— А я вас ищу, ищу…
Прошлый раз, в погребке, голос ее был так звонок и сочен, что посетители из нервных дважды жаловались хозяину. Сейчас он напоминал утечку газа, и даже это усилие явно причиняло ей боль.
— Тут такая штука, — просипела она, часто моргая. — Я по дурости очень расстроилась, а подруга моя мне и скажи, от подбородка есть упражнение. Может, слышали — «Сью-ксс», «сью-ксс». Ну, раза три — ничего, то есть три «сью», два «ксс», а потом как щелкнет! В общем, очень больно говорить, прямо щипцами рвет. Совсем не то выйдет, совсем не то. Разве так разыграешься? Голос нужен. Помню, как-то две лампы лопнули… Ладно, хотите — начнем.
Секунду-другую племянник мой тоже не мог говорить. Таких чувств он не испытывал с тех пор, как Аврелия дала ему слово.
— Нет-нет! — вскричал он. — Не беспокойтесь! Идите домой, разотритесь чем-нибудь. Утром пошлю чек.
— Вот тут, понимаете, как щипцами…
— Понимаю, понимаю! Ну, пока! Всего хорошего! Бог в помощь! Буду следить за вашими успехами.
Едва касаясь пола, он вернулся к удивленной и любопытной невесте.
— Ты с ней знаком? — спросила она.
— Конечно, — сказал Арчибальд. — Моя бывшая няня.
— Что ей нужно?
— Пришла меня поздравить.
— Разве у тебя день рождения?
— Ты же знаешь этих нянь! А вообще-то, мой ангел, мой прекрасный кролик, скоро у меня свадьба. Давай позовем двух епископов, лишний не помешает. Надо подстраховаться, а то, куда ни взгляни, все делают эти упражнения.
ЗЛЫЕ ЧАРЫ БЛАДЛИ КОРТА
Поэт, заходивший этим летом в «Привал рыболова», начал читать нам цикл сонетов, когда дверь отворилась и вошел молодой человек в гетрах. Он спросил пива, хотя в одной руке держал двустволку, а в другой — букет мертвых кроликов. Их он уронил на пол, и поэт, остановившись на полуслове, долго на них смотрел, после чего окрасился бледно-зеленым и закрыл глаза. Ожил он лишь тогда, когда хлопнула дверь.
Мистер Маллинер бросил на него сочувственный взгляд поверх виски с лимоном.
— Вы огорчились, — сказал он.
— Да, немного, — признал поэт. — Мне стало плохо. Быть может, это — личный предрассудок, но я люблю живых кроликов.
— Тонкие души согласны с вами, особенно — поэты, — заверил его мистер Маллинер. — Скажем, моя племянница.
— Мне вообще претят мертвые тела, — продолжал страдалец, — а уж эти кролики так явно, так безвозвратно мертвы! Мой девиз — красота, жизнь и радость.
— Именно это говорила и…
— Как ни странно, следующий сонет посвящен именно…
— …Шарлотта, — спокойно и твердо продолжал мистер Маллинер.
Надо вам сказать, что она была одной из тех нежных, тонких, сотканных душ, у которых хватает денег, чтобы писать стихи для изысканных еженедельников. Ее «Виньетки» имели большой успех среди высоколобых, но не слишком преуспевающих издателей. Особенно нравилось им, что она не ждет гонорара. Естественно, вскоре она вошла в избраннейший круг, а там, в особенно одухотворенном кафе «Мятый нарцисс», оказалась рядом с молодым человеком, похожим на греческого бога, и ощутила что-то, сопоставимое с дуновением весны.
— Именно весна… — сказал поэт.
— Купидон, — продолжал мистер Маллинер, — легко поражает сердца нашей семьи.
Шарлотта любила своего соседа раньше, чем он взял с блюда анчоуса. Он (сосед, не анчоус) был так одухотворен, что казалось, будто у него не столько глаза, сколько дырки прямо в душу. Как выяснилось, писал он пастели в прозе и обрел достаточную известность под именем Обри Трефьюзиса.
Дружба быстро крепнет в «Мятом нарциссе». Еще не успели разложить poulet roti au cresson,[94] а молодой человек уже поведал Шарлотте о своих талантах, страхах и надеждах, затронув детские воспоминания. Ее удивило лишь то, что происходит он из самой обычной помещичьей семьи.
— Вы легко представите, — сказал он, подкладывая ей брюссельской капусты, — как терзало это мою расцветающую душу. Семью нашу очень почитают в округе, но лично я не мог примириться с жестокостью. Когда я встречаю кролика, я предлагаю ему салата. Для моих родных кролик — не кролик без хорошей пули. Отец убил больше птиц, чем все остальное графство. На прошлой неделе меня несказанно огорчила фотография в «Тэтлере», где он довольно сурово глядит на умирающую утку. Старший мой брат, Реджинальд, буквально сеет смерть. Младший, Уильям, пока что довольствуется рогаткой и воробьями. В духовном плане Бладли Корт — не лучше Чикаго.
— Бладли Корт! — вскричала Шарлотта.
— Да. Конечно, живу я в Лондоне. Семья — против, особенно дядя Франсис, известный охотник на африканских гну…
— Бладли Корт! — повторила Шарлотта. — Но ведь он принадлежит сэру Александру Бессинджеру.
— Да. Моя фамилия — Бессинджер. Псевдоним я выбрал, чтобы все-таки пощадить семью. Откуда вы знаете про наше поместье?
— Моя мама училась вместе с леди Бессинджер. На следующей неделе я еду туда в гости.
— Тесен мир, — заметил Обри, обладавший, как все авторы пастелей, исключительным даром слова.
— Теперь я боюсь, — продолжала Шарлотта, — что мне там не понравится. Я ненавижу все, что связано со спортом!
— Духовное родство, в чистом виде, — признал ее новый друг. — Вот что, я давно не был дома, но ради вас — поеду. Да, поеду, даже если придется увидеть дядю Франсиса.
— Поедете?
— Конечно. Нельзя оставить там без защиты такую трепетную душу.
— Что вы имеете в виду?
— Дом этот зачарован. Да, да, да, на нем — злые чары.
— Какая чепуха!
— Нет. Вот, послушайте. Однажды туда приехал видный представитель Общества Покровительства животным. На следующий день, в четверть третьего, он вместе с другими пытался извлечь барсука из-под перевернутой бочки.
Шарлотта весело засмеялась.
— Меня эти чары не возьмут
— И меня, конечно, — сказал Обри. — Но, если не возражаете, лучше мне быть рядом с вами.
— Возражаю? О, нет, — прошептала Шарлотта и вздрогнула, заметив, что друг ее немедленно затрепетал.
Бладли Корт оказался добрым старым зданием в тюдоровском стиле, окруженным парками и лесами. Непосредственно перед ним располагался прелестный цветник, за которым сверкало озеро. Комнаты и залы были уставлены шкафами, где выглядывали из-под стекла пучеглазые жертвы сэра Александра и его наследника. Со стен, не без упрека, взирали соответствующие части антилоп, лосей, зебу, жирафов, джейранов и вапити, которые, на свою беду, столкнулись с сэром Франсисом Пешли-Дрейком. Попадались чучела воробьев, говорящие о том, что и младший брат не сидит без дела.
Первые два дня Шарлотта провела, в сущности, с дядей Франсисом. Полковник Пешли-Дрейк искренне к ней привязался, и она никак не могла от него ускользнуть. Краснолицый, практически — круглый, достаточно пучеглазый, он говорил с ней о люмбаго, антилопах и Обри.
— Я бы на вашем месте держался от него подальше, — советовал он, имея в виду племянника.
— Вы не правы, — возражала Шарлотта. — Взгляните в его глаза…
— Зачем? — удивлялся дядя. — Да он гну не убьет!
— Жизнь, — напомнила Шарлотта, — не сводится к гну.
— Да, да, да, — согласился сэр Франсис. — Есть зебу, джейраны и вапити. Ну, все равно, я бы с ним не общался.
— А вот я, — вызывающе сказала Шарлотта, — собираюсь с ним погулять у озера.
Обри уже спешил к ней по зеленому уступу сада.
— Как я рада вам! — сказала она, когда они шли к озеру. — Мне очень надоел ваш дядя.
Обри понимающе кивнул. Шарлотта помолчала.
— Все относительно, — начала она. — Когда я познакомилась с сэром Александром, я подумала, что противней быть невозможно. Тут меня представили Реджинальду, и я поняла, что ошиблась. А теперь мне кажется, что перед сэром Франсисом он просто очарователен. Скажите, никто не пытался сделать что-нибудь с вашим дядей?
Обри покачал головой.
— Все признали, что наука бессильна. Положимся на Провидение.
Они сели на скамью у воды. Солнце сияло; сонную тишину нарушали только дальние выстрелы, свидетельствующие о том, что хозяин занят птицей, наследник его — кроликами, а младший сын, вооруженный духовым ружьем, — воробьями, да монотонный голос Франсиса, повествующего хозяйке на террасе, что делать с усопшей антилопой. Первым нарушил молчание Обри:
— Как прекрасен мир!
— Да, правда?
— Как нежно колышет ветерок озерную гладь!
— Да, правда?
— Как пахнут эти скромные цветы!
— Да, да, правда?
Они опять помолчали.
— В такие минуты, — заметил Обри, — душу так и тянет к любви.
— Да? — сказала Шарлотта. Сердце ее забилось.
— Да, — сказал Обри. — Вам доводилось о ней думать?
Он взял ее руку. Она потупила взор и тронула носком башмачка близлежащую улитку.
— Жизнь, — продолжал Обри, — можно уподобить Сахаре. Покинув Каир детства, мы идем в… э… к… м-м-м… ну, в общем, идем.
— Да, правда? — откликнулась Шарлотта.
— Вдалеке мы едва различаем желанную цель…
— О, да!
— И стремимся к ней…
— Да, правда?
— …но дорога нелегка. Самумы судьбы, зыбучие пески рока… в общем, нелегка. Но если нам повезет, мы встречаем оазис. Утратив последнюю надежду, я встретил его в четверть второго, в четверг, две недели назад. С того самого дня я хотел спросить вас… спросить тебя, Шарлотта… У-лю-лю-лю! Ату! Ату!
Однажды, еще в детстве, предприимчивая подруга выдернула стул, на который она собиралась сесть. Память об этом не угасла. Сейчас, при этих странных криках, племянница моя испытала нечто сходное.
Она взглянула на Обри. Выпустив ее руку, а к тому же и вскочив, он яростно бил зонтиком по мокрой траве.
— Ату! — взвыл он. — У-лю-лю! А также:
— Держи! Лови! Бей!
Через некоторое время пыл его, видимо, угас.
— У них там норы, — сообщил он, отирая лоб кольцом зонтика. — Без собаки их не поймаешь. Мне бы хорошего терьера… Какая ондатра! Что ж, такова жизнь… Да, на чем мы остановились?
И вдруг, словно очнувшись от транса, он смертельно побледнел.
— Простите… — выговорил он.
— Не за что, — холодно отвечала Шарлотта.
— Я хотел спросить, согласны ли вы стать моей женой.
— Да-а?
— Да?!
— То есть нет. Не согласна.
— Нет?
— Ни за что на свете. Вот она, ваша истинная суть! Обри задрожал с головы до ног.
— Что вы! Что вы! Это чары.
— Ха-ха!
— Простите?
— Ха-ха.
— В каком смысле? Шарлотта сверкнула глазами.
— Я вам не верю.
— Неужели вы не понимаете? — вскричал несчастный. — Я в жизни бы не тронул ондатру! Разве чтобы погладить. Я люблю их. Водяные крысы? Ну и что? Я держал в детстве белых крыс. Такие, с розовыми глазками.
Шарлотта покачала головой. Лицо ее было сумрачным и строгим.
— До свидания, мистер Бессинджер, — сказала она.
Он опустился на скамью, закрыв лицо руками, словно прокаженный, которому дали мешком по голове.
Казалось бы, Шарлотта должна была тут же уехать, но в следующий вторник намечался бал в саду, и она обещала леди Бессинджер, что украсит его своим присутствием. Чтобы занять время, она предалась трудам. Журнал «Бессловесный друг» как раз ждал от нее стихов.
Дни шли, творчество утишало боль. Сэр Александр обижал птиц, Реджинальд и кролики боролись с переменным успехом, они — размножаясь все шустрее, он — снижая поголовье. Полковник рассказывал о знакомых гну. Обри бродил по дому, явственно страдая. Наконец пришел вторник, а с ним — и бал.
Здешние балы славились во всем графстве. К четырем часам на большой лужайке собрался цвет общества; но Шарлотте он радости не принес. Когда первая клубника опустилась в сливки, она уже была у себя и блуждающим взором смотрела на письмо из Лондона. «Бессловесный друг» впервые вернул ее стихи! Не в силах этому поверить, она их перечитала.
Когда душа впадает в мрак,
Поможет старый добрый як,
Ондатра, кролик — словом, всяк,
Кем славится Европа.
Но европейские леса,
Луга, озера, небеса
Вовеки не заменят нам
Саванн нерукотворный храм.
Где бродит антилопа.
Она хрупка, она робка.
О, как дрожит моя рука,
Изнемогает дух!
Хотя вечерний ветерок,
Пылающих касаясь щек,
Ласкает слабый слух.
Подходим ближе, ближе…
Так. Меня скрывает полумрак.
Я стройный стан согну
И, тише мыши, тише трав,
К загадочной земле припав,
Подкараулю гну.
Теперь — стреляй, теперь — пора,
Закончена ее игра.
Победа — У-лю-лю! Ура! —
Одержана над нею.
А тушку, так она легка,
Удержит и моя рука
(Ведь самка гну невелика,
А вот самцы крупнее).
Шарлотта нахмурилась. В чем дело, думала она? Стихи просто дышали той чистотой, той цельностью, той близостью к природе, которая прославила Англию. Мало того, они многому учат. Если кто вздумает поохотиться на гну, он получит ценные советы.
Она закусила губу. Если этот идиотский журнал выжил из ума, найдутся в конце концов и другие. Надо будет…
Именно в этот миг она заметила из окна, что юный Уилфрид крадется куда-то с духовым ружьем, и удивилась, что ни разу не попросила одолжить ей такую полезную вещь.
Небеса синели. Солнце сияло. Природа просто взывала к ней.
Шарлотта вышла из комнаты и побежала по лестнице.
А как же Обри? Ослабев от горя, он посидел какое-то время при сандвичах с огурцами, а потом стал ходить по террасе. Там он и увидел Уилфрида, а заодно — и Шарлотту, которая, выскочив из дома, поспешила к юному злодею.
Сделав вид, что ее он не замечает, Обри спросил брата:
— Куда идешь?
— Да пострелять… — растерянно ответил тот.
— Пострелять! — Обри возвысил голос, косясь уголком глаза на Шарлотту. — Пострелять, видите ли! А тебе никогда не говорили, что животным больно? Тебе не сообщили, часом, что не слышит Бог молитвы той, в которой нет любви живой ко всем, кто жизнью наделен? Стыдно! Да, стыдно!
Шарлотта подошла к ним и на них смотрела.
— В чем дело? — спросила она.
— Ах, и вы здесь? — удивился Обри. — Да вот, хочу забрать у него ружье. Собрался, — нет, вы подумайте! — стрелять воробьев. Тихо! — обратился он к брату. — А что, воробей не страдает? Нет, ты скажи, он. не страдает?
— Какие воробьи! — отвечал Уилфрид. — Я хотел подстрелить дядю.
— Нехорошо, — слегка подрастерявшись, заметил Обри. — Дядей подстреливать нельзя.
Шарлотта странно вскрикнула, глаза ее сверкнули. Окажись тут медик, он бы померил ей давление.
— Почему? — спросила она. — Почему нельзя подстреливать дядей?
Обри помолчал, сраженный неопровержимым женским разумом. Шарлотта тем временем развила свою мысль:
— Вашего дядю тридцать лет, как пора подстрелить. Только я его увидела, сразу подумала: «Духовое ружье!»
Обри вдумчиво кивнул.
— В этом что-то есть, — признал он.
— Где он? — властно спросила Шарлотта у юного Уилфрида.
— На крыше. Ну, там сарай для лодок, а он на крыше. Загорает.