Еще чуть-чуть, и пламя перекинулось бы на их дом. Магазин, а может, и вся улица сгорели бы. Да и так-то пока разбудили пожарных и те приехали со своими дырявыми шлангами и ржавыми полупустыми баками, от дома графа остались одни угольки.
Тетя Генендл покачала головой и высморкалась. Потом протерла свои очки в медной оправе кончиком платка и продолжила:
— Полковника в нашем местечке к тому времени уже не было. Полк перевели на реку Сан, поближе к австрийской границе. Но несколько солдат еще не уехали, и у них было что-то вроде полевого лазарета: комнатка с тремя койками. Вот туда граф и принес Антосю, вернее, то, что от нее осталось — живой труп. Полковой доктор, старый пьяница, велел намазать ее топленым салом, но от каждого прикосновения кожа слезала с нее, как луковая кожура. Это была уже не женщина, а скелет, черный, как головешка. Но пока человек дышит, считается, что он жив. По сравнению с Антосей граф, можно сказать, легко отделался, хотя и лоб, и ноги у него были в волдырях, а борода сгорела, да так и не выросла с тех пор. Хотя во всем, с начала до конца, была виновата Антося, графа, похоже, заботило только одно — лишь бы она выздоровела! Он умолял доктора спасти ее, хотя тот прямо сказал: «Она долго не протянет», Антося потеряла голос и пищала, как мышь. И к тому же ослепла.
Когда весть о случившемся достигла Санкт — Петербурга, там все всполошились. Бывшие товарищи графа, которые уж и думать о нем забыли, услышав, что он лежит в какой-то польской дыре, расчувствовались. Кто-то доложил царю (не нынешнему, а его родителю), и царь распорядился, чтобы графа привезли обратно в Россию. Царь послал врача и слугу и приказал оповестить люблинского губернатора. Об этом даже в газетах писали. Понаехали репортеры и давай всех расспрашивать: как граф жил, чем занимался, то, се. Русские графа не любили. Он не хотел с ними знаться, и они обиделись. Поляки тоже — когда такое бывало, чтоб поляк русского похвалил! Зато евреи вознесли графа до небес, рассказывали, что он жертвовал на — больных, помогал беднякам. Вскоре в местечко прибыла целая делегация знатных вельмож. Царь распорядился, чтобы ссыльного графа доставили в столицу с соблюдением всем правил этикета. Все знали, что у графа есть любовница — простая польская служанка и что она лежит при смерти. Но о ней, понятное дело, никто не подумал. За графом прислали карету, запряженную восьмеркой лошадей. Считалось, что в ней граф поедет в Люблин, а оттуда в специальном железнодорожном вагоне в Санкт-Петербург. Все бы хорошо, только, как говорится, главного начальника спросить забыли. Граф заявил, что без Антоси он никуда не поедет.
— Значит, он ее и такую любил, да? — спросила Хая-Рива.
— Без памяти, — заявила тетя Генендл.
— Виданное ли дело, чтобы такой важный господин и так привязался к какой-то простушке, — сказала другая соседка.
— Влюбленные, что безумные, — заметила Генендл.
— А что было дальше? — спросила Хая-Рива.
Тетя Генендл потерла лоб:
— Я забыла, где остановилась. Нечего было меня перебивать. А, да, значит, эти царские посланцы разозлились. Везти какую-то Антосю в Санкт-Петербург? Тем более в ее состоянии. Надеялись, что она умрет, но миновала одна неделя, потом другая, а Антося все жила. Будь проклята такая жизнь! В конце концов эти знатные особы потеряли терпение. Они послали депешу в Петербург, что граф не в своем уме, и им велели оставить его в покое.
Теперь слушайте. На следующее утро после того, как русские убрались восвояси, граф побежал к попу и попросил обвенчать их с Антосей. Тот своим ушам не поверил. «Обвенчать?! — закричал он. — Да она же одной ногой в могиле!» Но граф сказал ему: «По закону, пока человек дышит, ему не воспрещается вступать в брак». Об этом можно сто лет рассказывать. Граф купил Антосе свадебное платье, вытащил несчастную из кровати, и два солдата на носилках отнесли ее в православную церковь. Весь город — и евреи, и гои — пришел поглазеть на эту диковинную свадьбу. Многие думали, что невеста отдаст Богу душу еще до начала церемонии. Но нет! Хотя вряд ли она осознавала, что происходит. Польский священник раскричался что она католичка и что русский не имеет права жениться на ней по православному обряду. Но власть-то была не у поляков, а у русских, так что звонили колокола, пел хор, и жених стоял в одолженном у кого-то мундире, со спаленной бородой. После пожара у него уцелели только сабля и одна медаль.
На третий день после свадьбы Антося скончалась. Поляки — это была их победа — добились того, чтобы ее похоронили на польском кладбище. А через несколько месяцев граф заболел воспалением легких и тоже умер. В завещании он просил, чтобы его положили рядом с Антосей, но власти этого не разрешили. Из Петербурга прибыл курьер с приказом похоронить графа с воинскими почестями. На похоронах присутствовал люблинский губернатор, играл оркестр, даже нашли где-то старую пушку и дали залп. Вы не поверите, но, когда граф заболел, все евреи молились за него. Раби сказал, что граф почти святой в своем роде.
Тетя Генендл шумно высморкалась и утерла слезу краешком платка.
— Зачем я все это вам рассказываю? Чтобы вы поняли, что служанка еще как важна! В старину служанки всегда были любовницами своих господ. Да и сегодня, если мужчина остается без жены, служанка обычно ее заменяет. Я знаю историю про одного раввина, который влюбился в свою служанку и, когда овдовел, женился на ней, при том, что сам был семидесятилетним стариком с седой бородой, а она четырнадцатилетней девчонкой, дочерью водоноса.
— И неужели им это разрешили? — удивилась Хая-Рива.
— Старейшины были в такой ярости, что в пятницу посадили их обоих в телегу, запряженную быками, и выслали прочь из местечка.
— Почему быками? — спросила Хая-Рива.
Тетя Генендл задумалась.
— Наверное, потому, что быки медленнее лошадей. Хотели, чтобы солнце село до того, как эта одержимая парочка успеет добраться до следующего местечка — чтобы им пришлось встречать шабат посреди дороги.
Из сборника «ВЕНЕЦ ИЗ ПЕРЬЕВ»
ОДИН ДЕНЬ НА КОНИ-АЙЛЕНД
Сейчас я точно знаю, чем мне стоило заниматься тем летом — писать. Но тогда я почти не мог работать. «Кому в Америке нужен идиш?» — думал я. Хотя в воскресном приложении к еврейской газете время от времени печатали мои рассказы, главный редактор сказал мне без обиняков, что демоны, дибуки и прочая чертовщина сегодня уже никого не интересуют. Беженец из Польши, я в свои тридцать лет чувствовал себя ходячим анахронизмом. А вдобавок ко всему Вашингтон отказался продлить мою туристическую визу. Адвокат Либерман вызвался было оформить мне вид на жительство, но для этого требовались свидетельство о рождении, документ, подтверждающий мои высокие моральные качества, справка, что я нанят на работу и, следовательно, не собираюсь; паразитировать на американском обществе, и прочие бумаги, достать которые у меня не было ни малейшей возможности. Я слал панические письма своим польским друзьям, но никто не отзывался. В газетах писали, что Гитлер со дня на день вторгнется в Польшу.
Я открыл глаза. Ночь, как всегда, прошла беспокойно — мне снились кошмары. Мои варшавские наручные часы показывали без четверти одиннадцать. Сквозь жалюзи просачивался золотистый свет. До меня доносился гул океана, Вот уже полтора года я снимал меблированную комнату в старом доме в районе Си-Гейтс за шестнадцать долларов в месяц неподалеку от того места где жила Эстер (назовем ее так в этом рассказе). Моя квартирная хозяйка г-жа Бергер за отдельную плату кормила меня завтраком.
В любую минуту меня могли депортировать в Польшу, но пока я наслаждался американским комфортом. Стараясь подгадать время, когда мои соседи уходили по делам, я принимал ванну (ванная комната находилась в конце коридора) и смотрел в окно на огромный корабль, прибывающий из Европы: «Королеву Марию» или «Нормандию». Какая роскошь глядеть из окна ванной на Атлантический океан и на одно из самых быстроходных судов в мире! Бреясь, я твердо решил, что не позволю им бросить меня на съедение Гитлеру. Останусь нелегально. Поговаривали, что, если начнется война, нам всем предоставят гражданство автоматически. Я скорчил рожу своему отражению. Н-да, не красавец — водянисто-голубые глаза, воспаленные веки, впалые щеки и выпирающий кадык. От моих рыжих волос уже почти ничего не осталось. Хотя я, можно сказать, жил на пляже, кожа оставалась болезненно-бледной. У меня были тонкий бескровный нос, острый подбородок и плоская грудь. Мне часто приходило в голову, что я смахиваю на злого духа из собственных рассказов. Я показал зеркалу язык и обозвал себя безумным батланом, то есть недотепой, не от мира сего.
Время шло к полудню, и я надеялся, что на кухне г-жи Бергер уже никого нет, но мои расчеты не оправдались. Все они были там: г-н Чайковиц со своей третьей женой, старый писатель Лемкин, который когда-то был анархистом, и Сильвия, которая несколько дней назад пригласила меня в кино на Мермейд-авеню (до пяти вечера билет стоил всего десять центов) и переводила для меня на корявый идиш перепалку гангстеров. В темноте кинозала она взяла меня за руку, от чего я испытал невольное чувство вины. Во-первых, я дал себе слово соблюдать десять заповедей; во — вторых, получалось, что я предаю Эстер; в-третьих, меня мучила совесть из-за Анны, продолжавшей писать мне из Варшавы. Но обидеть Сильвию я тоже не мог. Когда я появился на кухне, г-жа Бергер воскликнула:
— А вот и наш писатель! Разве можно так долго спать? Я с шести утра на ногах!
Я взглянул на ее толстые ноги со скрюченными заскорузлыми пальцами. Все поддразнивали меня. Старик Чайковиц сказал:
— Вы понимаете, что проспали час утренней молитвы? Наверное, вы из коцких хасидов? У них принято молиться позже. — Его лицо было почти таким же белым, как и его бородка.
— Уверена, что у этого мальчишки даже филактерий[13] нет, — вступила его третья жена, толстая женщина с широким носом и мясистыми губами.
= Поверьте мне, — подал голос Лемкин, — он всю ночь писал бестселлер.
— Я опять хочу есть, — объявила Сильвия.
— Что вы будете, — спросила меня г-жа Бергер, — две булочки и одно яйцо или два яйца и одну булочку?
— Все равно. Что дадите.
— Я все готова вам дать, даже луну на блюдечке. Боюсь, вдруг вы напишете про меня что-нибудь не то в своей газете.
Она принесла мне булку с яичницей из двух яиц и большую чашку кофе. Завтрак стоил двадцать пять центов, но я уже шестую неделю не платил ей ни за квартиру, ни за завтраки.
Пока я ел, г-жа Чайковиц рассказывала о своей старшей дочери, которая год назад овдовела, а теперь опять вышла замуж.
— Вы когда-нибудь слышали о таком? — сказала г-жа Чайковиц. — Он икнул и упал замертво. Что-то лопнуло в мозгу. Бывают же несчастья. Да хранит нас Господь! Пятьдесят тысяч долларов ей оставил. Сколько может ждать молодая женщина? Тот был врачом, а этот, нынешний, — адвокат, самый крупный адвокат в Америке. Только раз глянул на нее и сказал: «Вот такую женщину я искал всю жизнь». Через шесть недель они поженились. Медовый месяц провели на Бермудах. Он купил ей кольцо за десять тысяч долларов.
— Он был холостяком? — спросила Сильвия.
— Женатым. Но он и его бывшая плохо ладили и развелись. Алименты ей платит двести долларов в неделю! Чтоб ей тратить их на одни лекарства!
Я быстро позавтракал и вышел. Во дворе я заглянул в почтовый ящик, но писем не было. Всего в двух кварталах находился дом, где с позапрошлой зимы жила Эстер. Она сдавала комнаты тем, кто хотел провести отпуск недалеко от города. Днем мы старались не видеться. Я прокрадывался к ней поздно ночью. В этом районе жило немало еврейских журналистов и писателей, а нам не хотелось афишировать наши отношения. Поскольку я не собирался жениться на Эстер, зачем портить ей репутацию? Эстер была почти на десять лет старше меня. Недавно она развелась с мужем, еврейским поэтом-модернистом, коммунистом и шарлатаном. Он улетел в Калифорнию и с тех пор не прислал ни цента на содержание их маленьких дочерей, не говоря о помощи самой Эстер. Он жил с художницей-абстракционисткой. Эстер был нужен муж, который смог бы поддерживать и ее, и девочек, а не еврейский писатель, специализирующийся на оборотнях и домовых.
Хотя я прожил в США уже восемнадцать месяцев, Кони-Айленд не переставал меня удивлять. Солнце жарило как сумасшедшее. Крики, долетавшие с пляжа, перекрывали грохот волн. На дощатом променаде продавец-итальянец что есть мочи колотил ножом по железному поддону, громовым голосом призывая отдыхающих купить арбузы. Другие продавцы тоже не отставали, каждый на свой лад рекламируя поп-корн и хот-доги, мороженое и арахис, сахарную вату и кукурузу в початках. Я прошел мимо маленькой сцены, на которой восседала полуженщина-полурыба; миновал музей восковых фигур с Марией-Антуанеттой, Баффало Биллом и Джоном Уилксом Бутом и палатку, в которой, расположившись между глобусов и звездных карт, составлял гороскопы астролог в тюрбане. Чернокожие лилипуты, связанные друг с другом длинной веревкой, танцевали перед входом в шапито. Их лица были выкрашены белой краской. Заводная обезьяна, раздувая живот, как кузнечные мехи, заливалась хриплым хохотом. Мальчишки-негритята в тире стреляли в металлических утят. Полуголый великан с черной бородой и волосами до плеч торговал микстурами, укреплявшими мускулы, повышавшими упругость кожи и восстанавливавшими потенцию. Он руками рвал железные цепи и гнул монеты. Женщина-медиум рекламировала свое умение общаться с душами умерших, предсказывать будущее и устранять проблемы в любовной сфере. Я привез с собой в Америку «Воспитание воли» Пэйо в польском переводе. Эта книга, учившая, как преодолеть лень и обрести навык систематической духовной работы, стала для меня второй Библией, хотя то, как я себя вел, никоим образом не соответствовало ее мудрым наставлениям. Мои дни проходили в пустых мечтаниях, нелепых страхах, фантазиях и романах, у которых не было будущего.
Я присел на скамью в конце променада, неподалеку от того места, где каждый день еврейские старички спорили о коммунизме. Коротышка с круглым красным лицом и легкими, как пух, белоснежными волосами решительно потряс головой и прокричал: «Кто спасет рабочих? Гитлер? Муссолини? Может быть, этот ваш социал-фашист Леон Блюм? Или этот оппортунист Норман Томас? Нет, это по плечу только товарищу Сталину. Дай ему Бог здоровья!» Человек с багровым носом проорал ему в ответ: «А московские суды? А миллионы рабочих и крестьян, сосланных «товарищем» Сталиным в Сибирь? А советские генералы, которых он расстрелял?» Этот второй старик был еще приземистей и шире первого. Он сплюнул в платок. «Неужели вы верите, что Бухарин — немецкий шпион, Троцкий берет деньги у Рокфеллера, а Каменев — враг народа? А вы-то сами кто такой? Домовладелец. Эксплуататор проклятый!»
Мне иногда казалось, что эти люди не едят, не спят, а только и делают, что спорят сутки напролет, наскакивая друг на друга, как горные козлы. Я вытащил блокнот и шариковую ручку, чтобы записать тему будущего рассказа (вот об этих старичках-спорщиках), но вместо этого принялся рисовать какое-то странное существо с длинными ушами, носом, похожим на бараний рог, гусиными лапами и рожками на голове. Его тело я покрыл чешуей и пририсовал крылья. Мой взгляд упал на книгу Пэйо. Дисциплина? Умение концентрироваться? Ну и какая бы мне была от них польза, окажись я в гитлеровском лагере? Да и если бы я выжил, нужен ли человечеству еще один рассказ или роман? Нет, решил я, метафизики слишком рано сдались. Ни солипсизм, ни материализм не являются адекватным описанием реальности. Необходимо начать все сначала: что такое время, что такое пространство? Вот где ключи к тайне. И, кто знает, может быть, именно мне удастся их отыскать?