Однако солнце скрылось, ветер стал холоднее, пошел дождь, и они поднялись. Тильда хотела вернуться, но Бальрих увлек ее в сторону фабрики. Он знает место, где можно спрятаться от дождя: то были вагоны, в которых со станции возили тряпье на фабрику. Один вагон был открыт. Девушка не решалась, однако, войти в него.
- Чего ты боишься? - спросил Бальрих. - Тебя пугают вонючие тряпки?
- Что мне до этого? - ответила она. - Я всю жизнь работаю в тряпичном цехе.
Он подсадил ее, и она влезла в вагон.
- Здесь хоть сухо, - сказал Бальрих.
- И даже тепло, - прошептала она, покоряясь его жадным рукам.
Но когда в полутьме вагона она, прижавшись к груди Бальриха, стала искать его взгляда, он закрыл глаза, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Это лучшее, что есть у нас, а потом становится еще хуже. Любовь существует только для того, чтобы пролетарии размножались. Мы на Геслинга работаем даже здесь, да еще на наших лидеров. И Геслинг и наши лидеры сходятся на том, что нас все еще недостаточно; им нужен человеческий материал.
- Но эти минуты - наши, - прошептала девушка, - и никому их у нас не отнять. Целуй меня, любимый!
Они вдруг отпрянули друг от друга. Кто-то забарабанил в стенку вагона, и в дверях показался огромный силуэт. Смотритель! Он раскричался, браня на чем свет стоит этот сброд, который на чудном тряпье занимается пакостями. Когда Бальрих наконец вышел, смотритель схватил его за ворот и поднес к его лицу карманный фонарик. Но Бальрих оттолкнул его, вытащил Тильду из вагона, и вот они уже бегут, осыпаемые бранью смотрителя, бегут в одиночку, под дождем, не видя друг друга в темноте. И только у кладбища они встретились. Под фонарем Бальрих увидел Тильду, она промокла до нитки: ее платок остался в руках смотрителя. Бальрих тотчас снял куртку и накинул ее на себя и на девушку. И они пошли, прижавшись друг к другу. Казалось, под одной курткой одно тело и одна душа. Тильда дрожала от холода, а он от гнева.
Закусочная была едва освещена. Изнутри не доносилось ни звука, но у входа они увидели Симона Яунера и рядом с ним, возле стены, две тени кажется, двое господ.
Неужели это старший инспектор... а другой... о боже! Сам!.. Согнувшись, они прошмыгнули мимо - одна куртка, одна душа. А за спиной кто-то из господ сказал:
- Только эти люди бывают так счастливы.
II
РАБОЧИЙ И БАРЧУК
Две недели спустя, в воскресный день, обе семьи, - Динклей и Бальрихов, - возвращались полем из Бейтендорфа, где состоялись крестины новорожденного ребенка Малли. Они направились прямо в закусочную и принялись за вино, а мать кормила младенца грудью. За длинным столом родственники сидели пока одни. Когда стали появляться другие посетители, они уже отобедали и посуда была убрана. Двоюродный дед Геллерт, похожий на скелет в черном сюртуке, усмехаясь в свою козью бородку, притопывая и хлопая в ладоши, пустился в пляс вокруг своей племянницы Лени. Он уверял, что видел точно такой же танец на чужбине.
Правда, потом он, пыхтя и отдуваясь, в изнеможении повалился на скамью. Среди шума, стоявшего в закусочной, Карл Бальрих тревожно следил за стариком; тот покачивался из стороны в сторону, и глаза его по-старчески стекленели. Внезапно, взглянув на него в упор, Бальрих шепотом спросил:
- Дядя, а что это за история была тогда у тебя с Геслингом? Помнишь?
Геллерт бессмысленно уставился на племянника.
- Тогда? - повторил он.
Бальрих уверенно кивнул:
- У тебя... и ты знаешь, с кем.
Бальрих решил непременно выяснить, что крылось за недавней болтовней старика: "Ведь я бы мог нынче сидеть на его месте!" Наверно, просто врал, старый бездельник, - твердил себе Бальрих всякий раз, когда ему приходили эти слова на память. И все же они приходили. Теперь он ждал, чтобы старик сам все выложил. Эта минута настала. Геллерт будто очнулся и с дрожью в голосе спросил:
- А разве я чего-нибудь проболтался?
- Ты уже сказал слишком много, - отрезал Бальрих, - валяй до конца.
- Неужели кто-нибудь узнал?
- От меня-то ни один человек не мог узнать. Но если ты со мной не будешь откровенен...
Старик торопливо закивал.
- Уж лучше ты, чем другие. Ты самый толковый. А от твоего дядюшки мало было проку.
- Мне это отлично известно, - резко ответил Бальрих. Он отнюдь не чувствовал расположения к родственникам, которым, подобно его дядюшке, хоть он и прожил на свете семьдесят лет, не только нечего было оставить своим племянникам, но они еще сами сели им на шею. Да и эта пляска вокруг Лени покоробила его.
Старик испуганно заморгал. Из страха перед племянником он решил плюнуть на всякую осторожность.
- Да разве я мог... тогда предвидеть, - начал он. - Представь, что есть у тебя старинный друг, боевой товарищ, с которым ты делишь все: твой матрац - его матрац, твоя вошь - его вошь, и даже наши жалкие пфенниги лежат в одной копилке. Порой в ней бывали впрочем, и талеры. И вот когда один из друзей надумал обосноваться в одном городке, заняться своим ремеслом и стать мастером, другой, уезжая, до своего возвращения оставляет ему свои талеры.
- И это был ты?
- Видит бог, я.
- Кому ты оставил талеры - старому Геслингу?
- А тому, кто их хапнул. Понял? - шепотом сказал Геллерт.
Бальрих пожал плечами.
- Интересно, целы они были бы у тебя сейчас?
Тут старик, вспылив, ухватился за край стола и завопил фистулой:
- Не талеры были бы у меня нынче, а моя доля доходов, вот что!
Едва эти слова вырвались у Геллерта, как он испуганным взором обвел всех присутствующих. Но среди шума и разговоров никто его не слышал. Бальрих сердито отвернулся. Нужда была допытываться, старик несет явный вздор!
- Выходит, Геслинг на твои три-четыре талера построил фабрику?
- Не четыре, а четыреста минус четыре, - зашипел Геллерт. - Да, да! И все это я получил от жены одного мастера, у которой малярничал... можешь сам догадаться, за что получил... Малярной кистью я бы, конечно, столько не заработал!
- Бесчестные деньги, - сказал Бальрих. А старик заблеял:
- Попробовала бы она их не дать, узнала бы, почем фунт лиха!
- И Геслинг знал об этом?
- А то нет!
- Тоже негодяй!
Геллерт насупился и заметил с укором:
- Он-то тут ни при чем. Старик Геслинг был даже строгого поведения. Он сам обозвал меня тогда негодяем.
- Дал он тебе хоть расписку?
- Я и не требовал.
Бальрих вытянул шею и, посмотрев прямо в глаза старика, сказал:
- Ну, хватит с меня твоих небылиц.
Геллерт заплакал.
- Да ведь все это так и было, - всхлипывал он, - а ты думаешь, я лгу!
Он стал толкать в бок Динкля и Гербесдерфера, пока те не повернулись к нему.
- Расписки между старыми друзьями, между боевыми товарищами? Вы слышали что-нибудь подобное?
Но так как те не понимали, о чем речь, он снова выложил всю историю, клянясь, что этот долг не уплачен ему и поныне. Почему же он до сих пор не потребовал обратно свои деньги? Да очень просто: когда он много лет спустя вернулся домой, от его денег уже не осталось и пфеннига. Вернее, они были вложены в дело.
- Вложены в дело? И ты это можешь доказать?
- Еще бы! Пришел я как-то к старику Геслингу в контору, - это было в Гаузенфельде, - он взял меня за руку и все тогда тщательно подсчитал.
Бальрих недоверчиво уставился на дядю.
- Гаузенфельд никогда не принадлежал старику Геслингу. Его бумажная фабрика была на Мейзештрассе.
Геллерт рассвирепел.
- Не знаю - на Мейзештрассе или в Гаузенфельде, но я как сейчас вижу его за конторкой у окна, он почесывает затылок и считает, а потом говорит, чтобы я повременил немного, скоро-де и я начну получать свою долю прибыли.
- Ты видишь его перед собой - допустим! Ну а других доказательств у тебя нет?
- На конторке у него лежало пресс-папье в виде головы лошади.
- И давно это было?
- Ровно сорок лет назад! - воскликнул Геллерт.
- Срок порядочный, - заметил Динкль, - за это время, пожалуй, голова лошади уже научилась говорить и может быть твоим свидетелем.
И Динкль так расхохотался, что все обернулись к нему. Он уже был готов повторить свою шутку, но Бальрих шепотом приказал ему замолчать.
Старик Геллерт снова замкнулся в себе, и когда он уходил из закусочной, беспокоился лишь об одном - как бы кто еще не проведал об этой забытой истории, особенно бабье. Правда, Динкль решил, что она чересчур забавна, ну просто нельзя не разболтать. "Дядя Геллерт - нет! подумать только! совладелец Гаузенфельда, компаньон Геслинга! Главный директор - дядя Геллерт!" - визгливо выкрикивал он, приплясывая на одной ноге, между тем как старик с налитыми кровью глазами стоял рядом и смотрел на него молящим собачьим взглядом. Но Бальрих решительно потребовал: больше ни слова об этом. Что же - Динкль хочет пустить по миру старика, который работал на фабрике маляром и имеет хоть жалкий, но кусок хлеба?
Однако Динкль тут же заявил, что если дядюшку Геллерта уволят, то он, Динкль, тоже бросит работу, и тогда пусть все бастуют!
Отныне где бы старик ни попался ему на глаза, Динкль не упускал случая украдкой ткнуть его в бок.
- Ну, скоро мы, наконец, получим свои дивиденды? - спрашивал он, а Геллерт при этом, как вор, озирался по сторонам.
И вот однажды, когда в одном из закоулков огромного фабричного двора маляр перед началом смены подготовлял свои кисти, сам Бальрих ткнул его в бок и шепотом спросил: "Ты, верно, не торопишься с расчетом?" Старик вздрогнул от испуга, нырнул в толпу рабочих, выходивших в это время из ворот фабрики, и затерялся в ней. В эту минуту Бальрих впервые поверил в то, что Геллерт говорит правду, что история с деньгами не вранье.
Трудно было в это поверить - и все же он каждую ночь думал теперь о старике и его истории. И не в первую ночь у него возникли подозрения, что старик говорил правду, нет, они овладевали им исподволь, все чаще лишая сна и терзая в часы бессонницы. Теперь, когда Бальрих убедился в правоте старика, он, вместо того, чтобы ходить следом за своей девушкой, всюду высматривал Геллерта, а тот от него прятался. Только один раз Бальрих встретился с ним у Динклей, и то случайно. Подвыпивший старик на этот раз казался менее испуганным. Неожиданно на пороге появился гость, довольно полный мужчина средних лет, - белое безбородое лицо, мягкая шляпа; на ходу он слегка загребал ногами. Едва он вошел, как Геллерт исчез. Это случилось мгновенно, лишь тень старика скользнула по стене, гость даже не оглянулся.
- Я - адвокат Бук, - сказал он. - Добрый вечер. Я принес вам то, что обычно вам приносит моя супруга. Ей нездоровится сегодня. - И мягким движением руки положил возле Малли, кормившей ребенка, запечатанный конверт.
Динкль ловко загнал всех детей в угол и так усердно освобождал место для адвоката, словно всей комнаты было мало для такой важной персоны. Бук благосклонно опустился на предложенный ему стул, бросил растроганный взгляд на кормящую мать и младенца, восторженный - на Лени, кокетливо выгнувшую стан, и удивленный - на многочисленную детвору; потом вздохнул и мягким, сытым голосом спросил:
- Ну как вам здесь живется? Хорошо?
Никто не ответил. Даже Динкль растерялся. Как же, зять главного директора спрашивает, хорошо ли им здесь живется, вместо того чтобы пренебрежительно обронить: вы, вероятно, отлично здесь живете! В наступившей тишине взгляд адвоката Бука наткнулся на сдвинутые брови Бальриха. Бук отвел было глаза, а потом настойчиво стал ловить взгляд рабочего, чье лицо мало-помалу становилось спокойнее под мягким взором блестящих карих глаз адвоката. Бук кротко сказал:
- Вы, конечно, предпочли бы жить на вилле "Вершина"... - И, будто этого неслыханного заявления все еще было мало, он пожал грузными плечами и смиренно заметил: - Вполне понятно, но что тут поделаешь!
Эти слова были сказаны таким тоном, точно сам он с женой и сыном занимал не целый флигель виллы "Вершина", а конуру в таком же подвале.
Затем он встал, подал всем руку и, ни на кого не глядя, бесшумно удалился, слегка загребая ногами. "Какой-то он жалкий!" - таково было мнение Динкля и Малли. Лени только презрительно фыркнула. Бальрих промолчал и вскоре ушел.
Между дядюшкой Геллертом и этим адвокатом бесспорно есть какая-то связь, и уж наверно это та старая история с деньгами. Теперь Бальрих больше не сомневался. Он прихватил в закусочной бутылочку водки, проник через калитку в сад Клинкорума и заявился к маляру. Водка, впрочем, оказалась излишней, ибо Геллерт был уже сильно на взводе и, сидя за бутылкой, что-то мурлыкал себе под нос. При виде Бальриха старик пропел: "Старик Геллерт не дурак! Это все подстроил ты!"