— Что ж, выпьем для начала по рюмочке.
Епископ налил два бокала и серьезно отпил из своего. Отпил и директор.
— Вполне, — сказал епископ.
— Недурно, — сказал директор..
— Как-то светлеешь.
— Не без того.
— Еще немного?
— Нет, спасибо.
— Ну, ну!
— Хорошо, чуточку.
— Очень недурно.
— Вполне.
Прослушав историю Августина, вы знаете, что брат мой Уилфрид создал это снадобье, чтобы подбодрить слонов, когда они робеют перед тигром; и прописывал он среднему слону столовую ложку. Тем самым вы не удивитесь, что после двух бокалов епископ и директор, скажем так, изменились. Усталость ушла вкупе с депрессией, сменили же их веселость и обострившееся чувство юности. Епископ ошущал, что ему — пятнадцать лет.
— Где спит твой дворецкий? — спросил он, немного подумав.
— Бог его знает. А что?
— Да так. Хорошо бы поставить у него в дверях капканчик.
— Неплохо!
Они подумали оба. Потом директор хихикнул.
— Что ты смеешься? — спросил епископ.
— Вспомнил, как ты глупо выглядел с этим, с Тушей. Несмотря на веселье, высокий лоб епископа прорезала морщина.
— Золотые слова! — произнес он. — Хвалить такого гада! Мы-то знаем… Кстати, чего ему ставят памятники?
— Ну, все-таки, — сказал терпимый директор, — он много сделал. Как говорится, строитель Империи.
— Можно было предугадать. И лезет, и лезет, всюду он первый! Кого-кого, а его я терпеть не мог.
— И я, — согласился директор. — А как мерзко смеялся! Будто клей булькает.
— А обжора! Мне говорили, он съел три бутерброда с ваксой, это после консервов.
— Между нами, я думаю, он крал в кондитерской. Нехорошо клеветать на человека, но посуди сам, видел ты его без булочки? То-то и оно.
— Килька, — сказал епископ, — я скажу тебе таку-ую штуку! В 1888 году, в финальном матче, когда мы сгрудились вокруг мяча, он лягнул меня по ноге.
— А эти кретины ставят ему статуи! Епископ наклонился вперед и понизил голос:
— Килька!
— Да!
— Знаешь что?
— Нет.
— Подождем до двенадцати, пока все лягут, и выкрасим его голубеньким.
— А почему не розовым?
— Можно и розовым.
— Нежный цвет.
— Верно. Очень нежный.
— Кроме того, я знаю, где розовая краска.
— Знаешь?
— Знаю.
— Да будет мир в стенах твоих, о Килька, и благоденствие в чертогах твоих,[88] — сказал епископ.
Когда епископ через два часа закрыл за собою дверь, он думал о том, что Провидение, благосклонное к праведным, буквально превзошло себя. Крась — не хочу! Дождь кончился; но месяц, тоже не подарок, стыдливо прятался за грядой облаков.
Что до людей, бояться было нечего. Школа после полуночи — пустыннейшее место на земле. Статуя с таким же успехом могла стоять в Сахаре. Взобравшись на пьедестал, они по очереди быстро выполнили свой долг. Лишь на обратном пути, стараясь идти потише, нет — уже подойдя к входной двери, испытали они удар судьбы.
— Чего ты топчешься? — прошептал епископ.
— Минутку, — глухо отозвался директор, — наверное, в другом кармане.
— Что?
— Ключ.
— Ты потерял ключ?
— Да, кажется.
— Килька, — сурово сказал епископ, — больше я не буду красить с тобой статуи.
— Уронил, что ли…
— Что нам делать?
— Может, открыто окно в кладовке?..
Окно открыто не было. Дворецкий, человек верный и ответственный, уходя на покой, закрыл его и даже спустил жалюзи.
Поистине, уроки детства готовят нас к взрослой жизни.
— Килька! — сказал епископ.
— Да?
— Если ты все не перестроил, за углом есть водосточная труба.
Память не подвела его. Среди плюща темнела та самая труба, по которой спускался он летом 86-го, чтобы выкупаться ночью.
— Лезем, — властно сказал он.
Когда они достигли окна, епископ сообщил другу, что, если он еще раз лягнет его, ему это припомнится. И тут окно внезапно распахнулось.
— Кто там? — спросил звонкий молодой голос.
Директор растерялся. Да, было темно, но все же он рассмотрел неприятную клюшку для гольфа и признался было, кто он, чтобы избежать дурных подозрений; но ему пришло в голову, что и это — опасно.
Епископ соображал быстрее.
— Скажи, — прошептал он, — что мы коты главного повара.
Честным, совестливым людям тяжела такая ложь, но что же делать?
— Не беспокойтесь, — заметил он с предельной небрежностью, — мы просто коты.
— То есть гуляки?
— Нет, обычные. Из зверей.
— Наш хозяин — шеф-повар, — подсказал снизу епископ.
— Хозяин — повар, — сообщил директор.
— А-га!.. — сказал человек в окне. — Ну, входите.
Он вежливо отошел в сторонку. Епископ благодарно мяукнул на ходу для вящей правдивости и побежал к себе, равно как и директор. Казалось бы, все прекрасно. Однако директору было не по себе.
— Как ты думаешь, он поверил? — беспокойно спрашивал он.
— Не знаю, — ответил епископ. — Нет, все-таки его обманула наша беспечность.
— Да, наверное. А кто он?
— Мой секретарь. Ну, который дал это средство.
— Тогда все в порядке. Он не выдаст.
— Верно. А больше улик нету.
— Может быть, — задумчиво прибавил директор, — нам не стоило его красить…
— Надо же кому-нибудь! — возразил епископ.
— Да, — оживился директор, — ты прав.
Епископ заспался допоздна и завтракал в постели. День, нередко пробуждающий совесть, ее не пробудил. Он ни о чем не жалел, разве что о том, не лучше ли, не ярче ли голубая краска. С другой стороны, нельзя обижать друга. И все-таки, голубое производит сильное впечатление…
В дверь постучали, вошел мой племянник.
— Привет, епиша! — сказал он.
— Доброе утро, Маллинер, — приветливо ответил епископ. — Что-то я заспался, поздно лег.
— А вот скажите, — спросил секретарь, — вы не хлебнули лишнего? Я говорю не о вине, а о нашем средстве.
— Лишнего? Нет. Выпил два бокала.
— О, Господи!
— В чем дело, мой дорогой?
— Да нет, ничего. Мне показалось, что вы какой-то странный на трубе.
Епископ опечалился.
— Значит, вы разгадали — э — наш невинный обман?
— Да.
— Понимаете, мы забыли дома ключ. Как хороша природа ночью! Бездонная тьма небес, дуновенье ветра, словно бы шепчущее нам великую тайну, всякие запахи…
— М-да, — сказал Августин, — тут большой тарарам, кто-то выкрасил эту статую.
— Выкрасил?
— Выкрасил.
— Ах, — заметил терпимый епископ, — школьники — это школьники!
— Очень странное дело…
— Конечно, конечно. Жизнь исполнена тайн, мой дорогой.
— Самое странное, что на статуе — ваша шляпа.
— Что?!
— Шляпа.
— Маллинер, — сказал епископ, — оставьте меня. Мне надо подумать.
Он быстро оделся, с трудом застегнув гетры дрожащими пальцами. Дрожал он потому, что вспомнил. Да, он вспомнил, как надевал статуе шляпу: «А что? — думал он тогда. — Хорошая мысль».
Директор был в школе, учил шестиклассников изящно писать по-гречески. Пришлось подождать до половины первого, когда зазвенел звонок, предвещая большую перемену. Епископ стоял у окна, едва сдерживая нетерпение. Наконец директор гёошел, ступая тяжело, словно что-то его гнетет. Он снял шапочку, снял мантию, опустился в кресло и проговорил:
— В толк не возьму, что на меня нашло…
— Удивляюсь, — сухо сказал епископ, — Мы выполнили наш долг, протестуя против того, что черт знает кому ставят статуи.
— А шляпу оставлять, тоже долг? — осведомился директор.
— Возможно, — признал епископ, — я зашел чуть дальше, чем следует. — Он кашлянул. — Это вызвало подозрения?
— Еще бы!
— Что думают попечители?
— Требуют, чтобы я нашел виновного. Иначе… в общем, будет плохо.
— Неужели снимут с поста?
— Да, вероятно. Придется уйти самому. А уж епископом мне в жизни не стать.
— Епископом? И слава Богу! У нас тяжелая жизнь, Килька.
— Хорошо тебе говорить. А кто меня втравил?
— Вот это да! Ты сам просто рвался в бой.
— С твоей подачи.
— Прямо скажем, ты не сопротивлялся!
Они вызверились друг на друга, вот-вот — и началась бы свара, но епископ взял себя в руки.
— Килька, — сказал он, улыбаясь своей дивной улыбкой, — это ниже нашего достоинства. Лучше подумаем, как выкрутиться из положения, в которое мы так необдуманно попали. Давай, например…
— Нет, — отвечал директор, — давай сделаем так…
— Ничего не выйдет.
Они посидели и подумали. В это время открылась дверь.
— Генерал Кроувожад, — сообщил дворецкий.
— О, если б я имел крылья голубки! Псалом 14, стих 6, — пробормотал епископ.
Действительно, они бы ему не помешали. Сэр Эктор Кроувожад, кавалер многих орденов, долго подвизался в секретной службе Западной Африки, где его прозвали Уах-нах-Б'гош-Б'джинго, что в вольном переводе означает «Большой Начальник, Который Видит Все Насквозь».
У генерала были голубые глаза и густые седые брови. Епископ счел, что взгляд его слишком пронзителен.
— Нехорошо, — сказал попечитель. — М-да-м. Нехорошо.
— Что уж хорошего, — согласился епископ.
— Скажем так, плохо. Ужасно. Чудовищно. Знаете, что у нее на голове? Ваша шляпа, епископ. Шляпа. А-х-м! Шляпа.
— Моя? — вдохновенно вскричал епископ. — Откуда вы знаете? Тут были сотни епископов.
— Там ваше имя. У-хр-р! Имя. Имя.
Епископ вцепился в подлокотник. Генерал сверлил его взглядом, и ему все больше казалось, что он — овца, повстречавшаяся с изготовителем мясных консервов. Когда он собрался сказать, что это — подделка, в дверь постучали.
— Войдите! — вскричал директор.
Вошел небольшой мальчик. На кого-то он был похож, кроме помидора с носом, но епископ никак не мог вспомнить, на кого именно.
— Сэр, простите, сэр, — сказал мальчик.
— Пошел, пошел, — сказал сэр Эктор, — пошел! Не видишь, мы заняты?
— Сэр, я насчет статуи, сэр.
— Статуи? Статуи? А-хм-х-рр! Статуи?
— Сэр, это я, сэр.
— Что?! Что?! Что?! Что?! Что?! Восклицания эти распределялись так:
епископ — одно
генерал — три
директор — одно
------------
пять
Мальчик стал ярко-алым.
— Вы — покрасили — статую?! — воскликнул директор.
— Сэр, да, сэр.
— То есть ты? — спросил епископ.
— Сэр, да, сэр.
— Ты? Ты? Ты? — осведомился генерал.
— Сэр, да, сэр.
Все помолчали. Епископ смотрел на директора, директор — на епископа, генерал — на мальчика, мальчик — в пол. Первым заговорил военачальник.
— Кошмар! — сказал он. — Кошмар, м-м-м, кошмар. Немедленно исключить, исключить, исклю…
— Нет! — звонко откликнулся директор.
— Тогда — выдрать. Выдрать. Х-р-р! Выдрать.
— Нет!
Странное, неведомое достоинство снизошло на Тревора Энтвистла. Он быстро дышал носом, глаза напоминали креветку
— Когда речь идет о дисциплине, — сказал он, — решаю я. На мой взгляд, для суровости нет оснований. Вы согласны со мной, епископ?
Епископ вздрогнул. Он думал о том, что недавно, в статье о чудесах, пошел на поводу современной мысли и выказал излишний скепсис.
— О, конечно! — отвечал он.
— Умываю руки, — сказал сэр Эктор, — руки, м-дэ, руки. Если так воспитывают нашу смену, не удивительно, что страна катится псу под хвост. Хвост. Хвост.
Дверь захлопнулась за ним. Директор, нежно улыбаясь, обернулся к мальчику
— Больше не будете? — спросил он.
— Не буду, сэр.
— Тогда и мы не будем строги к ребячьей проделке. Вы согласны, епископ?
— О, да!
— Мы и сами в его годы, ха-ха!
— Конечно, конечно.
— Итак, Маллинер, перепишите двадцать строчек Вергилия, и мы обо всем забудем.
Епископ вскочил.
— Маллинер?!
— Да.
— У меня такой секретарь. Вы не в родстве?
— Да, сэр. Он мой брат.
— О! — сказал епископ.
Августина он нашел в саду за обработкой розовых кустов (ибо племянник мой — завзятый садовод) и положил ему руку на плечо.
— Маллинер, — сказал он, — я узнал ваш почерк.
— А? — сказал Августин. — О чем вы?
— Как вам известно, — продолжил епископ, — вчера, из самых лучших, мало того — благочестивых соображений, мы с преподобным Тревором Энтвистлом выкрасили в розовый цвет статую Туши Хемела. Только что некий мальчик взял это на себя. Он — ваш брат.
— Вот как?
— Чтобы спасти меня, вы подучили его. Не отпирайтесь. Августин смущенно улыбнулся.
— Епиша, какие пустяки!
— Надеюсь, расходы не слишком обременительны? Насколько я знаю младших братьев, он потребовал мзды.
— Да что там, два фунта. Хотел три, но это уж слишком.
— Они возместятся вам, Маллинер.
— Что вы, епиша!
— Да, возместятся. Сейчас у меня их нет, но пошлю по новому адресу в Стипл Маммери.
Августин едва удержал нежданные слезы.
— Епиша! — хрипло воскликнул он. — Не знаю, как вас благодарить. Вы все обдумали?
— Обдумал?
— Ну, жена на ложе твоем, Второзаконие, 13,6. Что она скажет?
Глаза у епископа сверкнули.
— Маллинер, — ответил он, — птица небесная может перенесть слово, и крылатая — пересказать речь. Екклесиаст, 10, 20. Я ей позвоню.
ПЛАМЕННЫЙ МОРДРЕД
Пинта Пива тяжко запыхтел.
— Вот дурак! — сказал он. — Всюду понатыканы пепельницы, а он, видите ли…
Речь шла о молодом человеке с рыбьим лицом, который недавно вышел, бросив окурок в корзинку, а та радостно вспыхнула. Пожарникам-любителям пришлось попотеть. Пиво Полегче, с высоким давлением, расстегнул воротничок; глянцевая грудь мисс Постлвейт бурно вздымалась.
Только мистер Маллинер, видимо, смотрел на произошедшее со всей терпимостью.
— Будем к нему справедливы, — заметил он, попивая горячее виски с лимоном. — Вспомним, что здесь у нас нет рояля или дорогого старинного стола, о которые нынешнее поколение тушит сигареты. Поскольку их нет, он, естественно, облюбовал корзинку. Как Мордред.
— А ктой-то? — спросил Виски с Содовой.
— Кто это? — поправила его мисс Постлвейт.
— Мой племянник. Поэт. Мордред Маллинер.
— Какое красивое имя! — вздохнула наша хозяйка.
— Как и он сам, — заверил мистер Маллинер. — И то подумать, карие глаза, тонкие черты, прекрасные зубы. Зубы в данном случае очень важны, с них все и началось.
— Он кого-то укусил?
— Нет. Он пошел их проверить — и встретил Аннабеллу.
— А ктой-то?
— Кто это? — ненавязчиво подсказала мисс Постлвейт.
— Ой, ладно! — воскликнул Виски.
Аннабелла Спрокет-Спрокет (сказал мистер Маллинер), единственная дочь сэра Мергатройда и леди Спрокет-Спрокет из Сматтеринг-холла, вошла в приемную, когда Мордред сидел там один и листал старый «Тэтлер». Увидев ее, он ощутил, что слева в груди что-то бухнуло. Журнал поплыл, потом застыл, и племянник мой понял, что влюбился.
Почти все Маллинеры влюблялись сразу, но мало у кого были такие прочные основания. Аннабелла сверкала красотой. Ее мой племянник и заметил, но, подергавшись с минутку, словно пес, подавившийся куриной костью, обнаружил еще и печаль. Когда незнакомка принялась за старый «Панч», глаза ее просто светились скорбью.
Мордред пылко сочувствовал ей. В приемной зубного врача есть что-то такое, освобождающее, и он решился заметить:
— Не бойтесь, сперва он посмотрит в зеркальце. Может, ничего не найдет…
Она улыбнулась, слабо, но все же так, что Мордред немного подскочил.
— Что мне врач! — сказала она. — Я редко приезжаю в Лондон. Хотела походить по магазинам, а теперь — не успею, поезд уходит в четверть второго.
Все сокровенное рыцарство выпрыгнуло из Мордреда, словно форель из воды.
— Пожалуйста, — сказал он, — пожалуйста, я не спешу!