Какие это были прекрасные годы! Каждый из нас занимался своими обязанностями, это конечно. Но во всем остальном мы были свободными. Остальное — черт знает какие условности, которыми люди везде ухитряются осложнять свою жизнь: у нас не было собаки, кошки тоже, цветы держали только такие, которые можно долго не поливать, канареек и золотых рыбок мы не заводили, нам ничто не мешало куда-нибудь идти-ехать.
Ее родственники уже смирились с моим существованием, нас не беспокоили; моих пьяниц ей удалось отвадить, вернее, они сами ушли: она к ним относилась тоже как-то доверчиво, доброжелательно и даже уважительно, и они, видя это, не захотели ее обижать — люди ведь, как ни говори.
Вещей и мебели у нас лишних не было. У нее — потому, что на небольшую зарплату много не купишь, я же просто не привык их иметь. Средства для сносной жизни имелись, но мы не разбрасывались, где можно — экономили. Даже перешивали старую одежду, когда это имело смысл. Так, например, из красивой шерстяной подстежки моего пальто родился пирпендончик (выражение Зайца) — жилетка. Заяц оказалась крупным изобретателем в области лингвистики: «уконтрапупить» — потерять или испортить, «сгрибчить» — помять… «Я там не собираюсь долго колдыбачить»… Что бы это означало? — недоумевал я. Оказывается, она собралась идти в магазин и не будет там задерживаться. Я однажды серьезно прикинул: не создать ли новый язык специально из Зайчиных слов, ведь на нем можно говорить не хуже, чем какое-нибудь племя африканцев: «надев пирпендончик, колдыбачил по газону и сгрибчил там всю растительность»… А? Звучит?
Итак, мы были относительно свободны и ценить это умели.
А теперь… один батончик, двести граммов масла… И это хорошо, что мало, что не знает она, какие тут порядки (надо таскать как можно больше, потому что ходить сюда разрешается не как в больницу, а только раз в месяц). Но и как можно больше нельзя…
Положено-то всего пять килограммов всякого-разного. Таскать много ей предстояло позже, и не мне, а человеку более близкому, но гораздо менее благодарному. И будет она ездить несколько лет, в морозы и жару, в три погибели скрючившись, в автобусах, поездах, ночевать на холодных автовокзалах, ходить пешком, согнувшись под тяжестью мешков, спать на скамейках в сквозняке, просить и унижаться, и выслушивать грубую брань весьма стервозных баб, чтобы взяли для сына передачу. Пока же она этого не знала и я, естественно, не знал. Это было будущее — страшное для матери. В этом будущем я участвовал, все ее страдания переживал и сказал себе: если, не дай бог, я когда-нибудь окажусь надолго за решеткой, то лучше с голоду умру (а ведь с голоду там еще никто не умирал), но не допущу, чтобы в угоду моему желудку хоть кто-нибудь так мучился.
Ну а теперь мне было ужасно смешно, и всем другим, которые здесь находились, — тоже. Но именно оттого, что и батон был маленький, и масла мало, именно оттого сердце согрелось теплой волной нежности: как это невероятно приятно, неповторимо хорошо — находясь в жесткой действительности, сознавать, что есть на свете чистая душа и она о тебе заботится, беспокоится.
Вспомнилось, как на заре нашей совместной жизни в ресторане «Северный» я исполнял индобразильские серенады и весь зал мне аплодировал, а маленькая Зайчишка встала и слушала посвященную ей музыкальную авантюру — душа наивная, она-то не подозревала даже (и никто не понимал), о чем я пою, как не знал этого и я сам…
Сначала мы сидели за столом и праздновали день ее рождения — Александр (он только что вернулся из армии), Зайчик и я. Мы, конечно, потихоньку смаковали коньяк (Заяц нюхала) и кушали. Это была наша первая встреча втроем.
Мы слушали местного платного Карузо, который в сопровождении ансамбля «Ребята с дикого Запада» ревел, как страдающий муками ревности муж. Мне пришла идея: я дал их руководителю десятку (тогда цены были сравнительно низкими), чтобы он позволил мне исполнить арию в честь моей жены, присутствующей здесь… «Без аккомпанемента, пожалуйста» — и представился ему так: я старый эстрадный волк, объездил Южную и Северную Америку, Италию, Францию, Грузию, пел в Китае, где меня слушал сам Мао, был даже приглашен в театр «Ла Скала», а в Большой театр не попал только из-за интриг завистников. Так что руководитель ансамбля «Дикие утки» (а может, «Удалые поросята» — в моей артистической жизни их столько встречалось, что все и не запомнишь) разрешил мне исполнить без сопровождения его группы.
Я схватил микрофон и начал петь. На каком языке — в точности не скажу: мне было лень учить языки. К тому же, когда их знаешь, петь труднее, надо правильно произносить слова, а это требует чрезвычайно сложных упражнений при исполнении многих вокальных модуляций. Язык! Что он, собственно, значит в музыке? Мешает лишь. Что дает текст в песне? Ничего не дает. Иногда даже песня исключительно популярных авторов состоит из двух-трех слов, бесконечно повторяющихся, как то: «по тротуарам, по бульварам; по бульварам, тротуарам»… Или: «Люблю тебя, ты солнце мое» — и все. Есть песня из одного слова: «авиапочта». Так на кой хрен они мне нужны, эти слова? Я пел однажды в каком-то обществе лингвистов, они слушали завороженно и целый день потом спорили, пытаясь определить язык. Но никто не сомневался, что какой-то иностранный. Магомаеву до меня далеко…
Итак, я спел маленькому Зайчику на индобразильском диалекте, но какие были овации! Аплодировали стоя. Зайчишка тоже стояла — простодушная, доверчивая! Для нее я, кажется, был бы в состоянии петь даже на китайском, хотя всем известно, как это трудно. Получилось, как настоящее искусство, но было, как всегда, не настоящее; мелькнула мысль: в четырнадцать во Фленсбурге я обыгрывал в шахматы мастера, — наверное, из меня мог бы выйти шахматист, чемпион мира; я могу увлекательно рассказывать — мог бы стать настоящим писателем; бог дал не самый худший голос и большие уши — мог бы стать эстрадным певцом. Но я не чемпион, не писатель, не певец, я всем лишь подражаю. Наконец, раз я похоже подражаю — мог бы стать хорошим актером, но… Играю не на сцене, а в жизни — самого себя.
Теперь, оказавшись в таком историческом месте, где у меня опять открылась возможность заняться творческим трудом без помех, я уже мысленно готовился к этому. Спешить мне было некуда, хотя говорят, что в пятьдесят надо ужасно экономно обращаться со временем, поскольку его остается мало и надо торопиться сделать что-то очень еще важное, прежде чем тебя заберет костлявая; причем именно тогда, когда этот срок на подходе, все вдруг спохватываются, что не успели самого главного. И они начинают заниматься йогой. Ничего не жаждут они теперь более, чем здоровья. Все хотят жить дольше, даже те, кому за восемьдесят, хотя прекрасно знают, что чудес не бывает и до двухсот все равно не дотянуть. Да и спрашивается, надо ли? Не помню в точности, сколько прочитал за свою жизнь разных трудов и поучений типа «как я сохранил здоровье», в которых престарелые делятся опытом с теми, кто в тридцать преспокойно кутит в ресторанах, валяется в постели до двенадцати дня, а в шестьдесят начинает искать спасение в зимнем купании, в системе йогов, становится на голову, бегает марафоны. Спортсмены по принципу «лучше поздно, чем никогда».
В этих трудах со всеми подробностями описывается, сколько дней голодать, сколько калорий съедать в завтрак, обед и ужин, какие делать упражнения и сколько минут, когда, как и сколько дышать, когда не дышать совсем, когда оправляться и какие при этом проделывать упражнения, чтобы было результативно…
Простите! Но если никто не хочет умирать… Что же будет с планетой? Люди ведь все время рождаются… Господи! Да не хочу я такого — к черту! — здоровья, которое сделает меня его рабом.
Здесь же, в Бутырке, я, как всегда, занимался совершенно неуместным делом: жаловался на обилие жуликов в государстве, возмущался вредом, ими приносимым. Вот ведь! Обижался на жуликов в тюрьме… среди них же. Но я говорил убежденно и, следовательно, вдохновенно, так что слушали с удовольствием, даже сказали: «Ты так говоришь, словно ты коммунист».
Тебе смешно, Тийю? Но это было так. И как я ответил? Я ответил: «Я и есть коммунист». «И что, — спрашивали меня, — ты и в партии состоял?» Ты понимаешь, Тийю, по их мнению, коммунист — это тот, который член партии. «Чтобы веровать в бога, — спросил я их, — разве обязательно быть членом какого-нибудь монашеского ордена?»
На двенадцатый день пребывания в Бутырке я услышал — кричали что-то отдаленно напоминающее мою фамилию. Так оно и было — меня выкликали. Из квадрата «кормушки», как портрет в рамке, смотрел надзиратель с усами.
— Собраться с вещами! — скомандовал усач. — Личные вещи отдельно, казенные — отдельно.
Вот и дождался. Значит, увезут, но куда — на свободу или в сумасшедший дом?
Меня повели в баню, побрили, и я очутился в помещении, где мне вручили справку об освобождении. Но чья это заросшая рожа приклеена к справке?! Как будто моя… Затем, образно говоря, дали мне пинка в зад, и я очутился за воротами исторического учреждения, а камеру Пугачева так и не довелось увидеть, не довелось также создать новые записки с новым драматическим сюжетом. Жизнь полна неожиданностей, порою совершенно необыкновенных.
Относительно же сюжета: он еще и не созрел в то время, хотя был близок к тому. Драматические события только предстояли, они были более чем обыденными, но вели все-таки к трагедии, потихоньку, но последовательно.
23
Я, конечно, ломал голову над тем, почему меня не судили. В дебюте моей жизненной партии за подобное дело мне отвалили приличный срок, а теперь отпустили… Обрадовалась ли Зайчишка моему освобождению? Еще бы! Ругала меня? Нет, не ругала. Умеет ли она вообще сердиться-ругаться? Сколько ее знаю, ничего похожего не наблюдал. Единственно, выглядела немного усталой. Со своими делами я это не связывал. Я же у нее не единственный трудный «ребенок», есть еще и Александр Великий, ее сын. Так-то удобнее: списывать собственный дефицит на счет чего-нибудь или кого-нибудь другого.
А с ним как раз было так: откуда я пришел — он туда собирался…
Но прежде чем на это окончательно решиться, он, этак между делом, женился и даже обзавелся дочерью Александриной. Проживали они пока все у Зайца, в двухкомнатной квартире.
Марина — курносая крашеная блондинка, работница ЗИЛа, — почему-то глубоко презирала книги любого автора. «Буду я еще мозги себе засорять», — объяснила она свое к ним отношение. Она уверена в своей неотразимой внешности, флиртовать — ее хобби (а может, призвание), работает усердно на заводе не из любви к труду, а ради денег. Детдомовская: отец-алкоголик на глазах своих малолетних дочерей убил топором мать. Теперь все они разбросаны по стране. Маринэ подалась в Москву, поймала Александра, и вот создали они Александрину.
Дружно не живут, хотя Александр не злой, добродушный даже, ну даст иногда по загривку легонько, скажет справедливо, что дура она, дескать, так ведь действительно: упряма, мстительна, сварлива, хотя и сексуальна — единственное, что их, в сущности, связало. Но Александр не дурак (он мечтал когда-то стать сыщиком), Александрину сотворить сотворил, но расписаться с Маринэ… извините, он уже имел представление, что она такое.
Это умно: Маринэ, бывало, вызывала милицию, когда Александр с друзьями устраивал дома компании с выпивкой. Опять же, она объявилась в ЖЭКе и требовала часть квартиры на том основании, что у нее маленький ребенок, отец ребенка выпивает и его следует отправить куда угодно, а его мать, то есть моя жена, проживает у своего мужа, то есть у меня, и так далее…
Если бы они были расписаны!.. Ого! А что же оставалось делать маленькому Зайцу? Но есть ведь телефон. И Зайчишка теперь постоянно на телефоне «висела». Интересное выражение ее лица, когда она разговаривает по телефону с Маринэ (она всегда на ее стороне): это охотник (узнать, что и как) и мудрая змея (подсказать, научить Маринэ, как нужно в том или ином случае поступить, чтобы было лучше). Зайчик не желает плохого Маринэ, она никому не желает зла. Она хочет быть счастливой, для этого ей много не надо: чтобы сын не выпивал, чтобы дружно жили с Маринэ, чтоб Александрина не болела. Зайчик любит Александринку, считает, что она копия ее самой, особенно глаза, а характер, конечно, папин — немного легкомысленный, вспыльчивый, но легко остывающий и в целом доброжелательный, дружелюбный.
Ну, а я… Не имея собственных детей, я тем не менее вдруг ни с того ни с сего стал дедом. Ловко!
Итак, Зайчик была на стороне Маринэ. И я, хотя мне ее любить не за что, тоже тем не менее был на ее стороне, и когда Гусь, то есть Александр, ею возмущался, то пытался ему как-то объяснить мою позицию. «Твоя Маринэ, — говорил я ему, — конечно, не блещет умственными тонкостями, так что невоспитанный человек мог бы сказать, что она дура непробиваемая или же круглая, но ты же сам ее выбрал и сделал матерью своего ребенка, так разве ты, спрашивается, умнее ее? Коли она дура, а ты на дуре женился, то если ты не дурак, так кто же? Простая душа? Простофиля? Который-де случайно, шутя, закинул удочку в собственную ванну и — глядь! — клюнуло… рыбку вытащил! Чудеса!.. Нет, брат, ты закинул удочку не в ванне, а в спальне. И не рыбку, а живого ребенка выудил. Так что хлебай теперь свою кашу как подобает. Конечно, молодец, что удочерил Александринку, — но дальше как? Ведь и Маринэ надо на что-то в жизни ориентироваться, она тоже человек какой ни на есть. К тому же ваши рыболовецкие возможности, учитывая ваш возраст и аппетит, достигнутым явно не исчерпываются. Что же будет, если появится еще какой-нибудь окунек?»
С другой стороны, и Александра понять нетрудно: опыта обращения с крашеными блондинками у него никакого, — действительно, что называется, прост. Познакомились в компашке при выпивке, захотелось здесь же быть мужиком. Был. Решил и мужчиною быть, но это оказалось намного труднее, требовало ответственности. А он о ней понятия не имеет — в детстве не объяснили, теперь же поздно.
Маринэ? Что же — не видела она, какой парень еще зеленый? А ведь она старше его. Что легкомысленный и гены преобладают явно не материнские, что одно дело играть с таким в рыбную ловлю, но совсем другое от такого родить?.. Это простительно женщине, если она обеспечена, стоит твердо на своих ногах, ни у кого отнимать жилплощадь нет нужды, а ребенка хочется хоть от черта (такое, говорят, бывает).
Давно известно, по какой системе некоторые девицы пробивают дорогу в жизни, вернее, в столицу, найдут дурака с квартирой, женят на себе, родят ребенка, мужа затем на свалку, раздел имущества, и дело в шляпе.
Ребенок? Кому не известно, какое внимание государство уделяет матерям-одиночкам. Хватит и на туфли на высоком каблуке и на другое, ведь главное — нарядность во всем облике, ибо новый муж не исключается. А нужна ли среднему мужу жена, читающая книги? Чаще нужна жена, умеющая стряпать и посуду мыть. Маринэ это умеет, да и как мать она на уровне — Александринку любит, и та у нее ухоженная, ни в чем отказа не знает.
Судить их жизнь или что-нибудь решать нам с маленьким Зайцем в то время было фактически невозможно. Единственно, после возвращения из армии Александр в нас нуждался, когда нужно было подыскать для него работу, удовлетворяющую его. Я тогда обзванивал заместителей господа бога в Москве (заместителей тех, кто может все или почти все) и говорил им об Александре, что он добрый малый (в принципе это так), что старательный (чего, конечно, я не мог знать), что… одним словом, отличный парнишка, которому лишь не повезло в самом начале жизни, и отца, наконец, никто себе сам не выбирает… Я говорил, а Зайчик в ванной занималась стиркой, слушала и роняла слезы радости (что о ее сыне так отзываются) в мыльную воду.
Когда все это было! Миллион лет прошло. Такие вот дела, уважаемая Тийю из Фленсбурга! Миллион лет прошло с тех пор, когда мы с Зайчишкой тихонько, без бурных объяснений расстались. А теперь, будучи проездом в Москве, я бродил по городу, предаваясь воспоминаниям.