– Здоровенная сука гребаная, старик. Придержи-ка ее, чтоб я сунул. Я потом точно так же тебе пособлю, старик, мать твою. Ох, да ты ж не будешь, ведь ты…
– Это моя сестра, – сказал я. Катерина спихнула его с себя с силой, которую я признал бы невозможной в столь дряблой сладкоежке. Никакое лишнее бремя ей не помешало метнуться к стене с Че Геварой и встать там с разинутым ртом, переводя взгляд с одного из пас на другого в том же ритме и – грубо – в том же темпе, в каком Ллев совершал самый нежный аспект атаки. Под силой тяготения ночная рубашка сама собой спустилась ниже пояса, но Катерина, оцепенев от испуга, позабыла о противодействии тяготению выше пояса, и соски ее уставились в какую-то точку между Лльвом и мной. Что за жестоко безвкусная, тяжеловесная шутка? Один и тот же мужчина дважды синхронно возник в ее комнате: это уж слишком. Она пыталась сказать, будто думала, что-то подумала.
– Ты подумала, будто он – я?
– Думала думала…
– Виноват, – сказал я. – Наверно, мне следовало упомянуть, что есть, была подобная вещь. Причем в одном городе и в одно время. Но на уме у меня были другие вещи.
– Ты про что это? – спросил Ллев, застегивая пуговицы. – Не нравится мне эта
– Шлижняк. Жаба. Жеребец хренситский.
Богарт как бы заинтересовался ее методом, но яростные глаза и губы Че были выше неполитических актов насилия.
– Убери ее, – крикнул Ллев. – Ты ж мне друг. Вели гребаной суке, пускай перестанет. Ты же мне кореш, правда?
– Нет.
Он пятился к заднему – садовому – окну, выставив обе руки перед орудием, щелкавшим йях-йях. Мисс Эммет стригнула по пальцу, пошла кровь. Ллев взвыл, ухватился за крошечную кровоточащую ранку с перепуганно вытаращенными глазами гемофила. Мисс Эммет щелкала, целясь в промежность, вступая в ту самую сферу действия трех множественных форм: ножницы, брюки, яйца. Ллев завопил:
– Старик, она сумасшедшая, мать твою.
Он забрался задом на узенький подоконник с намереньем отбрыкиваться обеими ногами. Она с портновским проворством раскроила левую штанину. Он взвыл над испорченным материалом, дико идентифицированным с нижележащей плотью. Мисс Эммет перевела теперь свое орудие в истинно единственное число. Щелкнув, смолкли челюсти, она схватила слившийся воедино дуэт, заострившийся с обоих концов, за талию, за перекрестье, кольца изумленными глазами глядели из дыр крепко сжатого кулака у большого пальца и мизинца. И при каждом движении Лльва наносила укол за уколом. Ллев собрался пойти единственным путем, выскочить в окно: там верхушка дерева, прыгай. Неуклюже перекосившись, с воем толкнул раму вверх. Мисс Эммет минимально опешила под дуновеньем холодного воздуха, а чашечки бюстгальтера наполнились бризом и затанцевали. Мисс Эммет пронзила спину, не слишком глубоко. Он к ней повернулся, ругаясь, толкаясь, включая и меня в проклятия:
– Твою мать y-y y-y свинский ублюдок убери ее y-y y-y y-y мать твою мою мать твою y-y y-y.
Она нацелилась в глаза, и инстинкт, столь часто неправый, подсказал ему, будто это жизненно важней равновесия. Размахивая перед лицом руками, он как бы утопал в спинке кресла, которого не было. И выпал, теперь громко воя, вниз головой, вверх ногами, в верхний слой садовой атмосферы. У меня на мгновенье возникло забавное убеждение, что таким, собственно, и должен быть его конец; художник, дорабатывая собственное произведение, просто стер его с полотна между окном и землей. После этого никакого Лльва, ни живого, ни мертвого. Мисс Эммет, тяжело дыша, отступила, и молвила:
– Словно. Снова. Увидела. Его отца.
Если ей хотелось быть миссис Олвин, то удалившийся актер вполне сошел бы за Освальда. Она имела в виду моего отца не при попытке инцеста, а в страхе перед ножницами. Впрочем, не время думать об этом. Я помнил, что жизнь – рисованный комикс, там внизу нечто весомое, мертвое или живое. Оттолкнул Катерину, побежал вниз по лестнице. Топоча, задыхаясь, моля Бога, чтоб не вернулась астма, я вдруг понял то, что должен был раньше понять, что имел в виду утром Гонци. Но придется с этим обождать.
Глава 14
– До этого происшествия, – сказал я, или думаю, будто сказал, – определенно, не более четверти часа назад, речь шла лишь о слегка досадной задержке. Теперь вам, разумеется, надо срочно уехать с Каститы.
Катерина уже надела халат, несоблазнителыю темно-коричневый, похоронный, ассоциирующийся с пациентами государственных больниц, усеянный созвездьями памяток о съеденном в прошлом.
– Я не могу понять я не могу понять я не могу…
– Теперь это значения не имеет. Думай о том, что надо